Илья Ильф
Полное собрание сочинений в одном томе
Кооп-генералы
Общество транспортных бюрократов под названием: «Мне все равно. Лопайте, что хотите». – Содружество чинуш и лентяев: «А мы просо вытопчем, вытопчем».
Давно пора дать некоторым учреждениям их настоящие имена.
Что, например, значит вот такое название:
«Правление Транспортного Потребительского Общества Казанской жел. дороги».
Ничего за этим названием нет, и само название обманное.
По справедливости это учреждение должно носить такой титул:
«Общество транспортных бюрократов под названием: “Мне все равно. Лопайте, что хотите”».
Есть еще на свете и «Раменское общество потребителей». И у этого общества название фальшивое. Ничего оно для потребителей не делает и делать не хочет.
Настоящее название этому обществу должно быть совсем другое:
«Содружество чинуш и лентяев».
В районе Казанской железной дороги, в поселке Прозоровка, строится санаторий Цустраха7.
На постройке занято 500 рабочих. Все они сидели без горячей пищи.
Срочно нужно было открыть столовую.
Правление ТПО Казанской дороги открыть столовую отказалось. «Раменское общество потребителей» открыть столовую соглашалось, но просило передать ему всю торговлю на станции Прозоровка. Иначе, мол, будет убыточно.
Тогда стали улещивать кооп-генералов.
– Мы вам помещение под столовую дадим бесплатно.
– А мы все равно отказываемся!
– Освещение и оборудование тоже бесплатно отпустим.
– Нет. Не надо нам. Лишняя столовая, лишние хлопоты.
– И топливо даром дадим.
– А мы все равно столовой не откроем.
Так и продолжался разговор в духе:
– «А мы просо сеяли, сеяли!»
– «А мы просо вытопчем, вытопчем».
Ничем нельзя было смягчить жестокие кооперативные сердца. На указание о том, что нельзя оставить 500 человек рабочих без пищи, последовал обычный возмутительно холодный ответ.
Для укрощения строптивых потребительских организаций пришлось прибегнуть к помощи прокурора Московской губернии.
Долго ратовал прокурор, и долго сидели на сухоедении Прозоровские сезонники. Наконец в ход были двинуты последние силы – прокурор заговорил о привлечении виновных к ответственности.
Тогда только ТПО открыло столовую, о чем и сообщило прокурору тов. Шумяцкому в форме довольно наглой.
Суть письма тепеовцев сводилась вот к чему:
а) мы эту столовую открывать обязаны не были,
б) но мы ее открыли, так сказать, в виде личного одолжения. Так что вы имейте в виду. Знайте нашу доброту.
Итак, после всего происшедшего ТПО считает, что открытие рабочей столовой есть с его стороны акт величайшего милосердия, а отнюдь не прямая обязанность.
Если так, то к чему называться «Потребительским обществом»?
Каждое учреждение должно получить свое настоящее название.
Для ТПО Казанской дороги читатели сами быстро найдут его!
1929
Три с минусом
Некоторые скептики утверждают, что наши писатели пишут плохо.
Это преувеличено. Пишут они хорошо. А вот говорят, действительно, неважно. Объясняется это тем, что большинство из них обучались в гимназиях и до сих пор при виде кафедры, к которой их вызывают, испытывают непобедимый страх.
Между прочим, в своем быту они очень разговорчивы. Как гимназисты на большой перемене. С жаром и жестикуляцией они набрасываются друг на друга, дергают за пуговицы, кричат об «установках», целеустремленности, о смысле жизни. Но стоит им только собраться в одном месте, усесться за стол под взглядами публики и подчиниться воле диспутного регламента, как гимназический страх вселяется в их робкие души.
– О чем сегодня будет спрашивать Суслин? Ты не знаешь?
– О реках и озерах Южной Америки. Я ничего не выучил.
И вызванный к доске ученик вместо того, чтобы плавно повествовать о реках и озерах Южной Америки, пытается рассказать о флоре и фауне Соломоновых островов (сведения, почерпнутые у Жюля Верна).
На этот раз писателям был задан урок о Пильняке.
– Что будет? – трусливо шептала Вера Инбер. – Я ничего не выучила.
Олеша испуганно написал шпаргалку. Всеволода Иванова грызло сомнение: точно ли река Миссури является притоком Миссисипи. Зозуля, согнувшись под партой, лихорадочно перелистывал подстрочники, решебники и темники.
