Игорь Юрьевич Додонов
Горький май 42-го. Разгром Крымского фронта. Харьковский котёл
В своей работе «Борьба за Крым (сентябрь 1941 – июль 1942)» И. Мощанский говорит о том, что против такого решения протестовал генерал-инспектор авто-бронетанковых войск Крымского фронта генерал-майор Вольский, но командование фронтом ему не вняло [25; 35]. При этом И. Мощанский, конечно же, даёт понять, что ни командующий фронтом Д.Т. Козлов, ни новый начштаба П.П. Вечный просто не посмели возразить представителю Ставки ВГК.
На самом деле, нам представляется, что дело тут в другом.
Среди командования Красной Армии в начале 1942 года ещё не сформировалось чётких представлений о роли танковых соединений в прорыве обороны противника. Недостаточно крупные соединения, бригады, мыслились, в основном, именно как инструмент поддержки усилий пехоты. Так их и использовали с начала нашего контрнаступления под Москвой. Конечно, идеи массирования танкового удара, использования танковых масс, как эшелона развития успеха, пробивали себе дорогу, чему свидетельство – протесты генерала Вольского, но и крупных танковых соединений тогда не было (танковые корпуса начали формироваться в Красной Армии только с апреля 1942 года), и условия Крыма с его зимней непогодой и жутким бездорожьем не способствовали утверждению этих идей среди командования Крымфронта. Напомним, что массированные танковые удары в февральско-мартовском наступлении фронта не привели ни к чему, кроме больших потерь танков.
В общем, появление идеи подчинения танковых формирований стрелковым соединениям Крымского фронта вполне понятно. Заметим, что подобное решение не встретило возражений ни со стороны Ставки ВГК, ни со стороны Генерального штаба.
Есть в народе такое выражение – «закон подлости». Так вот, это выражение вполне применимо к обстоятельствам как первой, так и второй попытки Крымфронта наступать. Как по «закону подлости», с началом мартовского наступления погода испортилась (подобное произошло и в феврале). В 9.00 начался дождь и мокрый снег, и едва начавший подсыхать грунт снова быстро превратился в вязкую массу, в которой с трудом могли передвигаться и люди, и машины, и гужевой транспорт.
Подобная погода благоприятствовала немецкой обороне. С уверенностью можно говорить, что погодные условия помогли немцам удержаться, и если бы не эти условия, их фронт был бы сокрушён.
В непролазной грязи советские войска пять дней безуспешно штурмовали позиции противника. Даже Манштейн в своих мемуарах, заявляя об отражениях русских атак и подбитии при этом 136 русских танков, вынужден признать, что бои носили крайне ожесточённый характер [19; 257].
В ночь на 18 марта дело, наконец, сдвинулось с мёртвой точки. На участке 51-й армии, наносившей главный удар, в бой была введена 390-я «национальная» дивизия при поддержке 55-й танковой бригады. Наступающим советским соединениям удалось прорвать оборону противника и продвинуться вперёд на 7-8 км, образовав нависающий над Феодосией выступ [11; 239-240]. Немецкий ХLII армейский корпус, по которому пришёлся этот удар, держался из последних сил.
«18 марта, – пишет Манштейн, – штаб 42 корпуса вынужден был доложить, что корпус не в состоянии выдержать ещё одно крупное наступление противника» [19; 257].
По счастью для немцев, нанести мощный удар, развить успех советские войска уже не могли. Они понесли большие потери. Э. Манштейн ничуть не преувеличивает, когда говорит о том, что к 18-му числу немцам удалось подбить 136 советских танков [19; 257]. Действительно, то, что противник устроил танковым войскам Крымского фронта, трудно назвать иначе, как словом «побоище». С 13 по 19 марта 56 тбр потеряла 88 танков (из 90), 55 тбр – 8 танков (из 53), 39 тбр – 23 танка (к началу наступления в бригаде насчитывалось всего 19 машин; очевидно, в ходе наступления она получила пополнение, о размере которого судить нет возможности), 40 тбр – 18 танков (из 30), 24 тп – 17 танков (из 29), 29 отб – 3 танка (из 4) [11; 240], [25; 36].
