Игорь Сотников
Жилбос. Девушка из будущего

И это совсем не означает, что я двуличен, а дело в том, что я приношу в жертву своё собственное я. Ведь мне для успеха моего дела придётся рассматривать себя со всех сторон, и не только приличных, пытаться объяснить только мной понятное и при этом, часто не объяснимое и не объясняемое, приводить себя, а не кого-то другого в пример и всё это со всей своей серьёзностью.

Фу, выдохнули. Набрали побольше в лёгкие воздуха и поехали!».

Пожалуй, для начала пойдёт. А то, что слишком длинно выходит, то кто знает, кому в итоге на его небесный стол ляжет моё резюме. А по итогу жизни, оно там обязательно окажется, а это куда важнее всего остального.

Глава 3
Естествознатель

Почему-то первое, что, а вернее кто, приходит на ум, когда обращаешь свой взгляд в глубину веков, в далёкое, далёкое прошлое, то это один видный естествознатель, известный всем по имени Дарвин, со своим происхождением видов и естественным отбором. Что ж, не буду лукавить, а я с ним во многом согласен. В частности в том, что природой в качестве продолжателя рода, путём неимоверной борьбы за выживаемость, из миллиона претендентов, был выбран именно я. И при этом, я сам всего достиг, несмотря даже на то, что на тот момент во мне не было ни капли разума, и мною двигала моя жизненная сила. И если Дарвину так хочется, то пусть всё это будет называться естественным отбором.

Правда, право я не понимаю, из кого ещё можно было выбирать, и у меня прямо-таки с языка слетают отборные слова в адрес всё того же Дарвина, если он допустил в своём сочинении некую, неизвестную мне мысль. И что-то мне подсказывает, что и сам Дарвин считал естественным то, что природа остановила свой выбор на нём, таком умном, и оттого он теперь ей дифирамбы поёт. Пресмыкается, в общем. А это говорит о том, что он недалеко от обезьяны эволюционировал (вот почему он, в своих работах столь много внимания обезьянам уделил, близок им, в общем), в отличие от того же меня живорождённого, а не как он из яйца своего понимания жизни вылупившегося.

Да, кстати, о яйце. И ответ на допотопный вопрос о первоочередности появления яйца или курицы, лежит в плоскости понимания вот таких умников, как Дарвин, которые задаются этим вопросом лишь для того, чтобы задаваться им с глубокомысленным видом, и тем самым умника из себя строить и показывать себя крайне занятым человеком. А не будешь демонстрировать занятость, то тебя немедленно за бездельника примут и затем заставят что-нибудь по дому делать. Ведь некоторые вопросы для того только и возникли, чтобы существовать, как некая каверза для человека, указывая ему на то, что он всего лишь человек и выше головы ему не прыгнуть.

– Чарльз, хорош делать вид, что чем-то занят. Иди коров накорми. Сам же говорил, что труд сделал человека из обезьяны, а сам между тем и палец об палец дома не ударил. – Уж и не знает, чем ещё достать Дарвина, его до чего же вредная супруга Эмма. Просто поражая его своим нахальством и откровенным передёргиванием фактов. Как это он палец об палец не ударил. А кто спрашивается, намедни, гвоздь к табуретке прибил (почему к табуретке, так в неё было удобнее), в ответ на очередное её зубоскальство и принижение его мужского достоинства, пока что в части его ничего по дому сделать не допросишься. А вот если бы она, своим, вечно косящимся в непонятную для Дарвина сторону взглядом, на этот раз указывая в сторону спальни, посмела с укоризной и отчасти досадой заикнуться о его, даже не неспособности стать зачинателем рода (там всё в порядке), а подходу к этому делу только с исследовательских позиций, – трепло, а не родоначальник, – то Дарвин на этот раз не стал бы с ней церемониться и показал бы ей, где раки зимуют (это была одна из его новых, так и незаконченных теорий, пришедшей ему в голову во время вот таких домашних свар).