И один только Волин хорошо знал урок. Впрочем, это был первый ученик. И все смотрели на него с завистью.
Он вызвался отвечать первым и бойко говорил целый час. За это время ему удалось произнести все свои фельетоны и статьи, напечатанные им в газетах по поводу антисоветского выступления Пильняка.
На него приятно было смотреть.
Кроме своих собственных сочинений, Волин прочел также несколько цитат из «Красного дерева».
Публика насторожилась. Посыпались записки. Одни требовали ареста Пильняка. Другие просили прочесть «Красное дерево» целиком и полностью, якобы для лучшего ознакомления с проступком писателя. Кроме того, поступила записка с вопросом: «Будут ли распространяться норвежские сельди, поступившие в кооператив № 84, и по какому талону?»
После Волина говорил Зозуля.
Нежным голосом он сообщил, что писатели вообще люди малосведущие и что им нужно учиться, учиться и учиться. При этом Мих. Левидов покраснел. Он, как видно, совсем не знал урока и рассчитывал только на то, что его не вызовут.
Ученику Шкловскому, как всегда, удалось обмануть учителя.
Он все-таки произнес речь о флоре и фауне Соломоновых островов, хотя были заданы реки и озера Южной Америки. Легко обойдя вопрос о Пильняке, Шкловский заявил, что писателю нужна вторая профессия и только тогда он будет хорошим писателем.
На брошенную ему записку ученик Шкловский Виктор не ответил. Записка была гадкого содержания:
«Вторая ваша профессия известна – вы непременный участник диспутов. Но какая же ваша первая профессия?»
Всеволод Иванов боязливо пробрался к кафедре. Ему мучительно хотелось сказать, что он не оратор, но, вспомнив, что это выражение уже принадлежит Горькому, он совсем растерялся и урока не ответил.
Вера Инбер наполнила зал меланхолическими стонами.
– Вы жалеете птичку? – сказала она тоненьким голоском.
– Жалеем, – хрипло ответили сидевшие в первых рядах контрамарочники.
– А овечку вы жалеете? – допытывалась писательница.
Зал, видимо, жалел овечку.
– Так пожалейте же и писателя, – заключила Вера Инбер. – Ему очень, очень трудно писать!
Так как это не имело никакого отношения к Пильняку, то зал сочувственно похлопал писательнице.
Юрий Олеша читал свою речь по бумажке.
Громовым голосом он опубликовал популярный афоризм о том, что если дать овцам свободу слова, то они все равно будут блеять.
– Пильняк проблеял, – заявил Олеша.
Справедливость этого положения никто не оспаривал.
Левидов осуществил заветную мечту публики. Он не говорил и радовался этому, как дитя.
В общем, писатели отвечали по политграмоте на три с минусом. Но так как пишут они на три с плюсом, то публика была очень довольна, что увидела всех в лицо.
1929
1001-я деревня
Еще каких-нибудь три года тому назад, в то розовое обольстительное утро, когда Эйзенштейн и Александров в сопровождении ассистентов, экспертов, администраторов, уполномоченных и консультантов выехали на первую съемку «Старого и нового», уже тогда было отлично известно, что нет ничего омерзительнее и пошлее нижеследующих стандартов:
1. Деревенский кулак, толстый, как афишная тумба, человек с отвратительным лицом и недобрыми, явно антисоветскими глазами.
2. Его жена, самая толстая женщина в СССР. Отвратительная морда. Антисоветский взгляд.
3. Его друзья. Толстые рябые негодяи. Выражение лиц контрреволюционное.
4. Его бараны, лошади и козлы. Раскормленные твари с гадкими мордами и фашистскими глазами.
Известно было также, что стандарт положительных персонажей в деревне сводился к такому незамысловатому облику: худое благообразное лицо, что-то вроде апостола Луки, неимоверная волосатость и печальный взгляд.
По дороге в деревню, вспоминая о стандартах, киногруппа Эйзенштейна заливалась смехом. Они думали о том, каких пошлых мужичков наснимал бы в деревне режиссер Протазанов, и это их смешило.
– Счастье, что послали нас! – восклицал Эйзенштейн, добродушно хохоча. – Чего бы тут Эггерт наделал! Небось толстого кулака заснял бы!
