Ильф Садыков
Худший в мире актёр

Том 1

Пролог. Обезглавленный Аполлон

– Пошли все к чёрту! Я ненавижу вас и прогоняю! Слышите? Каждого из вас я гоню отсюда к чёрту! И больше не возвращайтесь. К чёрту!

Сотни зрителей смотрели на актёра с возрастающим интересом; после долгих лет к ним возвратились воля к жизни и блеск глаз.

– Вы не уходите? Хорошо. Тогда я прямо сейчас достану свой болт и залью ваши тупые лица!

Два человека оскорбились. Остальные зрители были приятно удивлены и наблюдали дальше за выходящим из берегов спектаклем и вышедшим из себя артистом. Наиболее искушённые ловили себя на мысли, что вечно готовы смотреть на это. Ведь тут было нечто свеженькое, но не похожее на агонию «новых форм».

Актёр спрыгнул со сцены в глубину зрительного зала, подошёл к мужчине из первого ряда и схватил его за волосы:

– Я постоянно вижу твою рожу! Ты купил самый дорогой билет, чтобы получить от меня пощёчину? Тогда на, получай! Давно я хотел это сделать.

У артиста были с ним свои счёты.

Тот получил обещанную пощёчину и, оскорблённый, выбежал из зрительного зала. Актёр продолжил:

– Что? Может, вы все уйдёте добровольно? Или для этого я должен отвесить пощёчину каждому?

Актёр поднялся на свободное кресло и, точно по клавишам волн, ловко зашагал по подлокотникам партера. Один из зрителей – заместитель министра – сказал соседу, министру:

– Вам нравится?

Министр в пиджаке ответил своему заместителю:

– Мне очень нравится. Это в сто раз лучше, чем всё, что я видел.

– И мне нравится, – сказал заместитель в жилете.

Актёр добрался по подлокотникам до середины партера и сделал вид, что готовится испражняться.

– Пропустите, скорее! – возмущался мужчина с кудрявейшей бородой.

В радиусе десяти метров от актёра зрители собрались уходить и уже толпились в рядах. Это было самое нескучное зрелище в театре за три его века.

Через две минуты в зале остался лишь один человек – он надеялся на продолжение необыкновенного представления. Шоу продолжилось. На улице. И его увидели все, кроме него. Человек, сидя в кресле, умер от высшей степени восхищения.

Актёр забежал за кулисы, пробрался через толпу вспотевших и обезумевших коллег в гриме, через здоровенных монтировщиков, красивых реквизиторов, розовощёких костюмерш, и рванул по ступенькам вверх. Когда восходящая спираль лестницы закончилась, он открыл дверцу на верхнем этаже и вышел на крышу театра. Остановился у самого края. Под ним, на театральной площади, уже жужжал легион зрителей, покинувших здание. Толстые прутья колонн не смогли никого удержать внутри. Актёр кричал им вниз, стоя в обнимку с трёхвековой статуей Аполлона. Несколько сотен людских голов синхронно задрали носы к крыше театра. Они внимательно слушали обезумевшего оратора:

– Я худший в мире актёр!

И Солнце мне недруг, и Тьма!

Наградой за веру в мечты –

Разрытый горб; взрыта спина!

Простите, что я существую!

Родителем стал для грехов.

И худшего в мире нет срама –

Чтецом быть этих стихов.

Откуда у него родились эти строки, одному чёрту известно. Но это прозвучало не совсем бездушно.

Чёрная туча поглощала синюю часть неба. С земли простынёй вздёрнулась пыль. Вороны не совладали с ветром, и он уносил их в обратном направлении, хвостами вперёд. Актёр пытался удержаться за туловище Аполлона. Фиговый лист статуи чуть не убил его, но он устоял. Отсоединившийся от Аполлона лист изгоем улетел в стае жёлтых собратьев. Аполлон потерял стыд и, оголённый, глазел с высоты птичьего полёта, как над головами людей, не решавшихся лицезреть его исторический конфуз, чёрными бутонами раскрывались шестиугольники зонтов.

