Игорь Озеров
КамТугеза
«Москву не узнаешь: европейский город теперь, – напутствовал Гена. – Тротуары гранитной плиткой выложили, бульвары все в цветах. Кафе и рестораны на каждом углу. Полно красивых магазинов. Это как из СССР 80‑х сразу в Париж попасть. Можно растеряться с непривычки».
Если у Тихона и было какое‑то волнение по этому поводу, то оно исчезло сразу, как только он вышел из здания Ярославского вокзала. Все было на своих местах и без больших изменений. Прямо напротив за Комсомольской площадью разновысокий силуэт Казанского вокзала с синим циферблатом часов, чуть правее высотка гостиницы «Ленинградская» и рядом железнодорожный мост, под которым начиналась дорога к дому.
От вокзала до квартиры пешком было минут тридцать, и Тихон решил прогуляться. Из‑под моста он вышел на Каланчевскую улицу. Здесь все было, как и прежде. От небольших изменений были такие же ощущения, как от раскрашенных советских черно‑белых фильмов. Стало, конечно, ярче, но сказать однозначно, что новый вариант лучше и органичнее было нельзя. На Садовое кольцо он вышел около еще одной сталинской высотки, где когда‑то жил его хороший приятель радиолюбитель Валя Старобинец. Для всех знакомых это был человек из другой, гораздо более развитой цивилизации. Его комната была вся заставлена разной полувоенной техникой, которая непрерывно пищала, моргала лампочками, дрожала стрелками индикаторов, скрипела, выдавала отрывки разговоров на разных языках и, главное, великолепную музыку.
Как-то Прохор уговорил Валю выдать в эфир запись их школьной рок‑группы. Из‑за этих нескольких минут сомнительной славы у Вали чуть не изъяли всю его технику, а вместе с ней дело его жизни. В конце концов, ограничились приличным штрафом. Братьям досталось гораздо меньше. Через несколько дней во время урока в класс вошел директор школы и пригласил Тихона с Прохором к себе в кабинет. Там их ждал очень веселый человек хорошо эрудированный в вопросах современной музыки. Задав несколько ничего не значащих вопросов, он, мягко улыбаясь, попросил в следующий раз выступать через официальное радио в молодежных передачах и даже пообещал содействие. Но Прохор уже остыл к музыке и увлекся театром.
Тихон слышал, что сейчас Валя очень богатый человек и живет в Канаде.
По Садовому Тихон дошел до бывшей улицы Чернышевского, а по ней до Лялина переулка. Свернув в переулок, Тихон как будто провалился в прошлое. Почти с каждым домом, с каждым двором, было что‑то связано. Воспоминания в голове менялись как узоры в калейдоскопе, создавая цветные картинки из давно минувших событий. От переизбытка эмоций и от смены обстановки кружилась голова и хотелось схватить за руку какого‑нибудь прохожего и рассказать ему о том, что здесь происходило много‑много лет назад. Через знакомые с детства дворы он вышел на соседний Казарменный переулок и быстро нашел нужный ему дом. Через несколько минут девушка‑администратор, с которой он заранее договорился о встрече, передала ему ключ от арендованной квартиры.
Через час на Покровском бульваре впервые за тридцать пять лет он встретился с братом. Тихон даже немного растерялся, увидев Прохора, и первое что пришло ему в голову: «Неужели я и сам такой же старый?» Они молча обнялись. Прохор, заметив смущение в глазах брата и догадавшись о его причине, сказал чуть оправдываясь:
– Это ты там, на монастырской пище, на свежем воздухе ни капли не изменился, а я да… Смотрю на себя в зеркало и сам себя не узнаю. А внутри еще хуже, чем снаружи. Время не делает нас лучше… по крайней мере, внешне, – после небольшой паузы сказал Прохор.
До встречи Тихон представлял брата все таким же веселым, энергичным и даже немного задиристым, а увидел перед собой вялого, очень худого человека с осунувшимся лицом, на котором застыла какая‑то кривая пренебрежительная усмешка. Но больше чем нездоровый облик брата, Тихона очень встревожил странный блеск в его глазах. Очень похожий взгляд бывал у ревностно верующих людей, которых Тихон встречал среди своих прихожан.