– Да как ты смеешь, так безбожно врать?! – перекосившись в лице, возмутился Дарвин. – Сама же прекрасно знаешь, что это не так, а всё равно так говоришь. Да и, в конце концов, может же человек устать. – С трагизмом в лице добавил Чарльз. Но супруга Чарльза Эмма, к его сожалению, что подтверждается его же теорией, особа дюже крепкая, как физически, так и в диалектическом материализме, и поэтому ему не стоит ожидать от неё послабления. Ведь она не только прошла естественный отбор, – огонь, воду и медные трубы, – но и реализовала саму себя, пройдя жесточайший отбор с видовой стороны. И что интересно, так это то, что самым крепким препятствием на пути к их счастью, можно не верить, а был сам Чарльз, со своими скорее близорукими, нежели недальновидными взглядами на неё.

В общем, он, как и всякий учёный, с задатками гения, по большей части дня живущий в глубине своих мыслей и размышлений, и оттого незамечающий людей рядом с ним находящихся, в упор не замечал своего счастья в лице Эммы. Так что Эмме пришлось изрядно потрудиться, прежде чем Чарльз её заметил и понял, что без её внимания к нему, – она вовремя подушку под его зад подложит (все самые знаковые гении страдали геморроем, который их и мотивирует к открытиям – этим гениям всё на месте не сидится, как будто в заднице что-то свербит, бытовала ещё такая поговорка) и спичку зажжёт для его трубки, – все его потуги сделать величайшее открытие обречены, если не на провал, то, как минимум, на не успех – его поднимут на смех за это своё открытие, удивившее не только простых людей, но и видавших виды и всякое слышавших учёных. Что, между тем, отчасти и случилось с открытием Чарльза. А это всё, не раз в пылу горячности Чарльза, наводило его на мысль о самоубийстве своего открытия.

– Как Галилей отрекусь, а затем посмотрю, каким путём пойдёт человечество, пренебрёгшее мной и моей мыслью. – Прямо всё внутри Чарльза холодело при одной только такой мысли, обрекавшей человечество на движение, а точнее, застой в свой без эволюционный тупик. – Я-то буду эволюционировать, а ты, человечество, всё будешь топтаться на месте, – здесь Чарльз, конечно, перешёл все грани, перейдя на ты с человечеством, но его можно понять, он сейчас в мыслях эволюционировал, а человечество нет. И Чарльз даже слегка себе позволил вознестись над остановившимся в своём развитии человечестве и снисходительно посмотреть на него сверху вниз, само собой только в его воображении. Ведь каждый не рядовой учёный, а что уж говорить о тех из них, кто чуть ли не гении, обладает феноменальной памятью и воображением, и даже можно сказать больше, от степени воображения и фантазии в его голове, зависит учёная степень учёного. А не будь в голове учёного воображения, то, что тогда его будет мотивировать на исследовательскую деятельность и отчего он будет отталкиваться в своих учёных изысканиях, о которых до настоящего дня никто не имел ни малейшего понятия и даже себе представить не мог, что такое может быть и за всем этим вот такая невероятная вещь скрывается.

А Чарльз между тем, лежит у себя на кровати и ухмыляется при виде того, до чего себя человечество довело и доводит, не прислушавшись к его учёным советам.

– Ну, топчись, топчись человечество на одном месте, – похихикивает себе в усы Чарльз, отчётливо видя, как человечество дальше сапог не ушло, – таким регрессирующим темпом вы в болото застоитесь и скоро перестанете размышлять о смысле и цели жизни. А зачем, когда всё наглядно видно и ясно – главное в жизни устоять на месте и не упасть. И как было тысячу веков назад, так и через тысячу веков будет тоже самое. Как говорили на одном, только самим понятном языке, так и продолжим так браниться. И как подходили к дамам господа с дискриминационных позиций воодушевления и деликатности обхождения, так и будут им руку подавать и пододвигать им стул за столом, нисколько не заботясь об их праве на выбор, и может быть, наличия желания самой подвинуть себе стул. – Чарльз, так рассуждая, явно что-то о будущем знал.