Стрелы дождя рассекали город косыми линиями. Ветер усилился так, что зрители вовсе перестали слышать безумца на крыше. Насколько страстным он был в своих тирадах – настолько сильно обрушивался на него ветер. Задыхаясь от урагана, он больше не мог говорить и давился собственными словами. Актёр из последних сил держался за Аполлона.

Статуя треснула у основания. Аполлон покачнулся и склонился перед публикой. Вместе с актёром они сорвались с вершины. Зрители раздались в стороны. Этот секундный полёт навсегда останется в страницах истории как падение покровителя муз вместе со своим палачом. Голова Аполлона откололась и укатилась, уткнувшись лицом в лапы огромного толстого ворона. Это была казнь. С тех пор в искусстве началась новая эпоха.

Часть 1. Эпатажная смерть над облаками

1

Месяцем раннее.

Сахалин. Август 2019. Ужасная жара. В портах и на судах, как в аду, жарятся матросы; колёса давят асфальт, двигатели не успевают охладиться. Из-за высокой влажности воздух плавится, как в самом кривом зеркале. Население истекает солью. А солёная рыба сохнет, повешенная без суда. На карте погоды весь остров и край материка, что слева за проливом, бордовые, как какой-нибудь Уругвай.

Джек торопился в аэропорт, чтобы купить билет на самый лучший рейс и первым подняться на трап, как в старых добрых историях.

Расписания он не знал, но на всякий случай спешил. Ориентироваться по ситуации – его фишка. Да и откуда деревенщине знать о каких-то там расписаниях самолётов: пришёл – уселся – полетел. Он как дикарь – в глаза не видел интернет.

Буквы на табло сообщали, что через час с четвертью будет подходящий рейс. Повезло. Но на кассе Джека огорчили. Дешёвые билеты закончились. Кассир с кирпичным лицом быстро сообразила предложить Джеку билет в бизнес-класс – из-за срочности цена была теперь почти как в эконом-классе. Её краткость и конкретика уняли некоторое волнение Джека, и он задышал спокойнее. Номер выхода к самолёту будет примерно через полчаса. Со счастливым билетом в руках, до регистрации, Джек двинул к уборной.

Он ничего не знал о своём имени. Сам родом с Южных Курил. И это как если бы эскимоса звали именем папуаса. Джеку почти двадцать пять, и за всю жизнь никто так и не смог рассказать парню о его имени и прошлом. Никто и не знал ничего об этом, кроме догадок и легенды о смерти его родителей в день смертоносного наводнения на небольшом Курильском острове в 1994-м, в год его рождения. Вроде бы, так всё сходилось.

Каждый с детства о чём-то мечтает. О глупом или нет. Но мечты эти – великие до тех пор, пока на них не пала тень поддельной взрослости. Джек с детства думал только о Голливуде. И не потому, что хотел стать актёром; а для других целей. А для начала ему нужно раздобыть чёртову визу за полмира отсюда – в Москве. Ближайшее американское посольство недавно закрылось на ремонт. Сколько в мире лишней возни!

В Голливуде его ожидало нечто, что осчастливит всю планету. Да-да, от таких вещей только диарея наступает. Но сны не выбирают, и именно это ему и снилось. Это напутствие ему дал в снах старый американец. С самого детства ему снился этот американец, и говорил он о том, что на Голливудских холмах спрятано нечто, что избавит человечество от страданий. Не смеши мои нечистоты! – хотел сказать ему Джек, но поначалу забывал это сделать, а потом сам поверил в эту брехню. Впрочем, почему брехню? Да неужели нашу планету не может ждать великое будущее? Неужели человечество не достойно процветания! Разве это безумие? Называть прекрасные возможности безумием – вот что безумие. Быть рыбой в течении, которое определяется неким божественным руслом – вот что безумие. Примерно такие кренделя мудрости вычитал Джек из разных изданий и решил, почему бы и не поверить в эту галиматью. Во всякую чушь люди же верят. А эта чушь гораздо интереснее, чем всякая.

Утопичная романтика. Но именно романтика и мечты движут всем на свете. В отсутствии романтики смысла в тысячу раз меньше.

И Джек отправился спасать планету – он находил своё путешествие именно таким, ничуть не меньше. Для чего появляться на чёртов свет, если намереваешься сделать меньше?