– А по тебе никогда не скажешь, что ты монах, да еще настоятель, – оценил Прохор внешность брата. – Больше похож на нежелающего стареть рокера, а был бы беретик на голове, так вылитый Че Гевара.
Тихон первый раз за много лет решился выйти на улицу в обычной одежде: джинсах и темно синей рубашке. Длинные темные волосы он стянул в хвостик, а редкая борода у него почти не росла. Худощавый, невысокий, с ясными, умными, веселыми глазами, окруженными мелкими морщинками, он действительно был похож на героя кубинской революции.
– Ты ведь, наверное, голодный с дороги? – предположил Прохор. – Я знаю тут одно местечко – тебе понравится. Там все и расскажу.
Они пошли вверх по бульвару. Всю дорогу через каждые несколько метров они останавливались, и Тихон восторженно говорил: «А помнишь…» и рассказывал что‑нибудь из детства и юности.
Когда умерла их мать они только пошли в первый класс. Отец почти не уделял им внимания, и Прохор с Тихоном были предоставлены сами себе. Поэтому вспомнить было что.
В первом классе мир ограничивался только своим двором, даже школа тогда была в этом же дворе. Но вскоре их мир стал расширять свои рубежи. Сначала до бульвара, по которому они сейчас шли, потом до Садового кольца и Курского вокзала. А как‑то они заскочили в трамвай и оказались в Замоскворечье, которое их встретило очень не гостеприимно и зафиксировало встречу двумя синяками под левыми глазами обоих братьев. С тех пор, все, что не было за Садовым кольцом, считалось враждебными территориями.
У Чистых прудов Тихон не удержался и, спустившись, опустил ладони в теплую воду. Прохор смотрел на это немного снисходительно, пытаясь скрыть, что его тоже растрогали воспоминания.
– А помнишь, после выпускного вечера, когда мы все пришли сюда под утро, ты выдумал, что существует традиция купаться здесь голыми? – рассмеялся Тихон.
– Ага, но поверила в эту традицию только Машка Павлюченко, а она, к сожалению, совсем не была похожа на русалку, – отозвался Прохор.
Через несколько минут они подошли к двухэтажному зданию на берегу пруда.
– Я помню: здесь был индийский ресторан с непроизносимым названием, – вспомнил Тихон.
– Сейчас почти все то же самое, только не для всех, – ответил Прохор.
Вежливый молодой человек проводил их в небольшой зал на втором этаже. Одна стена в зале была почти вся застеклена и выходила на пруд. Пальмы в больших медных горшках, изящный фонтан с маленьким водопадом, мозаичным дном и цветными рыбками, плетеная мебель с яркими разноцветными подушками – все это действительно напоминало что‑то индийское.
– Ты же, наверное, и не ешь ничего: посты и все такое, – спросил Прохор.
– Сейчас Петров пост, но рыбное сегодня можно, – ответил Тихон. – Ты мне почти ничего не рассказал, как отец попал в больницу. Когда его можно будет навестить?
Прохор подробно обрисовал то, что произошло утром. И о сорванной свадьбе и об Анфисе. Рассказывая о роли Софьи, он с любопытством посмотрел на Тихона, но тот, казалось, больше интересовался медицинским диагнозом, а не причинами произошедшего.
На самом деле Тихона интересовало все. Он хоть и провел эти годы всего в нескольких часах езды от Москвы, но то, что происходило в его семье и в стране, было для него совершенно непонятным. То, что рассказывал брат, требовало каких‑то других знаний, и кроме Прохора никто ему помочь не мог.
– Ты я вижу, как будто с необитаемого острова приехал. Ты хоть телевизор там смотрел? Про интернет я и не спрашиваю, – у Прохора всегда была привычка вести себя так, как будто он знает что‑то такое, чего другим недоступно. Еще в детстве Прохору за это часто доставалось от товарищей. Но желание показать свое превосходство тем, что у него есть доступ к разным, часто выдуманным им самим секретам, было сильнее. Сегодня, когда он понял, что действительно необходим брату, в голосе у него сразу появилось прежняя снисходительность.