И так бы человечество, а это каждый из нас, кто не приходился близким родственником этому мстительному Чарльзу, прибывало в своей отсталости, в девятнадцатом веке, совершенно не развиваясь, если бы Чарльз не передумал и вскоре не сказал своё: «А оно всё же эволюционирует!». И это всё благодаря его Эмме. Которая не может без того, чтобы за что-нибудь не накричать на него – ей без этого спокойно не спиться.

– А что, без света не думается?! – с порога в спальню завела свою возмущённую шарманку Эмма, указывая на горящую лампу. И Чарльз не успевает ей даже возразить: «Да, так светлее мысли рождаются», как она своим дополнением срезает все его потуги на возражения. – А мне потом думай, где искать деньги на керосин. – И Чарльз, припёртый к стенке аргументами Эммы, ничего не может возразить и тушит лампу. На чём его унижения не заканчиваются. – А ну подвинься, лодырь, разлёгся на всю кровать, – из темноты, чуть сбоку от Чарльза, доносится недовольный голос Эммы. И Чарльз вновь не успевает отреагировать, как он уже физически прижат к стенке, массивным толчком Эммы в бок. И Чарльз, прижатый всем собой и главное головой к стене, от безвыходности своего положения, про себя всхлипнул и вдруг понял, что человечество имеет право на прощение, а вот Эмма нет.

Между тем очередной спор между Чарльзом и Эммой в самом разгаре. И Эмма в ответ на его вполне аргументированное заявление, не только не устыдилась своего дерзновенного поведения, в котором она ещё смеет перечить своему мужу-кормильцу, что указывает на то, что она не читала домострой, а она в один момент выпрямляется, – она до этого мыла полы, а Чарльз вносил свою лепту в наведение чистоты тем, что вначале следил, а затем встал посреди комнаты, как истукан и всем своим видом начал выбешивать Эмму, – к похолоданию спины Чарльза скручивает в узел тряпку досуха, и громогласно заявляет. – Ну, ты и подлец! – И вслед за этим так своей головой покачала, что Чарльзу стало до жути страшно, а уж спрашивать о том, почему он подлец, то он об этом и подумать не смел. – Пусть буду подлец, и на этом пусть будет всё. – Молил про себя проведение Чарльз.

Ну а его Эмма на этом естественно не останавливается и ей повода даже не надо, чтобы найти причину наорать на Чарльза. – Интересно, – подбочившись руками, страшной интонацией голоса проговорила Эмма, – а почему это ты не интересуешься, почему я тебя подлецом назвала? Неужто для этого есть все основания? – с глубоким подтекстом задалась вопросом Эмма, вперившись взглядом в него.

А Чарльз, если честно и сам не знает, почему это так вышло, и скорей всего, оттого, что он растерялся. Но разве ему сейчас в этом поверят, если он это скажет, да ни за что. И Чарльз…Да ничего Чарльз не успевает, за него всё скажет и объяснит его благоверная Эмма, с половой тряпкой в руках, которая вскоре, как что-то подсказывает Чарльзу, будет смывать с его лица все следы его живой выразительности. А простыми словами, она так врежет ему тряпкой, что его только видели стоящим на ногах. А вот если посмотреть вниз, на пол, то там можно будет увидеть плачущего Чарльза, сбитого с одного удара тряпкой по лицу.

– Ну и прохиндей ты, Чарльз. – Не сводя своего, насквозь видящего всю подлость души Чарльза взгляда, начала себя заводить Эмма. – Теперь-то я поняла, какой ты на самом деле человек. А я-то всегда думала, что ты всего лишь параноидального типа сноб, – оттого ты столь большое внимание уделяешь человеческому роду, – ан нет, это, как оказывается, всего лишь цветочки. А твоё объяснение: «У меня на роду написано таким быть», есть всего лишь твоя уловка для меня. А если это так, то я хотела бы знать, что мне на роду написано. Ну, – Эмма требовательно посмотрела на Чарльза, – что молчишь?

А что Чарльз может ей сказать такого, чтобы она успокоилась, да ничего. Он отлично знает: чего бы он не говорил, это её не успокоит, если она сама к этому не склонит себя. А для этого нет лучше средства, которое сейчас находится в её руках. Ну а если ему всё равно не отвертеться от тряпки, то к чему все эти его унижения. – Буду прямо в глаза смотреть опасности. – Всё же решил прищуриться Чарльз, продолжая молчать.