Что конкретно имел ввиду старый американец из снов – так сразу не поймёшь. Лучше разобраться во всём самому и узнать, что там за тайна прячется от Джека и всего человечества. Тайна Голливудских холмов.

Кожа лица и кисти рук Джека пылали загаром в расфокусе внутри аэропорта – воздух там тоже плавился и плыл, как в аквариуме. Другие части тела Джека – в ещё более тёмной коже: телячий иностранный бушлат от дяди, высокие ботинки на шнурках из свиной кожи и заправленные в них джинсы. Одежда на нём старше его самого. Качество – неубиваемое. Можно снять куртку, но под ней пожелтевшая хлопковая майка, порванная на груди. Было бы неудобно. Кто знал, что поднимется такая жара. Два дня Джек добирался до аэропорта со своего пасмурного острова на двух теплоходах, и в первый день было ветрено, мокро, прохладно.

Надо бы освежиться. Не мылся два дня.

В туалете никого нет, и Джек у зеркала снял с себя верхнюю одежду и майку, и обтирался салфетками. Вошёл мужчина. Он встал у раковины рядом с Джеком, чтобы умыть руки. И, умываясь, он смотрел на Джека так, что того аж зазнобило. Парень накинул на себя своё барахло и вышел. Возможно, его внимание привлекло моё родимое пятно на груди; но как может привлечь не привлекательное.

12:05. Самолёты рассекали вверх-вниз за стеклом; они пронизывали гигантскую фигуру мечтателя Джека, пробивая его и в бровь, и в ногу. А ему хоть бы чёрт. Он торопился – объявлен номер выхода. Шёл, точно дикий конь с гривой жёстких, почти до плеч, кучерявых волос и стучал иноходцем по шахматной плитке на весь аэропорт, как редчайший дуралей. В левой руке билет, в правой – старый саквояж с замком, тоже чёрный, из грубой кожи. Внутри – бумаги разной важности и неважности. Два паспорта, куча денег (не по сумме, но по объёму, с подробным разменом) и большая толстая книга-тетрадь. И всякая мелочь.

Жажда. Язык наружу. Вода здесь дороже, чем в Африке. Глаза оживлённые – таращатся, точно сова. Можно подумать, что это сбежавший сумасшедший или вор, что ведёт себя странно, подозрительно оглядываясь на людей и предметы. Даже солнце попадало в поле его электромагнитного подозрения. Ещё бы: так жарит, температура плавления любого терпения и самообладания. Огромное окно на всю стену – снаружи оно кипяток, а внутри чуть тёплое. В профиль спешащего Джека, в его греческий нос, влетел «Боинг» и вылетел из торчащего среди волос большого уха, когда он встряхнул башкой.

Лишь бы от такой жары не проснулся вулкан, выглядывающий плавником над рябеющей гладью горизонта.

Джек шёл и шёл стремительно влево. Лучше бы шёл вправо – против вращения Земли – так быстрее на один процент. Но в мятежной психологии нет места простым истинам.

Какой-то бесконечный аэропорт, – ворчал про себя Джек, – его придумал чёрт. Глаза рубили перспективу линий внутри здания. Да где же объявленный 505-ый выход? Я должен первым подняться на борт. Перламутровая белизна и чёрные роговицы глаз в спешке сканировали материальный мир в поисках выхода на рейс.

– Oh, shit, – выругался в сторону Джека какой-то усатый иностранец в лёгком пальто.

Джек знал английский словарь очень хорошо, почти наизусть. Но подтексты непереводимы. Мало ли что имел ввиду этот человек.

Наконец-то Джек подошёл к красной ленте у выхода к самолёту и едва опередил другого пассажира, чтобы встать первым. Он сделал это.

За спиной уже через минуту вырос стебель очереди: люди разных рас, даже удивительно. Скоро откроется проход, и Джек войдёт первым в самолёт. Как он этого ждал.

Очередь росла. Джек предвкушал путешествие. От яркости глазных белков кожа лица обретала ещё более загорелый окрас. От жары и ожидания интереснейшего полёта налился румянец. Кондиционеры не особо справлялись. Среди всех, кто стоял в очереди, единственным загоревшим был Джек. Он с рождения такой смуглый – видно, хорошо устроился в утробе и в свете её климата обрёл природный загар, и этот загар до сих пор не сошёл с него. Из-за этого бледные дамы смотрели на Джека, как монашки на Пресвятую Деву.

