Игорь Леонидович Волков
Куток, или Хроники лядовской автостанции
Предисловие издателя
Всю свою утомительную для окружающих жизнь он только и слышал: «А не идиот ли он, Л.?» и «Как пройти на лядовскую автостанцию?» И каждый раз то ли бесился, то ли терялся, не пойму: махнет этак раздраженно, втянет свою длинную голову под панцирь – и уползет куда-нибудь к чертовой матери, вот и все. Нелепый какой-то человек был, что хотите.
Может, он даже и вопроса-то не слышал, а если да – то что? Волновало его, похоже, совсем другое, не это. Скажем, «А как с нее выйти, если выхода нет?» или «куда мне теперь, а?» Или что еще, не знаю.
А и в самом деле, куда? Некуда. Ни идти, ни выходить. Собственно, он уже и вышел и пришел. Там же, где и жил – на лядовской автостанции. На автостанции имени Лядова.
Это ведь еще тогда началось – в славное время. В славное время великих дел приехал в ваш город некто Лядов, он же Мандельштам, член партии. Естественно, еврей и инкогнито. Зачем инкогнито, когда его и так никто не знал? Надо думать, по привычке. На всякий случай. Мало ли.
А приехал он не просто так, а объяснить, как нам обустроить рабкрин. Кому это было надо? До того ли, и так голова кругом… Однако слушок пошел: приехал-таки.
Ну – собралось человек тридцать. Полуинтеллигентных, из чистого любопытства – что за фрукт? Почему Лядов? И зачем Мандельштам? И не тот ли самый Мандельштам?
Стали слушать. Он говорит – и все не в рифму – не тот, стало быть, хоть и похож, а не тот. Ну что ж, бывает. Как пришли тихо, так и разошлись без шума. Но чтобы чего такого не вышло, от «них» всего ведь ждать можно, жидов, решили его именем площадь назвать – самую что ни есть дальнюю, за ней только тюрьма была.
Совершенно очевидно, что название «лядовская» автостанция получила от площади, а не наоборот, потому что наш Лядов (он же Мандельштам, член партии, а не тот) с указанной оказией никак не мог прибыть на автостанцию: тогда даже никаких автобусов не было, не то что автостанции. Кладбище было, а потом картофельное поле. Или наоборот, неважно, урожаи, надо полагать, по-любому были. Больше никакого упоминания о Лядове Л., сколько ни искал, так и не нашел. Ну – нет так нет, значит, так надо, нам-то что до его инкогнита? А вот площадь имени Лядова есть, и автостанция лядовская осталась! А лядовского монастыря нет – Крестовоздвиженский. Забыли, надо думать… как и о рабкрине.
Установив, стало быть, геополитическое положение Лядова, т.е. приняв за факт, что стоит она всё там же, где и всегда (несмотря ни на что), Л. пошел дальше.
К сожалению, он не оставил библиографии своих первоисточников (как, впрочем, и ничего), но известно, что наиболее ценные папирусы, относящиеся к далекому прошлому лядовской автостанции, были обнаружены им в мусорных контейнерах – помойках (а именно в них, в местных музеях-заповедниках Л. всё и почерпнул).
История лядовской автостанции началась давным-давно. Тыщу лет назад. Там тогда вообще ничего, кроме дремучего леса, и не было. Даже подумать страшно: олени, медведи были, зайцы, рыси, волки и мордва. Главное тут – мордва. Это племя такое, что на ветках в гнездах жило. Маленькое, но гордое. Про них тогда мало кто знал, они и сами про себя ничего толком не знали, надо думать, счастливый народец был, нам бы так…Умом не обремененный, но сытый. Кормились, чем Бог пошлет. Впрочем, Бога, кажется, у них еще не было, да и сейчас нет. Грибами промышляли, ягодами – летом, как понимаешь. А так – охотой и рыбу ловили. Озоровали опять же, как нажрутся, прохожих, значит, пугали и грабили.
