Илья Бояшов
Портулан (сборник)

IV

В жизни есть множество странных вещей. Мы все-таки сблизились. Несмотря на мои заверения, что «больше никогда этот ужасный, невоспитанный молодой человек не переступит порога нашего жилища», уже через неделю вернувшуюся с работы мать встречала баховская «Сарабанда». Свидетельствую: и «Сарабанда», и «Бурре», и «Полонез», и «Менуэт», и Badinerie, от которой каждому чувствительному человеку неизменно хочется плакать, были также прослушаны Большим Ухом не менее пятнадцати раз – всё с тем же нездоровым блеском в глазах.

Конечно, в завязавшихся отношениях (если подобное можно назвать отношениями) главную роль играла «Дайна». Я интересовал Слушателя лишь как привратник, открывающий дверь в мир, к которому он так стремился. Ритуал посещений разработался сам собой. Звонок не успокаивался до тех пор, пока я, или моя мать, или мой отец не отворяли дверь. Большое Ухо возникал на пороге нашей квартиры, прижимая к себе конверт, затем, пересекая гостиную по диагонали, сопел возле радиолы, шурша газетной оберткой. Почему-то он всегда от меня отворачивался, словно стыдился всех этих стареньких «Правд» с фотографиями комбайнеров и космонавтов. Освободив конверт, он комкал газету и заталкивал комок в карман своих школьных брюк, которые, подозреваю, никогда не снимал. Затем вытаскивал из картона и бумаги очередную пластинку с поистине невротической боязнью за ее сохранность, несмотря на мои заверения, что виниловую массу можно совершенно спокойно ронять хоть с пятого этажа. Поднося пластинку к глазам, перед тем как передать мне, Слушатель внимательно рассматривал ее, неизменно огорчаясь каждой обнаруженной царапине. И обращался к «Дайне». Пробудившиеся динамики завораживали его, треск иглы невероятно возбуждал. Он весь подрагивал в предвкушении, словно гончая перед стартом, устраиваясь поудобнее на паласе и поджимая под себя ноги. Нос нервно теребился, указательный палец обязательно посещал то одну, то другую ноздрю, после чего козявки размазывались по рубашке и меломан отъезжал.

Сеансы наркотического забвения прерывала моя дорогая матушка. Появляясь в гостиной, с совершенно не присущей ей бестактностью она заявляла: хватит. Я довольно бесцеремонно выводил гостя из задумчивости, тряся его за плечи. Стоит ли говорить, что всякий раз Большое Ухо возвращался с крайней неохотой. Пластинка вновь помещалась в конверт, конверт обертывался любезно предоставляемой газетой; Слушатель исчезал. Что касается обучения деревенщины элементарным светским манерам – сбрасываемая в прихожей обувь (те самые носимые Слушателем до глубоких холодов кеды) и нетерпеливое «здрасте» моим родителям – единственное, в чем я преуспел, но со странным малым смирились. В конце концов, его визиты были безобидны – никаких тайком проносимых сигарет; никаких перешептываний над сомнительными фотокарточками, моментально испаряющимися из рук при появлении взрослых. Напротив, предъявлялись то моцартовская «Маленькая ночная серенада», то Allegretto симфонии № 7 до мажор, соч. 60 «Ленинградская» Шостаковича, и все это с полным отъездом Большого Уха в «облака и туманы», где он общался с неизвестно какими духами.

Какое-то время я предполагал, что мой знакомый готовится стать музыкантом, но за все годы своей жизни в Вейске, в отличие от меня, лишь изредка отрывающегося от фортепьяно, он ни разу не посетил музыкальную школу и вообще не изъявлял ни малейшего желания взять в руки хотя бы аккордеон или гитару. Случай со скрипкой был единственным, когда я увидел его дотронувшимся до инструмента. Он просто слушал, и всё. При этом музыкальная всеядность Большого Уха попахивала чистым дилетантством – никакой избирательности, никаких предпочтений. Повторюсь, за хулиганом Варезом последовал Бах, принимаемый с точно таким же погружением и с точно таким же восторгом. Однажды, после прелюдий и фуг Букстехуде, он притащил пластинку с третьесортным вокально-инструментальным ансамбликом, песенки которого выслушал с самым искренним пиететом, словно находил в постоянном повторении трех аккордов некую одному ему понятную прелесть.