За ним куча людей, как на концерт. Вдалеке, сзади – двое жёлтых, ближе – красный и четыре чёрных (появились-таки почерней Джека), потом – трое синих (выпивших) и сорок белых. Белые через одного были вооружены музыкальными инструментами в чёрных чехлах. Видимо, с какого-то выступления. Или преступники. И, наконец, сам Джек – не то финн, не то коричневый полу-грек, не то – чёрт знает, что он такое. Но в большей степени, выражаясь округлённо, он славянин. Типа того. Обычный, короче.

Осталась одна минута до посадки. У-лля-ля. Джек возглавлял ряд пассажиров. Чудище с виду, зверь, но нежный детина внутри. И от этого контраста он неотразим.

Началась посадка. Проверка документов.

Чёрная долговязая фигура Джека первой из всех вошла в телетрап. Но’ на долю секунды раньше Джека туда проник его полугреческий нос.

Жаль, что не было трапа с улицы, как в старых добрых историях.

2

Три стюардессы, один стюард. Галстучки-платочки сбоку на шее, воротнички, пилотки креном. Улыбочки. Джек влюбился сразу в троих. Но признаться в этом было бы странно, как он посчитал. Скорее всего, он был не прав. Что тут странного?

Здравствуйте, приятного полёта. Здравствуйте. Здравствуйте.

Джек уселся в мягкое бежевое кресло у иллюминатора. Что его ждёт впереди? – наверняка что-нибудь безумное и весёленькое. В маленьком окне, как в старом телевизоре, зарождались бессюжетные фильмы: в жаркой мгле тонули самолёты; оранжевые механики, точно беглецы, суетились в тени под крыльями на лётном поле, сбросив с плеч лямки комбинезонов; континенты редких облаков дробились и растворялись в синей кислоте. Джек был и воодушевлён, и напуган – начиналась совершенно новая жизнь. Вот уже скоро самолёт взлетит на востоке и дугою пролетит над всей страной до столицы. А там – рукой подать до Америки.

Вошли первые пассажиры.

– C, A, F… Вот, здесь, – скомандовал кому-то в сторону пожилой мужчина.

Это был тот, кто встретился Джеку в туалете.

Вокруг него чувствовалось тяжёлое грозовое облако. Как натёртый воздушный шарик. Даже волосы на коже в его присутствии вставали дыбом. Что за хрен мордастый? Хотелось сказать: эй, расслабься, чего ты, как электростанция, серьёзный? Лицо, сжатое кулачком к носу. Так он похож, по меньшей мере, на генерала Вселенной. Ему лет шестьдесят-семьдесят. Высокий, худой, лысенький. Как лестничная балясина с деревянным шариком наверху. Он остановился и посмотрел на Джека с каким-то сморщенным, похожим на брезгливость, осуждением.

В глазах этого старика блеснули хрусталики. Он весьма привлекателен и аутентичен. Похож на киногероя, сыгравшего всё; теперь он самодостаточен и убедителен без всякой показухи. Любая женщина влюбилась бы в такого. Ему бы ещё расслабить лицо. Этот старик, если можно его так назвать краски ради (он не выглядел старым), стоял солдатиком и взглядом сканировал Джека. Привлекательный и чарующий от природы настолько, что строить из себя кого-то ему было противопоказано – разве можно искажать такое естество и органику! Диковинный самородок. Стоит и смотрит на Джека с художественным осуждением и напряжённо посасывает мятную конфету в терапевтических целях – от её леденящей свежести даже резало глаза. Джек не понимал, в чём его вина. То есть, он понимал, что в чём-то виноват, как и любой другой идиот на свете; но при чём здесь этот старик? Он не помнил, чтобы видел его где-то раньше.

Что я ему сделал? Вот собака.