Тихон это заметил, но сейчас это не обижало, а возвращало в доброе прошлое.
– Телевизор я смотрел и интернет у нас есть, но это же невозможно сравнить с твоими знаниями, – решил он небольшой лестью подыграть брату. – Если бы ты мог немного меня просветить…
– Хорошо, – согласился Прохор, – но с одним условием.
– Конечно. Каким?
– Сначала ты мне расскажешь, зачем ты все бросил и ушел в монахи. Можно коротко.
– Если коротко, – начал Тихон, – в тот момент я подумал, что вся моя жизнь предопределена. Из‑за отца… Всю жизнь быть «сыном Романова». Получалось, что как будто я ее уже прожил. Тогда меня это очень испугало. Захотелось попробовать пойти другим путем.
– Ну и что? Как этот другой путь?
– Вряд ли человек когда‑то будет полностью доволен своей жизнью…
– Я не про это, – прервал его Прохор, – я про страх предопределенности. Он прошел?
– Сейчас я этого не боюсь, – Тихон говорил, глядя в глаза Прохору, пытаясь понять, как тот отреагирует на эти очень важные для него самого слова. – Сейчас я твердо знаю, что жизнь каждого человека в руках бога, все наши дальнейшие шаги ему известны, но вместе с тем бог бесконечно добр и всегда оставляет человеку свободу выбора.
– Стоп, стоп. Как это? Все события расписаны, но свобода воли есть? Разъясни мне, пожалуйста, только без этой вашей… ну ты понимаешь, – Прохор покрутил кистью руки у себя перед лицом, – без витиеватости…
– Помнишь, когда мы в пятом классе подложили учительнице биологии пару кнопок на стул?
– Ну да… Крику было много. Как она вообще их почувствовала? Полшколы сбежалось.
– Ты тогда сказал, что Петька Демидов обязательно расскажет директору, кто это сделал.
– Он и рассказал.
– Вот видишь, ты не бог, а все заранее предсказал. И при этом у Петьки сохранилась свобода воли. Ведь он мог и промолчать. Так и бог всегда знает, что с нами произойдет, но каждому человеку оставляет возможность выбора.
– Да уж, – засмеялся Прохор, потирая руки довольный понятным примером. – То есть наши поступки заложены в нас самих. И практически неизбежны. А как же тогда использовать свой шанс на свободу выбора?
– Если коротко, то молитвой и огромным трудом. Но на твой вопрос я уже ответил. А эта тема бесконечна. Твоя очередь рассказывать, – Тихону не терпелось выслушать брата.
– Хорошо. Только вот еще последнее… А стран это тоже касается? Есть ли у стран своя судьба?
– Конечно есть… Но и свобода выбора тоже.
В этот момент начали приносить закуски. И главным блюдом была уха.
– Раз пост, то сегодня рыбный день. Такой ухи, Тихон, ты нигде больше не попробуешь. А знаешь что важно: главный ароматный навар ведь не стерлядь дает и не судак с семгой, хотя без них настоящей архиерейской ухи не сваришь, а простые ерши. Ну, за встречу! – Прохор выпил рюмку, сильно поморщился и продолжил. – Как ты вовремя приехал. Как раз все завтра сам и увидишь. Чтобы ты все понял, я сейчас кое‑что тебе расскажу. Только придется начать издалека.
– Уж сделай одолжение ‒ просвети нас, сельских жителей.
– Ты, главное, сразу не наедайся. Сейчас рыбник принесут. Вроде ничего особенного ‒ простая щука в тесте. В этом все и дело. Сделать шедевр из самого простого… С какого периода начнем?
– Наверное, мне надо сначала понять, как так получилось, что когда в 1986 году я уезжал, то СССР, мне казалось, был незыблем как гранитная глыба, а через пять лет его не стало. Что отец рассказывал?
– Да столько лет прошло. Сейчас это уже не важно, – было видно, что Прохору не понравился вопрос об отце. – Сам же говоришь: все предопределено. Было сотни векторов направленных на разрушение страны и не одного на сохранение.