Таким образом, общие потери танковых войск Крымского фронта составили 157 боевых машин. Это из 225, бывших к началу наступления, т.е., переводя абсолютные цифры в относительные, получаем практически 70-процентные потери. Фактически, перестали существовать 56 тбр, 39 тбр и 29 отб.
Нашим войскам явно была нужна перегруппировка. Поэтому нарастить удар они попросту были не в состоянии.
Манштейн решил воспользоваться данным обстоятельством, чтобы попытаться восстановить прежнюю линию фронта. При этом командующий 11-й армией предполагал не просто вытеснить русских на их прежние позиции. В его намерение входило отрезать, окружить и уничтожить вклинившиеся в немецкое расположение на его северном участке советские войска [19; 257].
Для выполнения такого амбициозного плана в распоряжении у Манштейна имелось абсолютно свежее соединение – в начале марта в Крым прибыла 22-я танковая дивизия немцев.
Эта дивизия начала формироваться в конце сентября 1941 года. Её танковый полк (204-й) состоял из двух батальонов. К моменту прибытия в Крым дивизия насчитывала 142 танка (45 Pz. II, 77 Pz. 38(t) и 20 Pz. IV) [11; 240], [25; 36].
Нетрудно заметить, что к 20 марта, дате, на которую было назначено немецкое контрнаступление, 11-я армия уже превосходила в танковом отношении войска Крымского фронта. Даже не считая штурмовых орудий немцев, соотношение в танках стало, примерно, 1:2 в пользу немцев (142 немецких танка против 70-80 машин Крымфронта). Если же брать конкретно участок, на котором немцы планировали нанести удар, – участок 51-й армии, то здесь немецкое преимущество было ещё значительнее: 142-м танкам немцев противостояло около 60 советских боевых машин.
Немецкое контрнаступление, предпринятое, как и планировалось, 20 марта, потерпело неудачу.
Манштейн, подобно другим германским мемуаристам и авторам, пишущим о войне с Советской Россией, менее всего склонен приписывать неудачи войск вермахта собственно действиям противника. Всегда у них в неудачах виноваты то погода, то дороги, то союзники, то немыслимое численное превосходство русских (а не их стойкость и воинское искусство). Вот и в случае с провалом наступления 20 марта Манштейн главными причинами провала считает необстрелянность 22-й танковой дивизии и… туман. В его описании события выглядят так:
«Предпринятое 20 марта наступление, к которому должны были также присоединиться на флангах 46 и 170 пд, потерпело неудачу. Танковая дивизия в утреннем тумане натолкнулась на советские войска, занявшие исходное положение для наступления. Оказалось, что командование армии совершило ошибку, бросив эту вновь сформированную дивизию в большой бой, не испытав её заранее и не проведя с ней учений в составе соединения. Хотя на этот раз наступление дивизии не имело успеха, несмотря на то, что ей ставилась ограниченная задача, спустя несколько недель, когда с ней были проведены занятия в условиях, близких к боевым, в составе соединения, она целиком оправдала возложенные на неё надежды. Но что нам оставалось делать в этой крайне напряжённой обстановке, как не идти на риск и бросать в бой танковую дивизию? Всё же противнику был нанесён моральный удар, и мы сорвали его подготовку к новому крупному наступлению в решающий момент» [19; 257-258].
Рассказывая всё это, Манштейн «изящно» забывает упомянуть и о танковом превосходстве своих войск (советское превосходство, даже мнимое, всегда им «аккуратно» отмечается), и об эффекте неожиданности, который был в ходе контрудара 20 марта на стороне немцев.
Вторит в описании «туманного контрнаступления» Манштейну и немецкий военный историк Пауль Карель, лишь добавляя, что после неудачи на 22-ю танковую дивизию глядели «косо» и солдаты, и офицеры других соединений, и командование (от армейского до группы армий «Юг»), что её даже хотели расформировать, и только действия дивизии в мае спасли её от этой участи [13; 397-398].