Заходят люди. И обходят этого старика, как горная речка огибает камень. А он всё стоит и смотрит на Джека. Нимб от кольцевидной лампочки светился на загорелой лысине. Старомодный двубортный костюм бежевого цвета с чёрными пуговицами – он ему идеально подходил. Чёрные офицерские лакированные ботинки пижонили и вульгарно сверкали вместе с его смоляными – как у Джека – глазами. Светлые длинные ресницы окрыляли взгляд. Джеку понравился этот незнакомец. Пусть даже он смотрел осуждающе, что Джек ненавидел больше всего на свете. Странное чувство: ты не помнишь, что натворил и было ли такое вообще, но боишься, как огня, что кто-то подозревает тебя во всех грехах человечества. А старик всё стоял и выжигал своим колющим взглядом душу парня, как муху лупой, и ещё причмокивал конфетой.

Что ему надо? Этому старому чёрту.

Если бы он был один! За ним стояли ещё двое, сорокалетние – женщина, похожая на булочку, и изящный, как щёголь, мужчина. Они будто специально так по-идиотски встали, плотиной, чтобы людям не было прохода. Мужчина был похож на итальянца или испанца. Женщина – немного упитанная; её рыжие волосы собраны вверх, в «бабетту». Она была очень похожа на француженку. Эта дама фыркнула ноздрями, желая поскорее присесть. Люди протискивались через них к эконом-классу. Старик всё стоял и смотрел на Джека с ещё большим презрением. Из-за конфеты во рту он по-верблюжьи двигал губами, словно вот-вот плюнет Джеку в лицо. Мужчина, похожий на итальянца, демонстрировал страстность дерзкими поворотами головы в бриолине, оставляя в воздухе шлейфы чёрной причёски с отблеском оперения ворона. Он делал вид, что не замечает внимания зашедших пассажиров и сел напротив Джека, с краю, приняв вид усталого путника. В этом бизнес-классе два кресла были расположены напротив другой пары – так, чтобы четверо сидели в одной компании. Между ними встроен пластиковый овальный столик, с виду деревянный. Дерево не золото, но и его подделывают. Весьма необычный бизнес-класс.

Белая приталенная рубашка «итальянца» расстёгнута так, чтобы на его груди как бы нечаянно торчали кудри и блестел качественный серебряный крестик с распятием. Этот крест и прокурорский взгляд старика обжигали Джека морозом. Какого дьявола им надо от меня? Никому не нравится, когда нервируют его совесть. Совесть – и без того измученный зверь.

Всё ещё заходили белые люди, те, что с чёрными чехлами. За бортом чуть ли не африканская жара. От яркости солнца ослепительно светились белопёрые самолёты.

Женщина из компании старика и «итальянца» заняла своё место. Было видно, как она пытается скрыть наслаждение от его ошалелого взгляда. Не то чтобы взгляд его был именно таким, но она так вообразила. Вероятно, она и мужчина, похожий на итальянца – пара. Пусть даже всё в их внешности отличается. Лишь глаза этого мужчины, цвета сигары, сочетались с осенней желтизной её радужек.

Старик ещё раз, контрольно, сверкнул чёрным взором на Джека. Потом разгрыз остаток леденца и, о чудо, заговорил:

– Молодой человек.

Джек сухо сглотнул и ничего не сказал. Что тут скажешь? Ни возразить, ни согласиться. Кислорода в изобилии, но от волнения дышалось с трудом. Старик медленно, властно и давяще сказал Джеку:

– Вы не ошиблись?

Джек растерялся. Напор холодный и неуклонный. Будто этот старик – следователь и сейчас примется убеждать его в совершении преступления века, в которое парень сам поверит. Что я такого натворил? Джек готов был признаться в самых тяжких грехах – настолько этот старик был убедителен и проницателен.

Тот терпеливо повторил:

– Вы ошиблись?

– Самое время ошибаться, – Джек сам не понял, что сказал.

Старик неискренно и недобро улыбнулся. Его серебряный зуб сверкнул в стиле поэзии двадцатого века. Затем он сказал с фальшивой вежливостью:

– Вы заняли чужое место.

Джек заёрзал. Он вынул из кармана джинсов помятый билет. Стюардесса ещё при входе, мило улыбаясь, указала ему именно сюда. И на билете обозначено это же место. Старик не сомневался в своей правоте. Он состроил такую мину, будто проглотил горькую пилюлю. Джек ещё раз проверил место на билете и, скрывая беспокойство, сказал:

– Вот, посмотрите, – Джек протянул руку с посадочным талоном. – Мой билет не врёт.