Эмма же, видя насколько её Чарльз невыносимо упёртый тип, считающий, что всё должно быть так, как он того хочет, ещё больше на него рассердилась и расстроилась за себя несчастную, вынужденную жить с таким жестоким, бессердечным человеком.

– Хорошо Чарльз, – совершенно неожиданно для Чарльза, вдруг примирительным тоном голоса говорит Эмма. Что не может не напрячь его и по-особенному испугать: Что она ещё придумала? – Давай начистоту, – заговорила Эмма, невольно заставив Чарльза бросить оценивающий взгляд на пол. Что было замечено Эммой, всегда придирчиво относящейся вот к таким взглядам: Вот только попробуй выразить критичность взгляда! – Но Чарльз нем лицом и Эмма не сбивается со своей мысли. – Ты же знаешь, что я тебя, как облупленного знаю, и поэтому тебе не стоит увиливать от ответа и искать отговорки. Так что я жду от тебя прямого ответа на мой звучащий в единственном экземпляре, прямой вопрос. – Эмма на этом месте сделала кульминационную паузу, для того чтобы Чарльз осознал всё ею сказанное и даже не думал мухлевать с ответом. А Чарльз об этом и не думал думать, а он в предчувственном напряжении принялся судорожно соображать, пытаясь нащупать то, о чём она хочет его спросить.

– Неужели подозревает? – похолодев в сердце, вопросил себя Чарльз. – Но в чём? – вслед задался вопросом Чарльз, совершенно не понимая, в чём его можно заподозрить таком, за что ему было бы стыдно и неловко. А этого, скорей всего, и добивается Эмма, деструктивный человек, который получает удовольствие от его неловкостей и падений на мокром полу. – Так вот почему, она его так часто моет! – потрясла догадка Чарльза, осознавшего всю полноту коварства Эммы. – Но в чём она меня подозревает и может подозревать? – вновь задался прежним вопросом Чарльз и принялся строить свою логическую цепочку, которая и привела его к единственной мысли: Она, как супруга со стажем, просто обязана подозревать меня в связях на стороне! – И что интересно, то эта мысль несколько порадовала Чарльза, несмотря даже на то, что реальных оснований для таких подозрений Эммы не было. – Нет, так будут. – Торжественно возмутился про себя Чарльз. – Надо срочно завести интрижку. – Пришёл к решению Чарльз и тут же натолкнулся на проблему отсутствия кандидатур на эту роль. – Но с кем? – задался вопросом Чарльз, принявшись вспоминать всех своих знакомых дам, подходящих на эту роль.

Но среди его знакомых дам нет ничего достойного, чтобы можно было рисковать своим безупречным именем и так уж и быть, браком с Эммой, вроде как счастливым. Здесь Чарльз искоса посмотрел на Эмму и вроде как сердцем почувствовал, что она ему дорога. И Чарльз, на волне этого, до удивления редкого чувства, уже собрался пойти на примирение с Эммой, но тут им замечается тряпка в её руках, непередаваемый запах которой ничем не выбивается из его мозгов, и Чарльз закипает в негодовании и решает, что просто обязан подтвердить эти её подозрения.

– Но только обязательно молодую! – Чарльз укрепил себя в решении быть не безосновательно заподозренным.

А Эмма, между тем посчитав, что она достаточно дала времени Чарльзу, чтобы он одумался и понял, что врать ей бессмысленное дело, задаёт свой звучащий в единственном экземпляре вопрос. – Чарльз, – холодным и прямо-таки каким-то замогильным голосом приводит к вниманию Чарльза Эмма. Чарльз взбадривается и, в готовности сломя голову убежать отсюда при случае, с полным вниманием посмотрел на Эмму. Эмма же продолжает, – посмотри на меня внимательно и ответь на мой вопрос. – Чарльз, не сильно понимая, что он там, в ней, такого ещё не видел, всё же не отказывает ей в этом праве и со всем вниманием смотрит на неё. Но в Эмме всё по-прежнему, и Чарльз в полном недоумении по поводу этой выходки Эммы, которой видимо заняться нечем и она, таким дурнейшим образом, себя занимает, начинает выходить из себя.