В школе мы по-прежнему почти не общались. Даже самому чуткому однокласснику из нашего шумного окружения и в голову не могла бы закрасться мысль, что между мною и этим лемуром, которого во время его отсидки в школе выводили из летаргии разве что математические формулы, есть какие-то отношения. Его визиты в нашу квартиру были сродни некой тайне. Встречи почти всегда проходили в молчании. Большое Ухо приходил, слушал и уходил, даже не оставаясь на чай, предлагаемый ему скорее из постыдной материнской привычки к вежливости, которая в большинстве случаев (а это был как раз тот случай) является родной сестрой лицемерия.

V

Паломничество странного малого неожиданно завершилось. Слушателя отсекло от моей гостиной, словно ножом гильотины, – раз и навсегда. Времени прошло уже столько, что мать перестала вздрагивать на каждый звонок, а отец вновь проявил интерес к радиоле. Я начал подозревать, в чем причина, и моя проницательность оказалась выше всяких похвал. В один из дней Большое Ухо с видом обладателя по крайней мере золотой горы сообщил о некоем ценном приобретении.

Каждый город стыдится своих окраин. Убогость вейских бараков приводила местных патриотов в отчаяние. Это были какие-то странные сооружения из разноцветных досок – их фундаменты и не думали показываться из земли (впрочем, возможно, их вообще не существовало), окна, часто занавешенные тряпками, наполовину закрывала трава. Лишь на немногих крышах красовался шифер – на подавляющем большинстве строений серебрился толь, который перемежался с заплатами из полиэтилена. Ради объективности стоит заметить: кое-где заявлял о себе и некий достаток в виде двухэтажных кирпичных казарм – в подобных домах обитали семьи железнодорожников, истинной аристократии тамошних мест. Но в остальном по части трущоб наш городок, подозреваю, бежал впереди планеты всей. Возле его бессмертных бараков под бельевыми веревками бродили дети и дворовые псы, петухи гонялись за курами, куры – за высыпаемым зерном, пьяные мужья – за своими женами и жены – за мужьями. Там и сям пестрел мусор, там и сям прел под ржавыми железными листами навоз для бесчисленных огородиков. Посреди барачных дворов высились сколоченные из всего, что только попадется под руку, туалеты; сараи же, не менее скособоченные, подпираемые со всех сторон жердями, представляли собой настолько фантастическое зрелище, что от их уродливости было просто не отвести глаз. Стыдилась этого запустения, пожалуй, лишь уникальная вейская сирень, которая летом самоотверженно закрывала собой помойки, да снег, облагораживающий даже самую вопиющую убогость.

Вновь не пойму, почему я тогда согласился отправиться к Слушателю домой, но факт остается фактом. Пока я разглядывал кур и сараи, Слушатель рылся в карманах. Затем следом за хозяином я миновал барачный коридор, треснувшись обо все его тазы и наткнувшись на все его ведра. Большое Ухо справился с замком. Комната, где он обитал вместе со своими родителями, наконец-то была представлена. Я удивился испугу, который отпечатался на его лице еще там, во дворе, когда он, обыскав себя с ног до головы, взволновался было из-за потери ключей (они благополучно отыскались в школьном портфеле). Эту берлогу можно было и не закрывать! Продавленная кровать возле одной стены; тахта – для симметрии – возле противоположной (пружины ее стремились на свободу и готовы были вот-вот прорвать гобелен); грошовый секретер из тех, которые можно без всякого сожаления пустить на дрова; платяной шкаф (точно такой же кандидат на растопку); два табурета и кухонный стол совершенно не нуждались в защите. Граненые рюмки, которые, словно детсадовские детишки воспитательницу, окружали на столе пыльный графин, и явно склеенный после падения фаянсовый заварочный чайник на полке также выступали свидетелями отчаянной бедности. Но Большое Ухо не волновали свидетели.

– Вот, – сказал Слушатель, – вот.

Сокровищем оказался проигрыватель, с которого Большое Ухо смахнул покрывало. Приютившийся на подоконнике ящик впечатлял своим внешним видом. Его доисторический корпус располовинила внушительная трещина, а пластмассовая окантовка готова была рассыпаться даже от самого осторожного прикосновения.