Но не все – как-то они все больше спали. Кроме Скворца, Соловья и чародея Дятла, они-то одни всех и тревожили: Соловей свистит, Скворец – скворчит, Дятел – кашляет, каждый свое дело хорошо знал. Награбленное по потребности делили, справедливо. У Скворца вот – восемнадцать жен и семьдесят сыновей по веткам сидело, да и «у Соловья – девять выблядков». Один Дятел в бобылях ходил – на что ему, чародею, бабы, а? Вот и завидуй…
Так бы и жили. Только вот незадача крупная вышла – Соловья грохнули. Залетный убил, отморозок, говорили, с самого Мурома, с этапа откинулся. Хотя, я думаю, тут недоразумение одно. Ну, откинулся, так что – представься по понятиям, Илья ты там или Илия, дело твое, твой погоняла, но зачем грубить-то с ходу? Как ни свистели ему, машет себе дубиной и все тут. Сразу видно – не в себе человек. Так и убил, дурак, Соловья нашего. И опять ушел. «А и только его, Илию, и видели».
Замечу в скобках, что это всего лишь версия самого Л., апокриф из помойки, можно сказать.
Что касается канонической версии наших знаменитых мужей – русских славистов Якубовича, Калайдовича и Г.-Ф. Миллера, основанной на маляве Кирюхи Данилова с Урала, то все вроде и наоборот выходит. То есть добирался Илия из Мурома в Киев «через лесы Брынския, через грязи Смоленския», где и повстречал нашего Соловья. Допустим, что в Киев он и шел, (хотя, что ему там до дела было на окраине?) но ведь заблудиться-то мог? Мог он крюк сделать? Водил же нас Моисей по Египту кругами? Ясно – заплутал Илия. А тут: «Засвистал Соловей по-соловьиному, а в другой зашипел разбойник по-змеиному, а в третий рявкает по-звериному. Под Ильею конь окарачелся и падал ведь на кукарачь…» Тут стрельнул Илья стрелой своей каленой «и попал Соловья да в правый глаз – полетел Соловей с сыра дуба, с сыра дуба комом до сырой земли…» Глупости это всё, наш современник Пьецух так реконструирует дальнейшее: стрелу якобы извлекли и стали «…лить прямо на то место, где у Соловья только-только был глаз, перекись водорода; на ране зашипела очень большая, пузырящаяся розовая гвоздика, и кровь постепенно остановилась». Все. Умер.
…Делать нечего: посетовали, что не в то время и не в том месте оказался Солова, закопали свистуна, поминки отпраздновали, поплясали… А на сороковины Дятел захандрил. Никак отойти не может – свой мед выпил, Скворцов мед выпил, побираться ходит. Он один ведь жил, кто ж его остановит, чародея и созерцателя… Он чем-то на Л. нашего был похож, полубес, словом. Не могу, – говорит Сквору, – не могу и все тут. Тошно, бля. Уйду. И вон из леса. Спохватились – нет Дятла. Ушел, подлец, в горы подался. И Скворец бы ушел, а семья? Разве всех восемнадцать жен уговоришь разом? Уговорил, однако. И тещ, и жен, и детей. Со временем, конечно: кого битьем, кого катаньем. Я, говорит, или запью запоем, или брошу всех к чертям собачьим! Или сначала запью, а потом брошу, но к Дятлу все одно уйду. Что мне тут одному – ни спеть, ни выпить.
Собрались и пошли. А какой у мордвы скарб? Смех один. Короче – идут. Лесами идут, тропами бредут, речками плывут. Смотрят – на самой горе высокой Дятел сидит. Точнехонько в середке лядовской автостанции. Т.е., конечно, автостанции-то еще и быть не могло, сам понимаешь. Ни поля картофельного, ни погоста не было. Откуда? Никто ведь не умер еще. Да и не было там никого кроме Дятла живого со своими амбициями. Место одно на горе и все. Такая вот история.
На той горе, самой высокой в Дятловых горах, потом еще водокачку поставили и два резервуара надземных метров по десять для запаса воды. Их потом снесли, конечно, при развитом социализме, но водопроводный участок – тот оставили (о чем там себе думают?) А какой дурак, даже развитой, водокачку в низине поставит? Наверху, ясно дело: вода сама по себе только вниз текет.
Выходит – Дятлова она автостанция, а не лядовская. Хотел было Л. историческую справедливость восстановить – переименовать, да что ты! В вашем-то городе? Насрать, говорит, мне на все, и пошел пиво пить… Так-то.
Я ведь его лично знал, Л., по двору и по детству. И маму его знал – она двор-то наш не очень любила. Ненавидела она двор. Люто, можно сказать, патологически ненавидела. Она и название ему это страшное дала – «куток». Как бы унизительное. А всем оно сразу понравилось, ко двору, можно сказать, пришлось: куток он и есть куток – что-то такое домашнее, но слегка приблатнен ное.