– И чего спрашивается, она этим добивается? – вопросил себя про себя Чарльз. – Хочет сказать, что я ей мало уделяю внимания и совсем в её сторону не смотрю. Право, какая несусветная чушь. – Всё также про себя возмутился Чарльз. – Да практически вчера, я на неё смотрел. И ей тогда ещё не понравилось, как я на неё смотрю. Она ещё начала возмущаться, спрашивая меня: «Чего это ты так на меня смотришь, неужто что-то дурное на мой счёт задумал?». Вот же бабы, что за противоречивый народ. И что им нужно и сами не знают. И посмотришь на них, это у них вызывает вопросы, и не смотришь, то опять вопросы. – Чарльз еле удержался от того, чтобы в негодовании не пожать своими плечами. Что неминуемо вызвало бы раздражение у Эммы: «Вот же паразит, я его ещё ни о чём не спросила, а он уже недоволен и всё отрицает!», со своей новой порцией вопросов.

Но так как Чарльз в очередной раз проявил хладнокровие и выдержку, то Эмма не отвлеклась и задала ему свой долго им ожидаемый вопрос. – Ты, Чарльз, меня точно ни с кем не перепутал? – После чего она прямо-таки вцепилась в него своей внимательной к каждому движению его души и лица хваткой. А Чарльз и не собирается от неё что-либо скрывать, так он удивлён этим её вопросом. – Что это ещё за вопросы такие?!

– Как это? – ничего не понимая, спрашивает вслух Чарльз. А Эмма в своём прежнем, невозмутимом, как будто так и должно быть и никак иначе, репертуаре. – А как это всегда бывает, – с неописуемым в своей самоуверенности выражением лица, даже не говорит, а делает заявление Эмма, – хочешь одного, а получаешь то, что доступнее.

– Это ты на что намекаешь? – продолжая недоумевать, вопрошает Чарльз, в голосе которого начали проскальзывать нотки оскорблённого достоинства.

– На происхождение твоих взглядов на меня и видов понимания. – Выпаливает свой ответ Эмма, сбивая окончательно с толку Чарльза. На которого, между тем, снизошло откровение. – Вот оно, недостающее звено для моей новой работы. – Ахнуло почти много чего внутри Чарльза, не перестающего даже в самых ответственных случаях и разговорах по душам с Эммой, быть учёным с большой философской буквы. А когда он находился на пути к какому-нибудь открытию, то он только одну часть процента своего внимания уделял своему быту и Эмме, подпадающую под эту категорию бытия Чарльза. При этом Чарльз, как и всякий учёный, часто увлекался и переносил на свою семью, не только все заботы и тяготы по своему материальному обеспечению, но бывало, что рассматривал свою семью в качестве подопытного материала. И вполне вероятно, что Эмма сама того не зная, стала жертвой странных и ещё не доказанных теорий, такого скрытного, когда дело касается семьи, Чарльза. Да и как она могла знать, если от неё всё скрывают, объясняя это тем, что узнай она об этом, то ни в какую не даст своего согласия быть объектом эксперимента и наблюдения, и ещё скандал устроит.

– Так её и назову, происхождение видов. – Решил Чарльз, исподлобья поглядывая на Эмму, если быть откровенно честным, то не до конца верующей в его исследовательский гений. А вот если бы она безоговорочно верила ему, то, во-первых, она бы не называла его бездельником и лоботрясом, вечно своим раздражением выводя его дома на улицу погулять, во-вторых, с ехидным видом не интересовалась у него, когда его работы получат признание, и не только у его собутыльников, в этом, так называемом им учёном совете, но и где-нибудь ещё, и самое, наверное, главное, Эмма проявляла бы к нему заботу и во всём его поддерживала, а не противоречила каждому его слову, даже если он соглашался с ней; а она и это воспринимает в штыки.