На самом деле, события, связанные с попыткой германского контрнаступления, не ограничились утренним «столкновением в тумане», в результате которого, как пытаются нас убедить немецкие авторы, необстрелянная 22-я танковая дивизия немцев смешалась и чуть ли не побежала, и на том всё и кончилось. «Столкновение в тумане» было лишь одним из боевых эпизодов. Вообще же разгорелось довольно ожесточённое встречное сражение пытавшихся продолжать наступление советских и контратакующих немецких войск, в ходе которого немцы (в том числе, и танкисты 22-й тд) действовали временами успешно. Так, в 7.30 утра 20 марта до двух батальонов пехоты германцев при поддержке 50 танков ударили из района Ново-Михайловка в направлении Корпечь. В результате непродолжительного боя немцам удалось отбросить советские войска. До 15 танков с автоматчиками ворвались в Корпечь, а отдельные машины достигли южных скатов высоты 28,2. Далее немцам продвинуться не удалось, и в итоге пришлось отступить [25; 36].
В 13.00 противник силою до батальона пехоты при поддержке 60 танков, действуя из района «три кургана» (2 км северо-восточнее Ново-Михайловки) возобновил атаку в общем направлении на Корпечь. В 15.00 противник из района «кладбище» и «железнодорожная будка» (2 км западнее Кой-Асана) снова контратаковал в общем направлении на высоту 28,2. На этот раз атаку поддерживало до 70 танков. Эти немецкие атаки были также отбиты огнём нашей артиллерии и контрударами танковых бригад [25; 36].
22-я танковая дивизия вынуждена была записать в безвозвратные потери 32 танка (9 Pz. II, 17 Pz. 38(t) и 6 Pz. IV) [11; 240]. Из них 17 машин остались на поле боя, а из этих последних 8 оказались в полной исправности и впоследствии использовались в танковых формированиях Крымского фронта [11; 240], [25; 36]. Очевидно, напряжённость боя была такова, что экипажи просто бросили исправные машины и ретировались. Думается, наличие подобных случаев при общем неуспехе контрнаступления и вызвало недовольство дивизией со стороны командования 11-й армии.
Советские войска, «осадив» немцев, пытались продолжать наступление, но успехом эти попытки не увенчались. Велики были потери. К 25 марта, даже с учётом прибытия в ходе наступления в танковые формирования Крымского фронта пополнений, количество машин, оставшихся в танковых бригадах, полку и батальоне, уже не позволяло вести наступательные действия:
39 тбр – 4 танка (2 КВ, 2 Т-60);
40 тбр – 13 танков (все Т-26);
55 тбр – 31 танк (все Т-26);
24 тп – 4 танка (все Т-26);
29 отб – 2 танка (оба КВ).
Всего – 54 танка [11; 240], [25; 36].
Словом, от былой бронетанковой мощи Крымского фронта осталось если и не воспоминание, то весьма «бледное» подобие.
Манштейн упоминает ещё о попытке возобновления советской стороной наступления 26 марта. Но попытка эта была уже слабой, «на последнем издыхании». Сам Манштейн по поводу её пишет, что она была предпринята только четырьмя дивизиями [19; 258]. «…Либо ударная сила остальных его (противника – И.Д.) соединений, – отмечает командующий 11-й армией, – была, по крайней мере, временно, исчерпана, либо ввиду первого случая применения танков с нашей стороны он предпочёл довольствоваться ограниченной задачей» [19; 258].
В конце марта – начале апреля на фронте установилось относительное затишье. Крайне ограниченные успехи наступления Крымского фронта, сопровождавшиеся к тому же несоразмерными потерями людей и боевой техники, означали, по сути, что план наступательной операции Крымфронта от 4 марта 1942 года (четвёртый уже по счёту) остался невыполненным.
Неудача очередной попытки наших войск вырваться с Керченского полуострова на основную территорию Крыма побудила Л.З. Мехлиса потребовать от Ставки ВГК смены командующего Крымфронтом генерала Д.Т. Козлова.