– Ну нет, – Тихон отложил ложку и несогласно покачал головой. – Я хоть и уехал, но не на Северный же полюс. Был же референдум. Большинство хотело сохранить страну. И уж абсолютно точно никто из людей и представить не мог, что произойдет дальше.
– Вот из-за этих людей ничего и не получилось, – Прохор опять вернулся к своему назидательному тону и говорил как бы неохотно и с одолжением, старательно делая вид, что это все должно быть известно каждому школьнику. – Не хотел я на это тратить время, но, кажется это необходимо. Все идет от человека, вот от этого ерша, – Прохор выловил ложкой из тарелки маленькую, почти прозрачную рыбку. – Дело в том, что социализм подразумевает человека сознательного. А сознательный – это когда он без палки, без других стимулов работает на общество и на страну. Нет такого человека – нет социализма.
Прохор нежно взял рыбку за голову двумя пальцами, наклонил назад голову, опустил ее в открытый рот, несильно сжал зубы и вытащил обратно только скелетик с хвостиком.
– А что, по‑твоему, было у нас семьдесят лет. Не социализм? – Тихон пытался не обращать внимания на высокомерие брата.
– Социализм – он разный… Был ленинский, потом сталинский, а мы с тобой ностальгируем по брежневскому… И не потому, что он хороший, а потому, что наша молодость… – Прохор, довольный собой, откинулся на спинку стула, держа в одной руке рюмку, а в другой рыбий скелетик. – Самое смешное заключается в том, что социализм похоронили именно те, кто его и придумал: либеральные интеллигенты. Точнее их внуки. Помнишь программный спектакль у Любимова?
– «Мастер и Маргарита»?
– Ну, нет. Это уже была попса. А первым был Брехт «Добрый человек из Сезуана». Не было бы этого спектакля – о Любимове никто не узнал бы. А после него из Таганки сделали знамя и символ.
– А чем он интересен и почему программный?
– Так этой пьесой дали сигнал, что проект социализм не удался и его пора закрыть. Ты разве забыл о чем там речь? Добрая женщина пытается помочь соседям, а соседи доводят ее до нищеты и разорения. Проще про это пропела Шапокляк. Это уж ты должен помнить: «Кто людям помогает, тот тратит время зря», – Прохор засмеялся, чуть вытянул вперед шею и подбородок, залпом выпил рюмку, потом понюхал рыбку и добавил: – А значит социализм, основанный на добре, невозможен. Потому что человек существо недоброе.
Тихон вспомнил о словах Гены, что настоящая власть сидит вовсе не в Кремле. «В те времена без согласования с КПСС и КГБ ни один фильм и ни один спектакль появиться не мог, – подумал Тихон. – Значит если принять, что брат прав, значит уже тогда, в 70‑х, советская элита лишь исполняла чей‑то приказ».
– Так эту пьесу Брехт, кажется, еще до войны написал, – вспомнил Тихон.
– Точно, в 1941 году. После того, как Сталин внес заметные коррективы в цели построения социализма. До пресловутого тридцать седьмого года российский социализм рассматривали как начало глобального мирового переустройства, а Сталин не захотел стать марионеткой. Кавказская кровь… И решил строить социализм в одной стране в расчете на собственные силы. Плохо это или хорошо – мы уже не узнаем. Но личные амбиции кавказского парня остановили очередной план глобализации. За это из Сталина сотворили образ кровавого тирана, но Россия стала мировой державой. Через десять лет после того как Сталина закопали, его обвинили во всех тяжких грехах и решили тот сталинский социализм прикрыть. То, что мы застали – это уже была агония.
– Да ладно, – Тихон посмотрел на Прохора недоверчиво, подумав, что тот опять придумывает какие‑то конспирологические секреты. – Кто смотрел этого Любимова? Это ты выдумываешь.
– Любимова смотрели, конечно, только допущенные, в этом и был смысл, но вот Гайдая смотрели миллионы.
– А Гайдай здесь причём?