– Не врёт, – повторил за Джеком старик. – Разве он лотерейный, чтобы врать?

Пожилой мужчина сжато улыбнулся лучиками из морщинок в уголках глаз и вежливо вырвал билет из руки Джека. Пробежался по нему глазами.

– И правда. Билеты одинаковые. Что за ерунда?

Старик положил оба талона на стол и как-то нехотя придвинул их к Джеку по столу в манере крупье. Джек тоже сравнил их. В билете старика было его имя: Иосиф.

За его спиной в направлении хвоста мелькали пассажиры. Иосиф сел с краю, рядом с Джеком, и наблюдал, что чувствует парень в связи с таким впечатляющим совпадением. На глянцевом покрытии столешницы цвета тростникового сахара отражались перевёрнутые лица мужчины и женщины – тех, что напротив, – как зеркальные портреты валета и дамы. Для них старик со своим отражением – король, а Джек… скорее, Джокер. Так в бизнес-классе создалась отдельная компания из четырёх козырей.

Вошли чёрные и красный. Вошли синие, жёлтые. Пассажиры эконом-класса почти все уже собрались. Поток людей в сонной артерии самолёта становился более вялотекущим. Но из-за этого они чаще замечали интересную компанию из четырёх человек. В бизнес-классе больше никого не было.

Старик Иосиф что-то скрывал. Он положил правый локоть на стол и ёрзал пальцами от носа ко лбу. Его поведение изменилось, будто он узнал, что разговаривает с сыном своего начальника, и по незнанию принял его поначалу за оборванца.

Он сказал Джеку с какой-то неловкостью:

– Рад знакомству.

– Правда? – сказал Джек.

– Как сказать. Не то чтобы совсем правда. Но и не сказать, что неправда совсем.

Всё живое вокруг беззвучно ахнуло. Так он здорово выразился.

Джек иронично изобразил великосветскую вежливость:

– Абсолютно взаимно.

Иосиф выпрямился и присмотрелся к Джеку. Он зауважал парня сильнее, чем минуту назад.

В брюхе самолёта, в эконом-классе, не было ни одного свободного места. Все уселись. До вылета оставались считанные минуты. Ручная кладь у всех либо под ногами, либо в руках, либо в ящиках над головами.

Старик думал, о чём сказать. Он явно что-то скрывал. Внешне он не ёрзал. Но внутреннее колебание ощущалось. Он обходил основную мысль и начал сбоку:

– Понимаешь?

Да отстанет он или нет?

– Что именно? – Джек не хотел потерять своё крутое место.

– Мы купили четыре билета.

Вот дела. Парень не мог это отрицать. Да хоть сто.

– Но вас же всего трое.

– Хм, – ухмыльнулся Иосиф, – всего трое. Так и есть, да, нас трое. И мы планировали хороший настрой. Нам же не к лицу расстройство, правда?

Иосиф тщетно ждал реакцию на своё остроумие со стороны коллег.

– Неплохо звучит, да? – по-прежнему тишина.

Эти простые смертные никогда не понимали его юмора и через раз хихикали из лести. Но не в этот раз.

– Четыре билета. На троих. Понимаешь? – снова сказал он Джеку.

– Ага. Четыре?

– Да. На троих. Четыре билета. Ой. А, да. На троих. Я уже запутался. В общем, нас трое, а билета – четыре. Вот. Чтобы рядом никого не было. Понимаешь ты или нет?

– Четыре, – внушительно подтвердил Джек.

– Наконец-то понял, – старик вздохнул с облегчением.

– Да, – сказал Джек, – было непросто, но я понял.

Иосиф слегка сжался.

Мужчина, похожий на итальянца, решил вмешаться в разговор. Без его «иностранной» помощи эти двое не разберутся. Бандитским тоном он пальнул:

– Парень. Ты не понимаешь, – он локтями опёрся на стол и придвинул лицо, – четыре на троих. Понял?

Изо рта у него шёл неприятный запах. Джек очень озадачился: ситуация едва ли разрешима.