29 марта 1942 года в Москву ушла телеграмма следующего содержания:
«Товарищу Сталину.
Я долго колебался докладывать Вам о необходимости сменить командующего фронтом Козлова, зная наши трудности в командирах такого масштаба. Сейчас я всё же решил поставить перед Ставкой вопрос о необходимости снять Козлова» [25; 37], [11; 241].
Далее представитель Ставки ВГК дал такую характеристику командующему Крымским фронтом:
«Козлов – это обожравшийся барин из мужиков. Его дело много спать и жрать, в войска он не ездит и авторитетом не пользуется» [1; 8]. Кропотливой, повседневной работы не любит, оперативными вопросами не интересуется. К тому же, «опасно лжив» [11; 241], [25; 37].
«Если фронтовая машина работает в конечном итоге сколько-нибудь удовлетворительно, – продолжал в докладе Л.З. Мехлис, – то объясняется это тем, что фронт имеет сильный Военный совет, нового начштаба, да и я не являюсь здесь американским наблюдателем, а в соответствии с Вашими указаниями вмешиваюсь в дела.
Мне кажется, что дальше оставлять такое положение не следует, и Козлова надо снять» [1; 8], [25; 37].
Л.З. Мехлис просил назначить командующим Крымским фронтом одного из предложенных им людей: генерала Н.К. Клыкова, генерала К.К. Рокоссовского, генерала В.Н. Львова.
В тот же день о необходимости снятия командующего доложили в Ставку члены Военного совета Крымского фронта (Шаманин, Булатов, Колесов).
Безусловно, «объективные» историки трактуют позицию Военного совета фронта как сложившуюся под давлением Л.З. Мехлиса [25; 37].
За попытку инициировать снятие Д.Т. Козлова Л.З. Мехлис теми же историками осуждается. Вот, например, что пишет И. Мощанский:
«Последующий трагический исход Крымской оборонительной операции, в котором во многом повинен командующий фронтом, казалось бы, делает честь прозорливости представителя Ставки. Но ведь не сбросить со счетов и то обстоятельство, что многие ошибки и просчёты Козлова – следствие жестокого пресса со стороны Мехлиса. Так что, ещё вопрос, кого из них следовало для пользы дела отзывать» [25; 37].
Что можно сказать на подобные слова?
Во-первых, плох тот командующий, который позволяет собой «вертеть и крутить» кому бы то ни было. Это сразу показывает, что командующий – человек безвольный, слабохарактерный, а возможно, и профессионально не очень пригодный. Может ли такой человек быть командующим? Думается, нет. В данном отношении очень показателен разговор Сталина с Козловым, который приводит в книге своих воспоминаний «Солдатский долг» Константин Константинович Рокоссовский. Разговор этот, свидетелем которого К.К. Рокоссовский стал, состоялся вскоре после его назначения командующим Брянским фронтом (июль 1942 года). Ни фамилий, ни званий лиц Константин Константинович не называет (никакой военной тайны в этих сведениях, конечно, не было, но тактичным и порядочным человеком был маршал). Однако догадаться, о ком идёт речь, не трудно.
«…Мне крепко запомнился один эпизод, – пишет К.К. Рокоссовский. – Незадолго до Воронежской операции снова пришлось быть в Москве на докладе у Верховного Главнокомандующего. Кончив дела, я хотел подняться, но Сталин сказал:
– Подождите, посидите.
Он позвонил Поскрёбышеву и попросил пригласить к нему генерала, только что отстранённого от командования фронтом. И далее произошёл такой диалог:
– Вы жалуетесь, что мы несправедливо вас наказали?
– Да. Дело в том, что мне мешал командовать представитель центра.
– Чем же он вам мешал?
– Он вмешивался в мои распоряжения, устраивал совещания, когда нужно было действовать, а не совещаться, давал противоречивые указания…
– Так. Значит, он вам мешал. Но командовали фронтом вы?
– Да, я…
– Это вам партия и правительство доверили фронт… ВЧ у вас было?