– А у Гайдая в это же время запели про тех, которые «на лицо ужасные добрые внутри». Помнишь, наверное: «Что они не делают, не идут дела. Видно в понедельник их мама родила» и Миронов ножкам так хлоп‑хлоп. Как ты думаешь, про кого эта песенка? Не о советском ли народе, строителе коммунизма? И вторая песенка там есть, для тех кто первую не понял… Про зайцев, которые никого не боятся: ни волка, ни лисы, потому что они косят траву. При той цензуре сказать, что единственный выход для советских островитян это отменить понедельники, то есть социализм, и начинать косить траву под руководством каких‑то зайцев, могли только с разрешения на самом верху.
– Ну, у тебя и воображение! Я этот фильм смотрел сто раз, и мне даже в голову не пришло, – Тихон внимательно смотрел на Прохора, не понимая, шутит тот или говорит серьезно. – А дальше что?
– Дальше все просто: из миллиона обиженных Сталиным выбрали нашего папу, дали неограниченные властные рычаги. Все как обычно: глупость, жадность и предательство. Вообще‑то, социализм, основанный на изменении к лучшему человеческой натуры, был обречен с самого начала. Изменить человека невозможно.
– А как же первые в космосе и другие достижения? – Тихон спросил почти машинально.
– Эти достижения были в тот период социализма, который основан совсем не на добре и сознательности, а, наоборот, на палке и кнуте. И возвращаться туда вряд ли кто захочет. Хотя без палки, видимо, не обойтись.
– А как же христианство? Оно тоже основано на любви, – спросил Тихон и поморщился, понимая, что ответа на его слова не будет. – Ладно, с социализмом хотя бы понятно. Но зачем было страну разваливать?
Прохор опять посмотрел на брата, будто бы удивляясь наивному вопросу.
– Да с этим как раз все ясно. Одно следовало из другого. Если человек человеку не друг, не товарищ и не брат, то зачем нужны нахлебники в виде гордых бедных и очень обидчивых республик? Ракетно‑ядерное оружие отменило необходимость большой толпы солдат. А в экономике к этому времени в мире твердо сложилось разделение прав и обязанностей. И, к сожалению, для России осталась только одна вакансия, несколько обидная, но не самая хлопотная. Роль сырьевого придатка. А сидеть на трубе лучше и проще, когда народу меньше. Поэтому расковыряв национализм по окраинам, Россия избавилась от кучи нахлебников. Да еще и так красиво, что теперь они до сих пор никак не поймут, что не они ушли, а их послали…
– Я даже не буду спрашивать тебя, кто распределял роли в этом твоем несуществующем мире, почему страна, создавшая это ракетно‑ядерное оружие, оказалось пригодна только для роли бензоколонки, – Тихон понял, что у брата сложилось твердое мировоззрение и спорить с ним бесполезно. – Но если ты говоришь, что чем народу меньше, тем лучше, то где тогда пройдут окончательные границы такого государства? По границам Московского княжества Ивана Калиты? Так здесь нет ни нефти, ни газа. На что оно будет жить? – Тихон неожиданно разозлился. – И вообще, это уже не страна, а какая‑то банда. Что‑то же должно народ объединять: идея, религия, общая история, наконец.
– Вот какой ты умница – мы как раз пришли к самому главному. Во‑первых, Тихон, ты почему‑то чуть ли не меня в этом обвиняешь. Это не я спланировал и не я осуществил. А во‑вторых, многие из тех, кто это делал, искренне считали, что все это идет на пользу стране, а значит людям.
– Да уж, благими намерениями вымощена дорога в ад.
– Тихон, есть объективные вещи и от того что мы будем пытаться их игнорировать они не исчезнут. Все это: общая история, религия никого никогда не объединяла. Вот мы с женой столько лет прожили, а ничего общего между нами нет. А историческая общность народов – это вообще бред. Объединять людей могут только материальные интересы, а не какие‑нибудь фантазии о далеком будущем в виде коммунизма через много поколений и тем более рая в загробной жизни. Людям сегодня нужна хорошая машина, дом, красивая одежда, путешествия. Потому что завтра ничего может и не понадобится.