Прежде всего я дунул на мертвых мух, убрав с подоконника целое кладбище. Затем с некоторой опаской открыл крышку и заглянул внутрь ящика. Предчувствие не обмануло. Я не посмел и тронуть обмотанный белой изолентой, словно бинтами, тонарм. Динамик (ткань разъехалась, на помощь порванному картонному конусу пришла все та же милосердная изолента) не внушал никакого доверия. «Блин» вертелся со скрипом, похожим на скрип, который в нашем Парке культуры каждую весну издавала карусель, когда эту рухлядь несколько раз прогоняли порожняком, прежде чем посадить на нее отдыхающих. Поставленная Слушателем пластинка полностью подтвердила мой скепсис. Басы не просто хрипели – уже с первыми аккордами Пятой Бетховена они явно добивались от нас того, чтобы проигрыватель немедленно оставили в покое. Однако Большое Ухо (в тот момент само воплощение блаженства) заставил меня прослушать все три части гудящей и отчаянно хрипящей бетховенской симфонии. Стопка конвертов, извлеченная затем из-под тахты, представляла собой настоящий винегрет из классики и советской эстрады. Вид некоторых обложек безошибочно указывал на место предыдущего их пребывания (впрочем, что только не отыскивалось тогда на вейских помойках). Наряду с Моцартом, Вивальди и Свиридовым мелькнули Эдит Пиаф, Мирей Матье и Валерий Ободзинский – типичный ассортимент, который совала под нос обывателю в семидесятые годы фирма «Мелодия». И вновь застонал ящик и, к ужасу моему, загремела Integrales Вареза. Мне некуда было деться. Большое Ухо потчевал своей демьяновой ухой с такой радостью и воодушевлением, что отказать ему мог бы только последний мерзавец. Между тем у ящика поднялась температура, его бока стали горячими: он явно находился на грани жизни и смерти. Однако я не решался вмешиваться. К счастью для умирающего механизма, возникший на пороге папаша Слушателя своей пьяной руганью выкинул нас с Большим Ухом на улицу. Таким образом мы с проигрывателем были спасены от скрябинского «Прометея».

VI

Заполучив собственный источник счастья, Слушатель навсегда оставил мою «Дайну» в покое. Время от времени я одалживал ему денег на покупку очередного диска в подвальном магазинчике «До мажор». Магазин не особо заботился о рекламе. Намалеванный на входной двери толстячок (по всей видимости, художник пытался изобразить любителя музыки) своим беретом, похожим на приплюснутый колпак, многими воспринимался как повар. Не менее безыскусно нарисованный проигрыватель, который он плотоядно разглядывал, вполне можно было принять за печь. Две лавки подвальчика разделялись широким проходом, в конце прохода оглушительно звенел кассовый аппарат. Упирающиеся в потолок массивные деревянные стеллажи были забиты пластинками до такой степени, что молоденькие продавщицы в попытке выдернуть требуемое то и дело прибегали к помощи посетителей. Возле одной из лавок встречала клиентов простенькая радиола – услужливостью этой Золушки с утра до вечера пользовались и продавцы, и клиенты. Хмурые работяги (формовщиков, сварщиков и слесарей приводило сюда неистребимое любопытство их жен), проверяя товар, ставили на нее летку-енку, бархатную Людмилу Зыкину, не менее бархатную Ольгу Воронец, а также хор имени Пятницкого. Выстраивались в очередь к радиоле и любители Дебюсси и Сен-Санса. Интеллигентность подобных меломанов проявлялась в изяществе, с которым, спускаясь по трем ступенькам, они приподнимали шляпы, приветствуя знакомых продавщиц.

Я не особо стремился к общению с обладателем древнего ящика, но все получалось как-то само собой. Тащась домой после уроков сольфеджио и бесконечных, словно прусская муштровка, прогонов этюдов Глиэра (шесть лет отсидки в душных классах музыкальной школы имени Балакирева начисто отбили во мне желание иметь дело с самой тоскливой из профессий – профессией музыканта), я встречал Большое Ухо возле «До мажора» – и не мог ему отказать. Помню, мы вместе меняли в магазинчике Бородина (из-за заводского брака на двух сторонах неосмотрительно приобретенного нами винила была «отпечатана» одна и та же Симфония № 2 «Богатырская»). Так как проданный нам ранее Бородин оказался последним, двум завсегдатаям любезно предложили на замену равного по цене Чайковского, тоже последнего и тоже с небольшим «брачком» – царапиной на стороне «А». Большое Ухо охотно забрал «Щелкунчика» и поведал мне о своем ноу-хау. Он обильно смачивал украденной у отца водкой водружаемые на «блин» диски, а заодно иглу – когда то и другое купалось в спиртном, шорох и треск значительно снижались.