– Ну так что скажешь? – видимо устав ждать, Эмма вновь задаётся вопросом. Ну а очнувшемуся от своих дум Чарльзу, сейчас нужно быть как нельзя лучше достоверным и убедительным в своём удивлении. И Чарльз мобилизует все свои артистические таланты, которые в нём тоже имели место (все гении талантливы во всём, особенно в деле обмана времени и если необходимо, то и своих современников) и с выразительным негодованием в лице, начинает демонстрировать непонимание такого подхода к себе со стороны Эммы. – Да с кем я тебя смог спутать? – искренне удивляется Чарльз, – Если ты одна на всём белом свете такая. – А вот здесь Чарльз оставил место для домыслов насчёт Эммы, – какая ещё такая? – и не без оснований не слегка покривил душой. Ведь он считал, что разнообразие форм живого, не столь разнообразно, и имеют место свои совпадения. И значит, что где-то есть ещё точно такой же человек, как Эмма (это правило не относится к таким людям как Чарльз, они выпускаются в единичном экземпляре, а иначе мир их двоих не выдержит).

И Чарльз на этом не остановился и принялся глубоко в себе домысливать. – А если в этом вопросе Эммы есть глубокий подтекст, и она, таким образом, намекает мне на абсолютно идентичную с ней даму? – в том самом волнении, которое охватывает Чарльза в те редкие минуты, когда он вдруг нападает на след какого-нибудь неизвестного доселе открытия, задался вопросом Чарльз, подспудно чувствуя, что неизвестное открытие где-то рядом. Вслед за этим, Чарльз с новым взглядом первооткрывателя, но при этом придерживаясь осторожности, смотрит на Эмму и пытается в ней отыскать то, что он раньше в ней не видел. Но там, как кажется и видится Чарльзу, ничего вроде бы нет нового, и всё по прежнему – обращённый на него сверх критический взгляд Эммы. И Чарльз в один момент даже проявил слабость, и собрался было отступиться и прекратить поиски: «Я и с одной Эммой никак не слажу, а что будет, если их будет двое?!», но потом в нём всё-таки взяла верх его учёная сущность, и он взял себя в руки и решил довести это дело до конца, каким бы оно не было.

– Да если я найду вторую Эмму, то это же целая кладезь знаний для любого учёного. – Воодушевил себя Чарльз, принявшись раздумывать над тем, как вытянуть из Эммы имя той, с кем, по её мнению, он мог её перепутать. – Но как? – задался очередным вопросом к себе Чарльз. Но он не успел на него ответить, так как тут подоспел вопрос со стороны Эммы.

– Вот только не надо мне врать! – вдруг вознегодовала Эмма, придя в себя после такого неприкрытого посыла Чарльза к её чувствам. Где он посредством комплиментов и лести попытался заморочить ей голову и тем самым оставить её без ответа на свой вопрос. И Эмма, как только поняла, какой негодяй её Чарльз, готовый на что угодно и даже на комплимент ей, лишь бы уйти ответа за свои осуждаемые ею и, скорей всего, обществом, поступки неприличного характера, не помня себя от обуявшей её ярости, обрушилась на Чарльза с первым же пришедшим ей в голову именем. – А как насчёт леди Сапог?! – уставившись на Чарльза, Эмма своим громогласным голосом чуть было не осыпала с потолка всю штукатурку.

– Что?! – чуть не поперхнулся в ответ Чарльз, потрясённый до глубины своей души таким предположением Эммы. – Где он, без ложной скромности, видный представитель своего класса и пола, и где леди Сапог, с виду и есть сапог. А Эмма, между тем, совсем иначе интерпретирует это замешательство Чарльза. Она в этом видит признание им вины. – Если бы между ними ничего не было, то зачем тогда Чарльз так разнервничался. – Всё прекрасно поняла за Чарльза Эмма, тут же и немедленно указав ему на это.