– Было.
– Почему же не доложили хотя бы раз, что вам мешают командовать?
– Не осмелился жаловаться на вашего представителя.
– Вот за то, что не осмелились снять трубку и позвонить, а в результате провалили операцию, мы вас и наказали…
Я вышел из кабинета Верховного Главнокомандующего с мыслью, что мне, человеку, недавно принявшему фронт, был дан предметный урок.
Поверьте, я постарался его усвоить» [30; 125].
Сталин был абсолютно прав: подобным «боязливым» людям не место на посту командующего фронтом. Совершенно ясно, что с мнением Сталина был согласен и К.К. Рокоссовский.
Во-вторых, выскажем «крамольную» с позиций официальной историографии мысль: вмешательство Л.З. Мехлиса в оперативные вопросы на Крымском фронте сильно преувеличено. Это «легенда», созданная на основе мемуаров некоторых наших военачальников. Но мемуары писались многие годы спустя после войны. А вот во время войны Сталин в телеграмме, посланной Мехлису в дни майской катастрофы Крымфронта, наоборот, упрекал его в том, что он недостаточно в эти вопросы вмешивался [4; 208], [26; 348].
Да и с мемуарами не всё так однозначно. Скажем, А.М. Василевский в своих воспоминаниях «Дело всей жизни» ни словом не обмолвился, что Л.З. Мехлис «перетянул на себя одеяло» и заправлял всеми оперативными вопросами в Крыму.
В таком ключе можно трактовать написанное о ситуации на Крымском фронте в мемуарах адмирала Н.Г. Кузнецова. В первом их томе («Накануне») читаем:
«И вот мы в штабе фронта (Крымского – И.Д.). Там царила неразбериха. Командующий Крымским фронтом Д.Т. Козлов уже находился «в кармане» у Мехлиса, который вмешивался во все оперативные дела. Начальник штаба П.П. Вечный не знал, чьи приказы выполнять – командующего или Мехлиса. Маршал С.М. Будённый (главком Северо-Кавказского направления, в чьём подчинении находился и Крымский фронт – И.Д.) тоже ничего не смог сделать. Мехлис не желал ему подчиняться, ссылаясь на то, что получает указания прямо из Ставки» [18; 413].
Во втором томе воспоминаний («Курсом к победе») адмирал снова коснулся обстоятельств своего посещения штаба Крымского фронта:
«Не задерживаясь, мы выехали в село Ленинское, где размещался командный пункт фронта. С.М. Будённого встретил командующий фронтом генерал-лейтенант Д.Т. Козлов. Едва начались деловые разговоры, как представитель Ставки Л.З. Мехлис взял инициативу в свои руки, решительным тоном внося то или иное предложение. Таков уж был у него характер.
Всякие разговоры о возможности успешного наступления немцев и нашем вынужденном отходе Л.З. Мехлис считал вредными, а меры предосторожности – излишними. Было наивно думать, что врагу неизвестно о нахождении штаба фронта в Ленинском. Логичнее было предположить, что противник умышленно не бомбит Ленинское, откладывая это до решительного момента. Именно так, с бомбёжки КП, он начал наступление на Феодосию в январе 1942 года. А Мехлис уверял, что гитлеровцы не только ничего не знают о местонахождении штаба, но что нам и дальше удастся удержать это в секрете» [17; 195].
Любопытные строки. При всём уважении к адмиралу Н.Г. Кузнецову из них можно сделать только два вывода: либо Кузнецов и Будённый не выполнили возложенных на них обязанностей, либо ситуацию с управлением на Крымском фронте тогда, в конце апреля 1942 года, они считали приемлемой.
Поясним. Кузнецов и Будённый прибыли на Крымфронт для выяснения его проблем. Доклада в Ставку ВГК о «неладах» в командном звене фронта, об абсолютно неприемлемых отношениях, сложившихся между Д.Т. Козловым и Л.З. Мехлисом, они не подали (подобные документы на сей момент не найдены в архивах). Отсюда два приведённых нами выше вывода (либо – либо). Добавим только, что ни Кузнецов, ни Будённый людьми робкого десятка не были и свою точку зрения Сталину высказывать не боялись. Посему, кажется, вполне логично остановиться на втором из выдвинутых нами предположений. В мемуарах же адмирал Кузнецов попросту дал волю своей антипатии к Мехлису.