– И жену его толстую! – поддержал Александров.
– И осла его, и вола его, – закричали ассистенты, консультанты, эксперты, администраторы и хранители большой печати Совкино, – и всякого скота его. Все это толстое, стремящееся к ниспровержению существующего строя.
– Да что тут говорить! – заключил Эйзенштейн. – Пора уже показать стране настоящую деревню!
Об этом своем благом намерении показать настоящую деревню Эйзенштейн оповестил газеты и сам любезно написал множество статей.
И страна, измученная деревенскими киноэксцессами Межрабпомфильма и ВУФКУ, с замиранием сердца принялась ждать работы Эйзенштейна.
Ждать ей пришлось не так уже долго – годика три.
За это время некие торопливые люди успели построить в Туапсе новый город и два гигантских нефтеперегонных завода, Балахнинскую бумажную фабрику, совхоз «Гигант», Турксиб и прочие многометражные постройки.
А деревенского фильма все еще не было.
По Москве ходит слух ужасный. Говорят, что каждый год один из руководителей Совкино, обеспокоенный тем, что стоимость фильма все увеличивалась, тревожно спрашивал Эйзенштейна:
– А что будет, если картина провалится?
И ходит также слух, что режиссер неизменно отвечал:
– Ничего не будет. Вас просто снимут с работы.
И, дав такой ответ, режиссер с новым жаром принимался за картину, которая должна была изобразить настоящую деревню.
И вот картина появилась на экране.
Настоящая деревня была показана так:
1. Кулак – афишная тумба с антисоветскими буркалами.
2. Жена – чемпионка толщины с антисоветскими подмышками.
3. Друзья – члены клуба толстяков.
4. Домашний скот – сплошная контра.
И – венец стандарта: деревенская беднота, изображенная в виде грязных идиотов.
Сюжет – на честное слово. Ничего не показано. Всему приходится верить на слово. Дело идет о возникновении колхоза, но как он возникает – не показано. Говорится о классовой борьбе в деревне, но не показано из-за чего она происходит.
Утверждается, что трактор вещь полезная. Но эйзенштейновские тракторы бегают по экрану без всякого дела, подобно франтам, фланирующим по Петровке.
Кончается картина парадом сотни тракторов, не производящих никакой работы.
Как же случилось, что замечательный режиссер, сделавший картину «Броненосец Потемкин», допустил в своей новой работе такой штамп? Конечно, Эйзенштейн знал, что не все кулаки толстые, что их классовая принадлежность определяется отнюдь не внешностью. Знал он и то, что собрание ультрабородатых людей в одном месте не обязательно должно быть собранием бедноты.
Несомненно, все это сделано намеренно. Картина нарочито гротескна. Штампы чудовищно преувеличены. Этим Эйзенштейн хотел, вероятно, добиться особенной остроты и резкости и обнажить силы, борющиеся в деревне.
Но штамп оказался сильнее режиссеров, ассистентов, декораторов, администраторов, экспертов, уполномоченных и хранителей большой чугунной печати Совкино. Фокус не удался. Картина, на которой остались, конечно, следы когтей мастера, оказалась плохой.
Оправдались самые худшие опасения помянутого выше одного из руководителей Совкино. Картина провалилась.
Что-то теперь будет с одним из руководителей Совкино?
1929
Алмазная дочка, или Приключение одной газеты
Отрадно наблюдать, с каким пылом, энергией и добросовестностью борются наши газеты с мещанской литературой. Часто, отрадно часто атакуют наши газеты твердыни пошлости, мещанства и халтуры.
Появляются статьи под самыми строгими заголовками:
«ЗА УШКО – ДА НА СОЛНЫШКО».
«ВЫДЕРНЕМ ХАЛТУРУ С КОРНЕМ».
«УДАРИМ МОЛОТОМ РАБОЧЕЙ КРИТИКИ
ПО БЕСПАРДОННЫМ НАСКОКАМ
ОМЕЩАНИВШИХСЯ ПИСАТЕЛЕЙ».
Или совсем уже просто:
«ЕЩЕ ОДНА ЛИТЕРАТУРНАЯ ТЛЯ».
Все это делается очень зло, а иногда даже жестоко. Но – правильно! Уместно!