– А то, что и сейчас, её прозвучавшее имя тебя зацепило. – Эмма своим заявлением прямо-таки ставит в тупик Чарльза, даже и понять не могущего, как так можно думать и что можно на это возразить. А не возразить он не имеет права, ведь тогда Эмма сочтёт, что это действительно так. И ему придётся всю свою жизнь каяться перед ней за эту свою несуществующую связь с леди Сапог, чего он, может быть, и вытерпел бы, но жить в глазах Эммы и всех её кумушек, человеком, не просто преступившим свой долг честного человека, а преступившим его с леди Сапог, – вон посмотрите на этого невероятно паскудного господина в сапогах, всё никак забыть свою не наглядную не могущего, и в память о ней надевающий сапоги, – то такой несправедливости он вынести точно не сможет. И как-нибудь осенним вечером, в самую ненастную погоду, он возьмёт и из принципа не наденет сапоги, чтобы в эту погоду на улице прогуляться и, промочив ноги в туфлях на тоненькой подошве, сляжет с хворобой в кровать, и так никогда больше из неё и не встанет. А Эмма пусть потом всю свою оставшуюся жизнь себя попрекает тем, что так была несправедлива к честнейшему из людей, её Чарльзу, чьим последним словом было, не как все на него напраслину наводили, леди Сапог, а моя дорога Эмма, как ты была не права на мой и леди Сапог счёт.

И хотя противницы Чарльза из числа кумушек Эммы, будут пытаться сопротивляться, заявляя, что Чарльз тот ещё ловкач и, что он всё равно перед смертью вспомнил леди Сапог, Эмма ценой своей жизни уже будет переубеждена в справедливую для Чарльза сторону.

– Но меня всё-таки интересует, кто всё-таки эта леди Сапог? – в итоге всех этих размышлений и представлений, задался про себя вопросом Чарльз. А искать ответ на этот вопрос, как обычно нет времени, и Чарльз, заметив, что Эмма начинает волноваться за него, скручивая тряпку в руках, вновь прибегает к помощи своего актёрского таланта, и досадливо усмехается в ответ. – Это уже невыносимо и ни в каике рамки не умещается, Эмма.

– Ладно. – Неожиданно для Чарльза, Эмма соглашается с ним и тут же перенаправляет свой удар на другую, более реальную что ли мишень. – А что насчёт фрейлин Лизы? – задаёт вопрос Эмма, всматриваясь в Чарльза. А Чарльз в ответ и в правду искренне удивлён.

– А это ещё кто? – в недоумении спрашивает Чарльз. Эмма же видя, что Чарльз и в правду не понимает, о ком она спрашивает, приступает к объяснению. – Помнишь тот вечер, когда мы в первый раз были представлены друг другу? – глядя куда-то сквозь Чарльза, спросила его Эмма.

– С трудом. – Про себя ответил Чарльз, вслух сказав противоположное. – Конечно. – А как только произнёс, то к своему удивлению, не только вспомнил тот самый знаковый для себя вечер, а он как будто вновь там оказался и сейчас заново всё переживал.

Вот он, подающий большие надежды учёный, о котором не как это всегда бывает, никто и ничего не слышал, кроме узкого круга специалистов, с кем он по вечерам в баре выпивает, а о нём уже разошлась молва, как о несущем несусветную ересь молодом человеке. И видимо по этой причине, он пользовался повышенным вниманием со стороны представителей знати этого городка, где он прославился своими возмутительными идеями, возмущающими дух местного падре и людей близких к нему и другим идеям, и заодно в качестве интересного человека с новыми мыслями, был часто приглашён в дома первых и всеми уважаемых лиц города.

– Ну и пусть, – догадываясь о причине своей популярности, и почему он в очередной раз приглашён на приём, на этот раз даваемый графом Сельжуком, Чарльз с этим посылом решительно плюнул себе под ноги и, постучав специальным молоточком по двери, дал о себе знать лакею, находящемуся с другой стороны входной двери, ведущей во внутренние апартаменты особняка графа Сельжука.