Заметим также, что Мехлис отнюдь не «бредил» лаврами великого полководца и титулом освободителя Крыма. В противном случае, не просил бы он у Ставки Д.Т. Козлову замены. Ведь такими генералами, как Клыков, Рокоссовский или Львов, «вертеть» было бы куда труднее, чем слабохарактерным Козловым.
Итак, вмешивался ли Мехлис в оперативные вопросы на Крымском фронте? Да. Вмешивался. Но не настолько, чтобы полностью «оттереть» от них Д.Т. Козлова. К тому же делал он это не от «хорошей жизни». Представителю Ставки и своих забот хватало. Как помним, он «волок тяжёлый воз»: им решались и организационные, и кадровые вопросы, и проблемы снабжения фронта. Не забывал Л.З. Мехлис и о том, что он – комиссар и глава Главного политического управления РККА. Потому им контролировалась и политико-идеологическая работа на фронте. Словом, представителю Ставки хватало забот. И то, что приходилось ещё уделять значительное внимание оперативным делам, его не только не радовало, а, смеем предположить, буквально раздражало. Во всяком случае, ничем, кроме сильного раздражения, нельзя объяснить резкий тон телеграммы в Ставку от 29 марта 1942 года.
Но ведь Л.З. Мехлис не прибыл с таким предвзятым отношением к Д.Т. Козлову в Крым в январе. Ведь очень хорошо видна эволюция его отношения к командующему.
В телеграмме от 22 января:
«Козлов оставляет впечатление растерявшегося и неуверенного в своих действиях командира» [20; 5], [25; 30], [26; 327].
В телеграмме от 9 марта:
«…Козлов – человек невысокой военной и общей культуры, отягощать себя работой не любит…» [25; 37].
Ну и, наконец, просто-таки «убийственная» для Козлова характеристика в докладе от 29 марта.
Л.З. Мехлис действительно в выражениях не стеснялся. Но, как мы помним, комиссара ещё с гражданской упрекали, что при всех его достоинствах (смелость, самоотверженность, железная воля, умение повести за собой людей, честность, работоспособность) не обладал он политическим тактом, дипломатичностью, политкорректностью, как сказали бы в наше «демократическое» время. За межвоенный период Лев Захарович дипломатичности так и не приобрёл. Служивший с ним в годы Великой Отечественной К.А. Мерецков прямо назвал его человеком грубым [21; 320].
Но, отбрасывая словесное оформление характеристик, которые Л.З. Мехлис давал Д.Т. Козлову, был ли армейский комиссар не прав по существу? И его ли вина в крайне неудачном командовании Д.Т. Козлова?
Вот факты биографии генерала после керченской трагедии. Был снят с поста командующего фронтом (по факту его расформирования), понижен в звании до генерал-майора. В июне-августе 1942 года – командующий 6-й, а затем 9-й резервными армиями Ставки ВГК. 9-я резервная армия в конце августа 1942 года была переименована в 24-ю армию и включена в состав Сталинградского фронта. Видимо, даже в должности командарма Д.Т. Козлов не «блистал». И хотя каких-то сокрушительных провалов у него не было, но и особо успешным его командование, наверное, нельзя было назвать (почему бы это? Ведь нет уже рядом «демона» Мехлиса, не мешает он Козлову). Уже с октября 1942 года его переводят на должность заместителя командующего Воронежским фронтом по формированию (т.е. даже «с армии» его убрали «от греха подальше» в преддверии контрудара под Сталинградом). С мая по август 1943 года – уполномоченный Ставки ВГК на Ленинградском фронте. С августа 1943 года и до конца войны – заместитель командующего войсками Забайкальского фронта. В этой должности принимал участие в боях против Японии [1; 60], [23; 6].