«Итальянец» щёлкнул пальцами по обеим сторонам перед лицом Джека, указывая на его невменяемость. Джек посмотрел на эти щелчки. К горлу поршнем поднималось негодование. Иосиф почувствовал левым плечом тепло – это прилив крови к лицу Джека – и по-отцовски заступился за него:

– Не приставай к парню.

Он попечительно, с сочувствием, спросил Джека:

– Ты же понял?

Эта обходительность старика бесила Джека только сильнее. Красное лицо выжимало пот. Вдох-выдох. Он снизил градус внутреннего гнева и сказал:

– Ага. Четыре на троих. Не три на четверых, а четыре. Это лучше.

«Итальянец» удовлетворился ответом и откинулся на спинку. Он высказался тембром мафиози:

– Он наконец понял.

Их взгляды с Джеком сцепились. «Итальянец» сдался и почти сразу торопливо отвёл взгляд.

Женщина посмотрела на Джека как на милую дочь. От такого взгляда на его спине будто вырастали драконьи шипы. Но она умилялась ещё сильнее. И здесь хоть плачь, хоть смейся.

В общем, был найден компромисс.

3

Стюардессы и стюард выступили с известным пантомимическим номером – уроком безопасности. Все смотрели. Защёлкали ремни. Самолёт медленно поехал в сторону взлётной полосы.

Временное молчание.

Четыре соседских глаза напротив Джека – мужчина и женщина – любовались им каждый по-своему. Было ощущение, что этот мужчина в бриолине – «итальянец» – специально плохо смыл подводку с глаз после спектакля, чтобы люди думали, будто это его естественный взгляд. Он сделал хорошо отрепетированное движение: слегка оголил белые зубы, чтобы показаться Джеку вежливым. Точнее, чтобы Джек показался себе невежливым в сравнении с ним. Эта белоснежность улыбки и слишком аккуратная эспаньолка выводили из себя и вызывали недоверие. Весьма серьёзное испытание – видеть такого типа: его выщипанные брови добряка и ужасную улыбку с неживой искренностью. Трудно стерпеть и не врезать ему просто так. За то, что он есть. Хорошо, что он у другого края, а не возле иллюминатора. Пусть разница небольшая, но она есть. Самолёт подплывал к взлётной полосе.

Иосиф разбавил молчание:

– Что ж, знакомься. Ты, наверное, узнал их. Это Мария, а это Дмитрий.

Джек закивал головой, показывая видом, что услышал старика. Старик Иосиф не понял, почему парень кивает так равнодушно.

– Узнал? – спросил Иосиф по-отцовски.

– Кажется, нет, – ответил Джек.

Иосиф внутренне ликовал: такой ответ осадил этих двух. Он наслаждался их досадой и еле сдерживал ликующую улыбку, маскируя своё чувство обходительностью.

– Это знаменитые артисты, – Иосиф оглядел актёров.

Дмитрий слегка подбросил выщипанную бровь.

«Итальянец» был оскорблён дерзостью Джека: можно ничего не знать о пирамидах и Олимпии и спокойно жить; но не знать Дмитрия – это признак тотального бескультурья. Каким надо быть идиотом, чтобы не знать меня! Но приходилось мириться – не скажешь ведь – какого чёрта ты меня не знаешь, тупица.

Иосиф наградил Джека любезной улыбкой и дружелюбно спросил:

– А почему тебя зовут Джек? Ты же не похож на иностранца.

Джек смутился. Ему было неловко от этого вопроса, хоть тут нечего было стесняться.

– Я не знаю. Не помню, когда мне дали имя.

– Никто не помнит, – сказал Иосиф.

Облака на потолке мира сходились и расходились, точно инфузории под микроскопом. Если в небе больше облаков – значит, на земле осталось меньше воды, – подумалось Джеку. Самолёт остановился и приготовился разгоняться по взлётной полосе. Громче зашумел двигатель. Махина двинулась и набрала скорость света. Шасси оторвались от земли и скрылись в её брюхе.

Обычно аплодисменты звучат только во время приземления; но сейчас, при взлёте, кто-то из пассажиров зааплодировал и остальные присоединились к нему. Здания внизу уменьшились, но всё ещё были отчётливо видны. Вскоре самолёт достигнет седины облаков.