Однажды он забрел на урок литературы с явным желанием вновь меня потрясти. Отцовский рубль я собирался потратить на более приземленные вещи – полный овсяного печенья кулек, лихо свернутый продавщицей универсама «Лакомка» (нас, вейских школьников, всегда восхищало умение этой грубоватой тетки за секунду мастерить из любого бумажного материала надежные пакеты для продуктов). Похожее на сплющенные лепешки овсяное печенье завозилось в город исключительно редко; как раз в тот день его и должны были доставить – вот почему я имел твердость отказать. Большое Ухо не унимался. Ему позарез нужен был Морис Равель – речь шла о пластинке, которую «чудом еще не купили». Все мои сомнения насчет популярности Равеля среди местных сантехников и крановщиков гневно им отвергались; Слушатель уверял: «Болеро» сграбастают в любую минуту те самые, вежливо приподнимающие свои шляпы типы, наведывающиеся в «До мажор» с такой же частотой, как и он сам. Литераторша терпела наш беспрерывный бубнеж не более десяти минут, затем мой дневник переместился на учительский стол, а Большое Ухо вообще выставили из класса с формулировкой «невероятная наглость».

VII

Не помню, примкнул ли в конце концов к стопке дисков под тахтой Слушателя и Равель, но вот со Стравинским случилась довольно неприятная история. Той весной я готовился навсегда распрощаться с опостылевшим музыкальным заведением, надеясь: Господь Бог поможет более-менее сносно отбарабанить на выпускных экзаменах две вещицы из баховской «Органной книжечки», и почти постоянно находился в лихорадочно-приподнятом настроении. Май в городе восторжествовал настолько, что празднично выглядели даже трубы вейского Радиотехнического завода. Мой рубль, присовокупленный к собранной Слушателем сумме, явился причиной нашего очередного похода в подвальчик. Большое Ухо страстно желал заполучить «Весну священную» и, как всегда в подобном случае, торопился, постоянно оглядываясь на своего спонсора, словно боясь, что я внезапно исчезну. День излучал оптимизм: зелень лезла из всех щелей, солнце, словно дробью, пробивало лучами любую тень. Нас уже ожидала дверь с поваром и печью и витающие под сводами магазина голоса эстрадных теноров. Вместе с Большим Ухом я переминался с ноги на ногу в очереди в кассу; я наблюдал за тем, как хватает Слушатель выданный аппаратом чек, как, шевеля губами, по своей врожденной привычке обращать внимание на цифры вникает в код. Не ведаю, сколько совершенно бесполезных сведений хранила его странная голова, но однажды на спор он по памяти бойко перечислил шифры случайно найденного им в заднем кармане собственных брюк чека на Восьмую симфонию Малера, упомянув даже самую незаметную маленькую букву в углу (стоит заметить: мы поспорили через полгода после того, как пластинка с Малером оказалась под его тахтой). Что касается Стравинского, «Весна священная» не без труда была выдернута со стеллажа тонконогой, как и магазинная радиола, ланью-продавщицей. Грустные глазки лани выдавали ее желание в данный момент ерзать на стульчике в каком-нибудь молодежном кафе и иметь свою голосовую партию в квинтете бойко стрекочущих подружек. Но, увы, девчонка возилась с каталогами, полными неведомых ей композиторов, двигала тяжелую стремянку, рылась на полках, вручала конверт двум соплякам в мятых школьных костюмчиках, а на вопросы других праздношатающихся субъектов «не завезли ли сегодня в магазин что-нибудь итальянское» голоском, который и не пытался спрятать вселенскую тоску, отвечала «нет, и не завезут».