Мы не возражаем против этой расправы. Так им и надо. Пусть не пишут ерунды. Делайте с ними, что хотите. Обрывайте им уши, бейте по крепкому темени. Можете даже разрезать пошляков на куски, зашивать в корзины и отправлять малой скоростью куда-нибудь на станцию Пепелихи.
И это, на первый взгляд жестокое, наказание будет только справедливым возмездием,
А теперь приступим к рассмотрению романа, который печатается в «Рабочей газете», газете хорошей и пылко нападающей на мещанскую литературу.
К удивлению читателей, роман этот печатается не под названием «Выдернем халтуру с корнем» и не в виде цитаты, снабженной гневными комментариями редакции.
Называется он «Гарри Тернер» и печатается серьезным образом, как видно с целью дать читателям «Рабочей газеты» увлекательное, душеспасительное и политически полезное чтение.
Обычно рецензенту самому приходится излагать содержание произведения. Он долго копается в унылых главах и с трудом выволакивает на белый свет основную нить романа.
Но «Рабочая газета» идет навстречу рецензенту – она печатает так называемое «Содержание предыдущего».
Приводим его целиком, во избежание обвинений в «передергивании, выхватывании отдельных фраз и в недобросовестном подходе».
«Содержание предыдущего. Молодой англичанин Тернер, индийский националист Рао и индус Маха-ду кочуют по Индии. Алисе, дочери алмазного короля Джонса, понравился Тернер, и она присоединяется к путникам. Тернера обвинили в похищении Алисы. Сыщику Пичу8 удается арестовать Тернера и заключить его в башню».
В напечатанной под «Содержанием предыдущего» коротенькой (100 строк) главке имеется превосходный набор литературных отмычек:
Утопленник, Питер, Браун, Ричарде, Джеке, мертвец, Уэльч, скальпель, веревка, пузырек с хлороформом, укротитель зверей в цирке, сейф, секретные документы, заброшенная шахта, Чарльз Эванс, могила, труп, кладбище, Эмми, Южная Америка, тайна, Мери и – «убить этого негодяя».
Мы уверены в том, что Алиса в конце концов отмежуется от своего алмазного папы-короля и врасту хотя бы в индийский национализма. А может быть, Алиса погибнет и молодой англичанин Тернер, освобожденный от женских пут, сам пойдет по столбовой дороге, веду щей к освобождению Индии из-под пяты британского суперимпериализма, рука об руку с националистом Рао и индусом Махаду.
Неясна роль сыщика Пича. Вернее всего, это юмористический персонаж. Но он со своей башней останется в дураках. Мы в этом уверены. Он всегда оставался в дураках, бедняга Пич. С ним было так по крайней мере в 12 тысячах псевдосоветских, густо вымазанных красной помадой романах.
Ах, как хорошо, если бы за «предыдущим» не было бы уже никакого «последующего».
Тогда «Рабочая газета» могла бы начать действительную борьбу с литературным мещанством и штампованными Алисами, дочками американских королей.
1929
Призрак-любитель
В акционерном обществе «Насосы» создалось напряженное положение. Говорили только о чистке, рассказывали пугающие истории из практики бывших ранее чисток и вообще волновались свыше меры.
Незаметно насосовцы перешли на страшные рассказы. Инструктор из отдела поршней, товарищ Быдто-Стерегущий, поведал обществу грустный случай. Ему, Быдто-Стерегущему, в молодости явился призрак покойного деда. Призрак размахивал руками и призывал на племянника кары небесные.
Быдто-Стерегущего осмеяли, и он сознался, что призрак этот явился, собственно говоря, не ему лично, а одному очень хорошему знакомому, которому верить можно безусловно. Все же разговор о выходцах с того света продолжался. Все насосовцы оказались сознательными и с презрением отметали даже самую мысль о возможности появления призраков в наше трезвое материалистическое время.
Заклейменный всеми, Быдто-Стерегущий отмежевался от своего рассказа и уже собирался было удалиться в свой отдел поршней, когда внезапно заговорил Культуртригер, старый работник отдела шлангов.
– Легко сказать, – заметил он, – а призрак такая вещь, что душу леденит.
– Стыдно, товарищ Культуртригер! – закричали все. – Стыдно и глупо верить в привидения.
– Да, если бы мне в руки попался призрак, – сказал товарищ Галерейский, – уж я бы ему…
И Галерейский самодовольно улыбнулся.