Дверь немедленно открывается и сверху на Чарльза смотрит под два метра роста лакей. И хотя Чарльз в то время был относительно молодой учёный (у учёных возраст, иначе, чем у простых людей отмеряется и его многоопытность это совсем не та опытность, чем у людей с опытом повседневности) и соответственно своей молодости храбр и горяч, всё же ему вид лакея на воротах совсем не понравился. – Всё, хватит. Не буду я больше на потеху этим бездельникам, ничего не понимающих в науке, рассказывать о моих теориях. – Принял решение Чарльз и всё же не сдержал данное себе у входа слово. А всё потому, что он горяч, когда дело касается науки, и не может смолчать, когда эта, ничего не имеющая общего с науками публика (если только, как потребители), начинает из себя строить больших знатоков наук.

Но, впрочем, у него скорей всего, другого выхода и не было. Ведь как только он вошёл в гостиный зал, то немедленно привлёк всеобщее внимание к себе и был встречен графом Сельжуком, принявшимся его представлять, не только как перспективного, с идеями учёного, а того самого учёного(!), – с многозначительным видом это говорил граф Сельжук, – у которого на ваш, герцог Лихтенштейн, и на ваш, баронесса Штоц, счёт, есть потрясающие идеи и выводы.

– Это что ещё за идеи и мысли? – сразу полез в бочку герцог Лихтенштейн, не терпящий свободы и идеи в чужих и вообще головах.

– Те самые. – Многозначительно говорит граф Сельжук, загоняя герцога в угол своего и всех вокруг непонимания.

– Да что же это такое?! – Начинает закипать герцог, и граф вынужден раскрыть перед всеми и перед ним в том числе, секрет Чарльза. И граф, выйдя вместе с Чарльзом в центр гостиной, начинает говорить. – Наш молодой учёный не просто выразитель бытующего в учёной среде прогрессивного мнения, а он выразитель всего того отрицания нашего мира, которое заставляет людей становится учёными, заставляя их всё подвергать сомнению. – Граф перевёл дух и добавил. – А если ближе к теме, то он выразил сомнение в началах нашего мира. И по его особому убеждению, всё вокруг и мы в том числе, явились на свет не благодаря божьему соизволению, а вопреки ему, так я это называю. Иными словами, в результате длительного природного процесса, называемым им эволюцией. – Чарльз со своей стороны озлобился на графа, так безбожно его идеи перевравшего, но ничего ему не сказал и продолжал наблюдать за собравшихся вокруг них гостями, принявшихся на него с повышенным интересом смотреть и изучать. К тому же среди гостей графа, Чарльзом были замечены весьма и весьма интересные молодые особы, которые не сводили с него своих восхищённых его смелостью взглядов. А это одно стоило того, чтобы выглядеть в глазах графа и других неучёных господ, странным человеком с не менее странными идеями.

– Я ничего не понял. – Развёл руками герцог, искренне ничего не понимая. И Чарльз совсем не в обиде на этого престарелого герцога и он даже рад, что герцог его уже забыл, а вот баронесса Штоц, не смотря даже на её красоту, – а Чарльз себе позволил задержаться взглядом на её красивом, но как сейчас выясняется, не совсем умном лице, – Чарльзом не будет прощена за эту её памятливую находчивость.

– Так вы тот самый Чарльз?! – на всю гостиную вопросила баронесса Штоц и все в один момент догадались, кто этот самый Чарльз. И тут как только все об этом догадались, то вслед за этим, на Чарльза во всех сторон посыпались вопросы. Где самый безобидный был: «А вы, Чарльз, не шутите?», тогда как все остальные, не отличались новизной и своей заезженностью уже осточертели для Чарльза. И хорошо, что все эти вопросы посыпались на него скопом и Чарльз не имел возможности на них отвечать. И так до тех пор, пока слово не берёт хозяин особняка, граф Сельжук, – гостиная мгновенно погружается в тишину, – и, повернувшись к Чарльзу лицом к лицу, обращается к нему. – Вот скажите мне Чарльз, вы, надеюсь, разрешите мне вас так называть, – делает оговорку граф и, получив от Чарльза разрешение, продолжает, – какие ассоциации у вас появляются при виде наших благороднейших и прекрасных дам. – Указав на близстоящих дам, замолкает граф.