Как раз в это время официант принес на деревянном подносе, накрытом белым полотенцем, большой пирог. Из пирога выглядывала большая щука с небольшим ярко‑красным яблоком во рту. Бока ее были развернуты в разные стороны и накрыты тестом.
– Они делают это в настоящей дровяной печи. Обязательно возьми кусочек и попробуй, – предложил Прохор.
Тихон отломил небольшой край румяного пирога. Сверху лежали аппетитные кругляки запеченного лука, а хрустящая корочка, местами светло‑желтого, местами красно коричневого цвета, пахла вкуснейшим хлебом, свежайшей рыбой и березовыми дровами. Тихон откусил. Пирог был великолепным.
– Ну что? Я тебе говорил: это шедевр. Рыбу есть не надо. Она нужна только чтобы дать вкус и мякоть.
Прохор налил себе еще одну рюмку и тоже, отломив кусочек, мгновенно выпил. Потом закрыл глаза и, улыбаясь, понюхал пирог.
– А Софья мне за тридцать лет ни разу даже блинов не испекла, – с грустью и тоской выдохнул он.
– Вообще-то, чревоугодие – это грех.
– У вас попов все, что по‑настоящему приятное, все грех. Ну что, переходим к главному?
– Да, конечно.
– Помнишь, с чего мы начали разговор? С того, что у каждого человека есть свой путь, избежать которого он практически не сможет.
– Да. Предопределение.
– Помнишь наш класс, когда мы еще учились в общей школе? Ведь все про всех можно было сказать заранее. Любой хороший детский психолог, осмотрев первоклассника, угадает с большой вероятностью, кем он вырастет. Из всего того нашего класса собственно никто никем не стал. А потом мы с девятого класса перешли в спецшколу на Солянке. И почти весь выпуск сейчас так или иначе приносит стране большую пользу.
– К чему ты это говоришь?
– К тому, что страна может быть сильной, только основываясь на своей родовой национальной элите. А не на дворовых голодранцах. Всегда, везде и во все времена это было залогом успеха. Никакая армия не победит без хороших командиров.
– А что будут делать те, кто не попал в вашу элиту? – усмехнувшись, поинтересовался Тихон.
– Продолжать жить, как и живут, – не задумываясь, ответил Прохор, пожав плечами. – Большинство из них ничего и не поймет. Они вряд ли способны задуматься над своей жизнью. Просто катятся по жизни, как по течению. К тому же для них сейчас есть всякие инстаграмы, твиттеры, фейсбуки, сотни сериалов и другого информационного мусора, в котором для них непрерывно создаются новые бесплодные цели и задачи, которые вносят в их жизнь хотя бы какой‑то смысл. И ты знаешь, идея улучшить свою жизнь, пришив силиконовую грудь, гораздо больше им нравится, чем идея получить хорошую специальность и пойти работать для себя и общества. Поэтому они счастливее, чем ты: они уверены, что точно знают, чего хотят. Хотя их желания моделируют другие люди.
– Как-то ты очень плохо думаешь о своих соотечественниках.
– Давай без ханжества и лицемерия. Ты, наверное, забыл, что происходило в СССР. Как толстые хабалки обвешивали в магазинах, как обсчитывали в кафе, как вымогали деньги в ЖЭКах, автосервисах, ателье. Забыл, как воровали мясо в столовых, недоливали бензин, разбавляли водой пиво. Забыл, как телевизоры ломались в первый день, а автомобили на второй, потому что пьяные рабочие молотком забивали саморезы, вместо пайки лепили скрутки, а вместо сварки использовали синюю изоленту. Забыл гнилую морковь, нечищеные коровники и зеленую картошку с комьями земли. Поголовное воровство было нормой. Чья‑то мама гордо приходила с работы на мясокомбинате, обмотанная сардельками, и учила дочку, как надо жить. Папа приносил с завода украденную, абсолютно ненужную дома фрезу, и гордо хвастался подрастающему сыну: «Вырастешь, пойдешь в мой цех – станешь настоящим человеком!»
– Ну не все так плохо. Ты преувеличиваешь, – неуверенно возразил Тихон.