Солнце, пятна, просветленные лица вокруг, как-то по-особому звонко работающие моторы автобусов и легковушек настолько заразили меня вирусом повсеместной бодрости, что я согласился сопровождать Слушателя до окраины. Мы решили здорово срезать путь, вот почему оказались в ловушке парка. Перед облупленным, словно яйцо, писательским бюстом шнурки кед Слушателя окончательно развязались. Большое Ухо все-таки вынужден был расстаться с «Весной», со вздохом передав ее мне (о, какой это был вздох!), и занялся торопливой шнуровкой.

Именно в этом месте, пройдя чуть вперед, я и наткнулся на флегматичную троицу, которая, развалившись на травке в тени тургеневской головы, уже закончила свое неторопливое дело. Бидончик был пуст, парни утирали губы. Я ощутил кислый, ни с чем не сравнимый запах местного пива.

– Иди-ка сюда, жиденок! – ласково позвали меня.

Слушатель издал стон раненого животного, а я, не зная, куда и девать конверт, вынужден был предстать перед восемнадцатилетними урками с их поистине волчьими улыбками. Оказывая мне честь, они поднялись и лениво отряхивались от прилипших травинок. То были славные представители городского дна, носители вейских воровских обычаев. Именно подобных модников (клеши с мешковатыми карманами, вместилищами кастетов, заточек и самодельных финок, расстегнутые до пупа рубахи) городская среда неизменно опутывала душераздирающими легендами. Все эти саги об отрезанных пальцах, содранной коже и тщательно упакованных в чемоданы человеческих останках мгновенно вспомнились мне – волосы мои встали дыбом. Большое Ухо за спиной словно перестал существовать – он куда-то аннигилировался. Блатные обступили автора этих строк с все той же грациозной леностью, присущей особо опасным подонкам.

– Дай-ка сюда конвертик!

Они всматривались в обложку (рериховский хоровод девиц и старцев на фоне перекрученного, созданного из желваков и наростов дерева, растопырившего во все стороны множество голых колючек-ветвей) и чуть ли не по слогам читали аннотацию. Обратив внимание на фотографию гения, они позволили себе поострить насчет очков Игоря Федоровича. Затем вытряхнули содержимое конверта. Пластинка спружинила в ловких руках одного из уркаганов, когда тот согнул ее. Для чего-то вслух им были прочитаны части балета на той и другой ее сторонах. Затем вершители моей судьбы ненадолго задумались. Только что выпитое хулиганами в тихой обстановке замусоренного парка пойло, которое их, несомненно, расслабило, и сотканное самим Господом невероятное обаяние ликующего денька подтолкнули отрезателей пальцев лишь к одной, вполне невинной с их точки зрения выходке.

Куда шпана делась потом, не помню – помню вопль мгновенно материализовавшегося Слушателя. Сломя голову он ринулся в кусты и с треском покатился вглубь единственного в парке (но зато какого!) оврага. Не успел я справиться с дрожанием коленок, как Слушатель уже там, внизу, трещал прошлогодними стеблями, продираясь в кустах и пытаясь отыскать сокровище. Он ворочался среди груд закамуфлированного сиренью мусора, временами издавая утробные вздохи и пиная консервные банки. Качающиеся верхушки кустов показывали направление его поисков. Придя в себя, я счел своей обязанностью присоединиться, о чем тут же и пожалел. И вдоль парковых дорожек (стоило лишь сделать шаг в сторону) то здесь, то там в траве слоились кучки, привлекающие со всей округи синевато-зеленых мух; что уж говорить об известном в Вейске «тургеневском» овраге, который представлял собой гигантский общественный туалет.

Склянки, ржавые обручи, шины, погнутые велосипедные колеса составляли лишь часть его коллекции. Из обнаруженных нами пустых винных бутылок можно было соорудить еще одну египетскую пирамиду. «Весна священная», улетевшая с тихим жужжанием в эту страну запахов, растворилась в ней. Наши попытки еще раз прочесать территорию, теперь разбив ее на квадраты, ни к чему не привели. Наверху солнце не сдавало позиции; победно орали дрозды; повсеместно вскипала сирень. Здесь, у истока стволов, дающих на стол обывателей столь пышные, дурманящие букеты, мы натыкались на дохлых кошек и на раздавленных голубей. В конце концов, перепачканный и обозленный, я удалился, оставив Большое Ухо в обществе рыжей пронырливой крысы, которая в двух шагах от него с не меньшим рвением исследовала одну из мусорных куч.