– Чудес на свете нет, – сказали два брата, работавшие в обществе «Насосы» под разными фамилиями – Лев Рубашкин и Ян Скамейкин. – Чудес на свете нет, а гением творения их является человек.
– Материалистам призрак нипочем, – подтвердил Галерейский. – Тем более мне как марксисту.
– Может быть, – тихо сказал дряхлый Культуртригер. – Все может быть. На свете много загадочного и непостижимого.
– Высадят вас на чистке по второй категории, тогда будете знать, как мистику разводить при исполнении служебных обязанностей, – сказал Лев Рубашкин.
– Гнать таких стариков надо, – поддержал Ян Скамейкин, поглядывая на своего брата Рубашкина.
На этом разговор кончился.
На другой день в акционерном обществе «Насосы» появилось привидение. Оно вышло из уборной и медленным шагом двинулось по длинному темному коридору.
Это было обыкновенное, пошленькое привидение во всем белом, с косой в правой руке. Привидение явно шло вровень с веком, потому что в левой руке держало вместо песочных часов новенький будильник.
Спугнув проходившую машинистку, которая с визгом умчалась, привидение вошло в кабинет товарища Галерейского.
– Вам чего, товарищ? – спросил Галерейский, не поднимая головы.
Привидение заворчало. Галерейский глянул и обомлел.
– Кто? Что? – завопил он, опрокинув стул и прижавшись к стене.
Привидение взмахнуло косой, словно собираясь в корне подсечь молодую жизнь своей жертвы. Галерейский не стал терять ни минуты. Он бросился к конторскому шкафу, всхлипывая, вполз туда и заперся на ключ. Призрак нагло постучал в дверцу шкафа, после чего изнутри донесся истерический крик.
– Тоже материалист! – озабоченно сказало привидение, переходя в следующую комнату, где сидел ничего не подозревавший Быдто-Стерегущий.
Стерегущий сразу упал, как сбитая шаром кегля, громко стукнувшись головой об пол. Привидение с презрением пихнуло его ногой и, тихо смеясь, вышло в коридор.
В отделе шлангов Лев Рубашкин и Ян Скамейкин невинно развлекались игрою в шашки.
– У-лю-лю! – негромко сказало привидение, вваливаясь в отдел, треща будильником и как бы подчеркивая этим, что дни братьев сочтены.
– Мама! – сказал Лев Рубашкин шепотом и выпрыгнул в окно.
Ян Скамейкин ничего не сказал. Он свалился под стол, лязгая зубами, как собака.
Дальнейшая работа привидения дала поразительные результаты.
Из шестидесяти насосовцев:
Испытали ужас – тридцать шесть.
Упали в обморок – восемь.
Заболели нервным тиком – девять.
Остальные отделались легким испугом. Галерейский совершенно поседел, Быдто-Стерегущий взял бюллетень, Рубашкин при падении со второго этажа вывихнул руку, а Скамейкин помешался в уме и целую неделю после этого на всех бумагах ставил подпись вверх ногами.
На чистке все сидели молча и слушали биографию Галерейского.
– Все это хорошо, – сказал с места старый Культуртригер. – Но какой же товарищ Галерейский материалист, ежели он привидения убоялся? Гнать таких надо по второй категории. И даже по первой. Какой же он, товарищи, марксист?
– Это клевета! – закричал Галерейский.
– А кто в шкафу прятался? – ехидно спросил Культуртригер. – Кто поседел от страха? У меня про всех записано.
Старик вынул записную книжку и стал читать.
– Вел себя также недостойно материалиста Лев Рубашкин, каковой при виде призрака выпрыгнул в окно. А еще считается общественным работником. А равно и товарищ Скамейкин. Ноги мне целовал от ужаса. У меня все записано.
Культуртригер схватил председателя комиссии за рукав и, брызгая слюной, стал быстро изобличать насосовцев в мистике.
1929
Бледное дитя века
Поэт Андрей Бездетный, по паспорту значившийся гражданином Иваном Николаевичем Ошейниковым, самым счастливым месяцем в году считал ноябрь.
Происходило так не потому, что Андрей Бездетный родился именно в этом месяце и верил в свою счастливую звезду. А также не потому, что эта пора, богатая туманами и дождями, подносила ему на своих мокрых ладонях дары вдохновенья.