– Я?! Многие сейчас ругают нашего отца. Да, он много чего сделал не так, но ты знаешь, какие жуткие цифры несли ему на стол. По пьянству, по преступности, по смертности. Да мы стремительно лезли во всем этом безобразии на первые мировые места. Зарезать собутыльника на кухне, забить ногами до смерти прохожего, чтобы забрать у него мелочь на бутылку водки… Этим даже гордились. Стоило чуть дать людям свободу, и они сразу показали, что они могут. За несколько лет после того, как не стало палки сталинизма, страна деградировала настолько, что не могла прокормить саму себя.
– Нет, конечно, не забыл. Но ведь были и хорошие люди, – сказал Тихон.
То ли от выпитого, то ли от взволнованности в глазах Прохора опять появился тот лихорадочный блеск.
– Тогда эти хорошие люди должны были хотя бы попытаться сохранить свой социализм и свою страну СССР, – презрительно сказал Прохор, – а не продавать за жвачку и джинсы. В жизни редко даются вторые шансы. А что сделали они в своем беспробудном пьянстве и дикой зависти? А? – он сделал паузу, ожидая ответа и не дождавшись, прокричал: – Они сами свергли свою власть.
Прохор согнулся и опустил голову к ногам. Плечи его тряслись. Тихон не мог понять, что с ним. Он встал, подошел и тронул его за плечо.
– Прохор, ты как?
В этот момент Прохор выпрямился и откинул назад голову. Стало видно, что он смеется. Это было страшно. Из глаз его текли слезы. Он их утирал тыльной стороной левой руки, а правой махал так, словно пытался стряхнуть с нее что‑то прилипшее. Все это он делал почти беззвучно, лишь глубоко и часто хватая ртом воздух. А потом началось какое‑то кряхтенье, сразу сменившееся глухим надрывным кашлем. От напряжения лицо стало малиновым и на висках набухли синие вены. Когда он успокоился, на лицо опять вернулась пренебрежительная усмешка.
– Они выгнали коммунистов за их копеечные привилегии, потому что мечтали их сами получить. Но вышел облом. Они думали «кто был ничем, тот станет всем», а получилось как всегда. «Дураки остались в дураках, а журавль снова в облаках». И теперь это навсегда. Больше им из стойла вылезти никто не даст. Больше никаких революций, для их же спокойствия. Касты на века.
– За что ты их так ненавидишь? – тихо спросил Тихон.
– Ненавижу? Да нет. Скорее презираю. Хочешь, верь, хочешь, нет, а я любил СССР, я привык гордиться им. И было за что. Да к тому же, если убрать все эмоции, социализм самая справедливая и самая экономически выгодная форма управления государством. Впервые за всю тысячелетнюю историю у России появился шанс стать достойной державой. Но из‑за глупости, жадности, подлости и зависти людей он провалился. И теперь я хочу, чтобы они знали свое место.
– А ты о газовых камерах еще не думал?
– Извини Тихон, – Прохор встал со стула и отошел к окну. Тихону показалось, что он вытер слезы на глазах.
– А ты давно встречался с кем‑нибудь из нашего двора? – спросил Тихон, чтобы сменить тему.
– Даже не помню. А что?
– Я вчера нашел в интернете пару наших ребят и договорился о встрече. Так что поехали, съездим. Заодно и проверим твою теорию пока не поздно.
– А куда ехать? – спросил Прохор, не поворачиваясь от окна.
– Сказали, что живут в Некрасовке. Это что?
– Некрасовка – это жопа.
– Почему жопа?
– Потому что если где‑то есть рот, то где‑то обязательно будет жопа. Кстати, именно в Некрасовке все завтра и должно произойти. Так что едем. Это судьба.
Глава 19
Из телевизора, подвешенного к потолку, Екатерина Андреева с торжественной интонацией, с которой когда‑то произносили рапорты об открытии в стране новых заводов к очередной годовщине Октября, рассказывала, насколько выросло количество российских миллиардеров в списке Форбс по сравнению с прошлым годом.