Итак, Д.Т. Козлов, судя по его послужному списку, – типичный «зам.». На должность командующего не только фронтом, но и армией он «не тянул». Даже после войны был сначала заместителем командующего Забайкальским военным округом, а затем помощником командующего в том же ЗабВО и Белорусском военном округе. С последней должности и ушёл на пенсию [23; 6]. Округа ему не доверяли по простой причине: времена были напряжённые, «холодная война», которая в любой момент могла перерасти в «горячую». Военный округ, войска которого начинают воевать, становится фронтом, реже – армией. А ни командующим фронтом, ни командующим армией Д.Т. Козлов быть не мог.
Чтобы читатель не подумал, что мы «подгоняем» факты биографии Д.Т. Козлова под свою схему (как это делают «объективные» историки с фактами биографии Л.З. Мехлиса), дадим слово человеку, которого очень трудно заподозрить в симпатии к Л.З. Мехлису, и, следовательно, по этой причине в каком-то наговоре на Д.Т. Козлова. Этот человек – А.М. Василевский. Вот что он написал о Д.Т. Козлове в своих воспоминаниях:
«…Д.Т. Козлов во многом виновен, что операция по освобождению Крыма в 1942 году провалилась (выделено нами – И.Д.), за что он был отстранён он работы. Но Д.Т. Козлов – честный и преданный Родине генерал. Он не справился с возложенными на него обязанностями командующего фронтом лишь потому, что должность оказалась ему не под силу. Когда же Д.Т. Козлов был назначен заместителем командующего фронтом, он работал успешно. Подобные факты случались и при назначении на должности командующих армиями. Война – самая суровая проверка умения управлять войсками. Вполне естественно, что не каждый военачальник, назначенный командующим фронтом или армией, с честью выдержал это испытание и стал достоин признания как полководец» [5; 275-276].
Словом, война показала, что Д.Т. Козлов управлять войсками не умеет.
Так, прав был Л.З. Мехлис, когда требовал от Ставки смены командующего Крымфронтом? Выходит, прав.
Кстати, хоть из Льва Захаровича был плохой «дипломат», но в людях он, судя по всему, разбирался хорошо. Скажем, о таких военачальниках, как К.А. Мерецков, А.В. Горбатов и К.К. Рокоссовский, он был высокого мнения и не ошибся. Причём если о К.А. Мерецкове и А.В. Горбатове он составил своё мнение, всё-таки послужив с ними относительно длительный срок, то в отношении К.К. Рокоссовского было иначе: Мехлис увидел в нём достойного человека и многообещающего командира, проведя на Западном фронте, где Константин Константинович командовал 16-й армией, совсем немного времени в качестве представителя Ставки ВГК.
Но хоть Лев Захарович и был прав, когда говорил о необходимости заменить Д.Т. Козлова, тогда, в конце марта – начале апреля 1942 года, Сталин на эту замену не пошёл. Почему?
В мае он сам объяснит это, послав Л.З. Мехлису телеграмму, в которой содержались такие слова:
«Вы требуете, чтобы мы заменили Козлова кем-то вроде Гинденбурга. Но Вы не можете не знать, что у нас нет в резерве Гинденбургов» [4; 208], [26; 343], [41; 5].
В самом деле на тот момент в Красной Армии ощущался острый дефицит талантливых, сильных военачальников, уже имеющих достаточный опыт войны с германцами. Они были, но все они были задействованы на важных участках фронта. Ведь даже из тех, кого Мехлис просил назначить командующим Крымским фронтом вместо Д.Т. Козлова, только генерал Н.К. Львов мог занять эту должность. Однако его кандидатура не привлекла внимания Сталина (по какой причине – остаётся только гадать; может быть, он счёл, что у командарма-51 маловато опыта, чтобы возглавить фронт). К.К. Рокоссовский, будучи в марте 1942 года тяжело ранен, находился в госпитале. Генерал Н.К. Клыков возглавлял рвущуюся к Ленинграду 2-ю ударную армию, и сменять его в тот момент было нецелесообразно.