Старик Иосиф призадумался. Джек почуял исходящий от этого старика аромат – такой же, как в погребе дяди, с которым он прожил всю жизнь. По причине его смерти Джек и отправился, наконец, за визой. Ехать раньше, оставив его одного, – этого он себе не мог позволить.

От Иосифа тянуло свежим морозным волшебством и сладостью – душком магазина специй. Сверкающая лысина напоминала румяную верхушку круглого рыбного пирога: воткнуть бы в него ножик, выпустить горячий пар и обжечь им нос, а потом отрезать ломтик. Эта картина вернула Джеку чувство полноты жизни и уюта; вспомнились не только свежие пироги из детства, но и лысина дяди. Он его похоронил на днях. Именно поэтому Джеку захотелось обнять этого старика, прижаться к нему по-собачьи и уснуть. Мягкое кресло впитало Джека. Он сильно устал, но преодолевал сонливость, чтобы насладиться первым в жизни полётом и не пропустить ничего интересного. Уютное сидение победило Джека и стало ему колыбелью. Он уже начинал погружаться в глубокий сон, где видел своего дядю живым – тот рыбачил с лодки.

4

Пилот что-то невнятное сказал в микрофон, и Джек проснулся. Он навсегда оторвался от восточного края мира, где прожил четверть века, и провожал с высоты эти земли; он никогда больше сюда не вернётся, и этот осколок земли теперь как-то будет жить без него. Джек оглядел соседей по бизнес-классу. Мария, с мотком медных проводов на голове, и ухоженный Дмитрий, завсегдатай салонов красоты, восхищались собою, глядясь во всё, что способно отражать. Старик Иосиф находился справа, и в тихом звучании двигателя был слышен шелест шестерёнок его бурного мышления: что-то он скрывал. На столе между ними истекала в поту холодная бутыль с бело-рисовой мутью и японскими иероглифами на чёрной этикетке. Иосиф взял в руки этот японский снаряд и под углом в сорок пять градусов изящно проворачивал бутылку, удерживая другой рукой пробку. Элегантно, без хлопка, он выпустил пшик. Душок порохового дыма рассеялся из стеклянного жерла. Пробковую гильзу Иосиф положил в карман пиджака – возможно, на память. Он полюбовался цветом напитка несколько секунд и разлил его по наклону стеночек трёх бокалов. На запотевшей бутылке остался призрачный сухой след от его руки. Он вытер ладонь об ладонь и сказал Марии и Дмитрию:

– За взлёт. Пусть гравитация не помешает вдохновению.

Все выпили, кроме Иосифа. Он только смочил губы. Старик неодобрительно смотрел на эти вытянутые фужеры. Невозможно пить – в них упирался нос. Других не было. Мария жадно смотрела на бутылку – там оставалась половина. Она облизала губы, поглядела на Иосифа и налила себе ещё, не спрашивая согласия на это. Причмокивая, залпом выпила бокал. На её зубах отпечатались красные следы помады. Она хотела выпить сразу же ещё, но было как-то неловко. Глаза её расслабились, и она подобрела. Теперь её медная «бабетта» была к лицу, и она уже чуть больше походила на француженку. От её недельной причёски шёл запах цитрусового лака для волос – там скопилась уже пара баллончиков. Чуть задень монолит её «бабетты», и эта половинка круассана на голове осыплется в рыжий песок. Мария неприлично облизала каплю шампанского на пальцах и подтёрла салфеткой чёрные расклёшенные брюки на упитанном бедре с внутренней стороны. Она глубоко вздохнула пышной грудью – ей было тесно в мире обтягивающего декольте – и приняла облик одухотворённого и вдумчивого человека. Но кофточка в области живота уже еле держалась, чтобы не разойтись по швам.

Иосиф, порхая длинными белыми ресницами, сказал:

– Какой необычайный рейс. Какой необычный бизнес-класс. Как необыкновенно во время взлёта звучали громкие аплодисменты. Примите эти овации. Они – дар свыше. Это благодарность зрителя перед открытием занавеса. Мы можем не услышать их во время поклона.

– Какой тост. От него прямо мурашки, – сказала Мария слегка эротично.

Она с той же жадностью поглядывала на обмелевшую бутылку с алкоголем.