На 22‑ом этаже панельного дома в Некрасовке на кухне у окна стоял отец Томаса Энрике, названный так в честь погибшего под Москвой деда, и смотрел на странный желтый дым, поднимающийся за домами напротив.
– Похоже, это на свалке что‑то горит, – решил он.
Его жена Лена выключила воду, убрала чистые тарелки в шкаф над раковиной и подошла к мужу.
– Химией какой‑то пахнет. Давай окно закроем, – предложила она. – А ты, Саня, кури, пожалуйста, поменьше и так дышать нечем.
Александр Геннадиевич Рыжиков – Саня, из‑за волнений по поводу предстоящей встречи одноклассников, выпил уже половину бутылки водки, ничем не закусывая, лишь прикуривая новую сигарету после каждой выпитой рюмки.
– Пока вы в окно смотрите, я придумал, как в стране устроить полное согласие между всеми гражданами, – объявил Саня, показывая пальцем на телевизор.
– Предлагаешь телевидение и интернет отключить? – предположила Лена.
– Ну это тоже способ неплохой, но у меня есть более гуманный вариант. Все просто. Собираются эти жулики, – Саня опять показал на экран телевизора, – где‑нибудь у себя в Куршевеле и сами раз в год выбирают одного из своих миллиардеров для принесения в жертву. Умные жрецы давно этот метод освоили. Только они самую красивую девушку в жертву приносили, чтобы никто никому не завидовал и в стране был мир и покой… Так вот. А в это же время здесь, в России, в предновогоднем выпуске «Поле чудес», разыгрывается возможность поучаствовать в исполнении.
– В каком исполнении? Что‑то я нить потерял, – поинтересовался Энрике и повернулся от окна.
– Поучаствовать в расстреле выбранного ими олигарха, – разъяснил Саня и рассмеялся, радуясь своей идее. – Вот представь, – Саня повернулся к другу и продолжил рассказывать, обращаясь к нему: – Десять минут до Нового года… все уже за столом провожают Старый год и по телевизору начинается репортаж с Красной площади. Этот мужик с усами… как его…
– Янукович… нет… Якубович, – подсказала Лена.
– Да, Якубович. И он говорит, держа в левой руке микрофон, а правой указывая на Лобное место у Покровского собора: «А сейчас, товарищи, те счастливчики, которые получили право участия в новогоднем праздничном расстреле, от всей души пальнут в этого гада из петровских пищалей из Оружейной палаты. Мы специально для этого случая их отреставрировали, так что осечки не будет. Рядом с ними в эти минуты будет мысленно вся наша могучая Родина». Он коротко перечисляет, что украл этот олигарх, сколько людей из‑за него пострадало, сколько он совершил других преступлений. Потом из Спасских ворот Кремля выходит торжественный караул, а за ним человек десять этих счастливчиков. Они радостно улыбаются, машут собравшимся на Красной площади людям и проходят к Лобному месту. Медленно кружится пушистый новогодний снег. Судья в мантии зачитывает приговор, и расстрельная команда очень гуманно приводит этот приговор в исполнение. Думаю, от выстрела из десяти пищалей его мгновенно разорвет на маленькие кусочки. Потом Президент выступает с поздравлениями. Бьют куранты. Залпы салюта. Радостные люди обнимаются и целуются. Останки олигарха тут же сжигают на Лобном месте. Неужели жизнь нескольких жуликов, дороже спокойствия в стране?!
– А почему ты думаешь, что олигархи пожертвуют своим… коллегой? – спросил Энрике.
– Во‑первых, чтобы получить возможность дальше воровать, во‑вторых, в каждой группе людей всегда есть тот, которого никто не любит и, в‑третьих, если его судить по закону, он настучит на всех остальных, а там все настолько замазаны, что стреляй любого – не ошибешься. Зачем им это? Сейчас Сталина ругают, что он как‑то половину съезда своих большевиков под расстрельные статьи подвел. Так вот, посмотри сейчас на нашу Думу или Правительство, там есть кто‑то, кого можно пожалеть? Ни одного! Если здесь на улице завтра опрос провести, то все проголосуют за то, чтобы всех этих думцев пожизненно в Соловецкий монастырь отправить.