Итак, Сталин оставил командовать Крымфронтом Д.Т. Козлова не от «хорошей жизни», и, очевидно, полагая, что совместно с Л.З. Мехлисом он всё-таки справится с возложенной на него задачей. Для укрепления командного звена фронта Ставка ВГК 2 апреля приняла решение направить заместителем командующего фронтом генерала Черевиченко (директива № 170209) [32; 147].
С апреля Крымский фронт приступил к подготовке новой наступательной операции. Ничего принципиально нового командование фронтом придумать уже не могло: малая ширина фронта, плотность немецкой обороны, открытая местность и, наконец, достигнутые на северном участке наступления частичные успехи – всё это диктовало необходимость продолжения наступления по прежней схеме. Улучшившаяся погода, казалось, повышала шансы советской стороны на успех. Увы, теперь этот успех стал невозможен из-за усиления немцев.
Помимо 22-й танковой дивизии, которая первой из вновь прибывших в Крым соединений приняла участие в боях с советскими войсками, 11-я армия была усилена 28-й лёгкой пехотной дивизией и румынским VII армейским корпусом. В Крым поступали танки для пополнения 22-й танковой дивизии. Немцы увеличивали свой авиационный потенциал (на аэродромах Крыма появились самолёты VIII ударного корпуса Рихтгоффена). В крымские порты прибывали итальянские и немецкие подводные лодки, торпедные катера и десантные баржи [25; 40-41], [11; 268], [19; 258-259].
Опираясь на авиацию и морские силы, немцы в первой декаде апреля усилили действия по блокаде берегов Крыма: минировали подходы к портам (Керчи, Камыш-Буруну, Севастополю). По портам (в том числе Новороссийску на «большой земле») и морским коммуникациям постоянно «работала» немецкая авиация. В результате этих действий противника снабжение Крымского фронта, и так никогда не входившее в норму, ещё более ухудшилось. Масштабы перебоев с обеспечением вооружением, боеприпасами, продовольствием не только не уменьшились (чего можно было ожидать с улучшением погодных условий), но, наоборот, увеличились.
В этих условиях предпринятое Крымским фронтом 9-11 апреля наступление вновь потерпело провал. И вновь с тяжёлыми для наших войск потерями. Кстати, Манштейн в своих «Утерянных победах» утверждает, что в наступлении 9-11 апреля принимало участие 6-8 советских дивизий и 160 танков [19; 258]. Позволим себе усомниться в цифре танков, приводимой Манштейном. Дело в том, что к концу марта 1942 года в танковых формированиях Крымфронта оставалось около 60 боевых машин. Вряд ли за максимум две недели фронт при тех сложностях со снабжением, о которых мы говорили выше, мог увеличить свой танковый потенциал на сотню машин.
Рано утром (в 6.00) 12 апреля командование Крымского фронта отправило в Ставку ВГК боевое донесение № 0828/ОП, в котором констатировало неудачу последнего наступления и просило о приостановке наступления на 10-12 дней. В донесении сообщалось об увеличении группировки противника, сосредоточении им крупных сил танков, авиации и артиллерии. Высказывалась мысль, что немцы готовят контрнаступление «против центра и правого крыла армий Крымского фронта (выделено нами – И.Д.)» [32; 510].
Уже в этом донесении проявилась ошибочная оценка командованием Крымфронта намерений противника, оценка, так и не изменившаяся к маю и послужившая одной из причин постигшей фронт катастрофы: на самом деле немцы готовили удар по левому флангу советских войск, занимавших Парпачский перешеек.
Что же предлагал Военный совет Крымского фронта в создавшейся ситуации?
Отказавшись на указанный срок от крупных наступательных действий, необходимо было осуществить:
«а) …переход войск к прочной активной обороне на достигнутых рубежах.
б) Улучшение тактического положения войск путём последовательного захвата малыми силами, поддержанными всей массой боевой техники, отдельных объектов (точек, районов) противника, фланкирующих подступы к узлу сопротивления Кой-Асан.