Андрей Бездетный просто был нехорошим человеком и уважал даже не весь ноябрь, а только седьмое его число. К этому дню он готовился с лета.
– Богатое число, – говаривал Бездетный.
В этот день даже «Эмиссионно-балансовая газета», обычно испещренная цифрами и финансовыми прогнозами, – даже она печатала стихи.
Спрос на стихи и другие литературные злаки ко дню Октябрьской годовщины бывал настолько велик, что покупался любой товар, лишь бы подходил к торжественной теме. И нехороший человек Андрей Бездетный пользовался вовсю. В этот день на литбирже играли на повышение:
«Отмечается усиленный спрос на эпос. С романтикой весьма крепко. Рифмы «заря – Октября» вместо двугривенного идут по полтора рубля. С лирикой слабо».
Но Бездетный лирикой не торговал.
Итак, с июля месяца он мастерил эпос, романтику и другие литературные завитушки.
И в один октябрьский день Андрей вышел на улицу, сгибаясь, как почтальон, под тяжестью ста шестидесяти юбилейных опусов. Накануне он подбил итоги. Выяснилось, что редакций десять все-таки останутся без товара.
Нагруженное октябрьскими поэмами, кантатами, одами, поздравительными эпиграммами, стихотворными пожеланиями, хоралами, псалмами и тропарями, бледное дитя века вошло в редакцию, первую по составленному им списку, редакцию детского журнала под названием «Отроческие ведомости». Не теряя времени, поэт проник в кабинет редакторши и, смахнув со стола выкройки распашонок и слюнявок, громким голосом прочел:
Ты хотя и не мужчина,
А совсем еще дитя,
Но узнаешь годовщину,
Все по пальцам перечтя.
Пальцев пять да пальцев пять
Ты сумеешь сосчитать,
К ним прибавить только три —
Годовщину ты сочти.
– Ничего себе приемчик? – похвалялся Андрей. – Заметьте, кроме общей торжественности, здесь еще арифметика в стишках.
Редакторше стишок понравился. Понравился он также заведующей отделом «Хороводов и разговоров у костра». И уже с громом открывалась касса, когда редакторша застенчиво сказала:
– Мне кажется, товарищ Бездетный, что тут какая-то ошибка. Пять да пять действительно десять. И если к десяти прибавить, как вы сами пишете, «только три», то получится тринадцать. А ведь теперь не тринадцатая годовщина Октября, а только двенадцатая.
Андрей Бездетный зашатался. Ему показалось, что его коленчатые чашечки наполнились горячей водой. Ведь все сто шестьдесят юбилейных тропарей были построены на цифре тринадцать.
– Как двенадцатая? – сказал он хрипло. – В прошлом году была двенадцатая!
– В прошлом году была одиннадцатая годовщина, – наставительно сказала заведующая отделом «Хороводов». – Вы же сами в прошлом году печатали у нас такой стих:
Пальцев три и пальцев семь —
Десять пальцев будет всем,
К ним прибавь всего один —
Все узнаешь ты, мой сын.
– Да, – сказал Бездетный, ужаленный фактом в самое сердце.
И касса с грохотом закрылась перед его затуманившимися очами.
Всю ночь Андрей, бледное дитя века, просидел за своим рабочим столом. Сто шестьдесят опусов лежали перед ним.
– Как же, – бормотал Андрей, – как же так случилось? Что же теперь будет?
Положение было действительно ужасное.
Девяносто пять произведений трактовали о буржуях, для которых тринадцатая годовщина является поистине чертовой дюжиной. В остальных шестидесяти пяти хоралах Андрей Бездетный высмеивал вредителей и эмигрантов, упирая на то, что цифра тринадцать, как число несчастливое, несет им гибель.
Путь к переделкам был отрезан. Приемчик погиб. Для сочинения новых поздравлений не хватило бы времени.
Только одно новое стихотворение удалось ему написать. Там говорилось о двенадцатом часе революции, который пробил. Это было все, что могла изобрести его жалкая фантазия.
И Андрей Бездетный, подобно чеховскому чиновнику, лег на клеенчатый диван и умер. Поспешив со стихами на целый год вперед, он своей смертью все-таки опоздал на несколько лет. Ему следовало бы умереть между пятой и шестой годовщинами.
1929