А если кому этот двор чем-то не нравится – так ведь всем, а более всего Л., насрать было. «Насрать» – второе слово, которое выговаривало новорожденное дите конца 50-х после «мамы», а у Л., я уверен, и первое. Это было естественное состояние души, некий онтологический аргумент.
Во дворе я прожил первые двадцать лет жизни. Они же и самые яркие.
А что, собственно, такое наш двор? Бывший наш двор?
Это открытое пространство, окруженное желтыми трехэтажными кирпичными домами. Родился двор вместе с Л. И мной – в 57-м. Тогда это называлось «народная стройка», и строились дома их будущими жильцами, по месту основной работы. Домов пять.
Первый – дом художников, ДХ. Художники там и жили и работали – в мастерских. Со всеми вытекающими из них (и мастерских, и художников) последствиями. Самый беспокойный народ – эти художники: то с балконов падают, то наоборот по деревьям лазят. Блядство опять же, не без этого.
Второй – дом сотрудников какого-то технического института. Как раз Л. в нем и жил.
Два других дома – «банщиков», работников банно-прачечного треста, или лиц еврейской наружности. До сих пор слышу крики усатых теток:
– Жидовка!
– Я жидовка? Таки ты сама жидовка! Я честная еврейка!
Вот уже тридцать с лишним лет то же самое я слышу в Хайфе, будто я весь дом банщиков перевез сюда вместе с мамой…
Последний, пятый – совнархозовский. Жило в нем «каждой твари по паре» – счастливчики, чья очередь на жилье подошла. Или начальники.
Как жили? Кто как.
Кто голубей на оврагах жарит, кто курит за кочегаркой, те, кто помладше страшилки слушает. Их Л. заставляли рассказывать: часами, днями, неделями, страшные истории с продолжением. А он и сам это дело любил, истории сочинять. О чем говорил – убей, не помню; о каком-то красном карлике с выпученными от ужаса, как у всех, глазами, как клыки вампира впиваются в нежную плоть невинных девушек… Страшно короче. Чепуха всё это.
Не верьте ему, умоляю вас, не верьте ни одному слову. И этим запискам его не верьте, а еще лучше – не читайте, займитесь чем-нибудь полезным.
Лично я их не читал, и вам не советую. Я просто так предисловие написал – по одному названию «Куток. Хроники лядовской автостанции» Забавное. Уверен, что он и меня в хроники записал. А мне – насрать.
Сам-то он, Л., больше уже ничего написать не может. Слышал я, что он сейчас просто в средствах ограничен, поскольку принудительно изолирован. По некоторым данным он даже при южном ветре не может отличить дятла от цапли.
По поручению редакции: М.С., Хайфа, 2008-2009
P.S. Примечание редакции
Никто ему ничего не поручал, этому М.С. из Хайфы, наглая ложь. Это предисловие он по электронке сбросил, как и сам «Куток». Сама-то я так думаю – это мистификация. Может, нет никакого Л. И М.С. нет, и Хайфы тоже нет. С них, евреев, станется.
И как нам все это оценивать?
А никак. Дураков нету.
Но пару слов сказать по этому поводу – могу. Только некому. Никто из редакции эту рукопись не читал, кроме меня, машинистки. Значит, мне и придется, тем более, что у меня единственной из отдела высшее филологическое. Все остальные – технари и бездельники: им бы только водку жрать да меня щупать… Сволочи, конечно… У курьера только, Вени, одного руки такие мягкие… ласковые.
Скажу. Л. открыл лядовский феномен. Это когда одна социальная структура, нужная, скажем так, только для транспортировки граждан в пространстве (назовем ее «лядовская автостанция») и другая – спальный вагон (именуемый далее «двор»), предназначенный, напротив, для стабильного содержания граждан, сращиваются, или преобразуются в некую новую форму среды. Что-то вроде упомянутого ранее объединения кладбища с картофельным полем, что и послужило…
Я не знаю, является ли этот самый феномен единственным, но всё же надеюсь (на что надеюсь? Веню только за смертью посылать), что читатели выявят новые «точки» этого явления, ранее скрытые от общественности. Изучение перспектив подобных новообразований представляется весьма заманчивым; например, куток: родильный дом-морг, или Дворец бракосочетаний-изолятор временного содержания, и так далее. Но это уже дело специалистов узкого профиля.
Широкий же круг читателей может заинтересоваться сращиванием по типу «кутка» некоторых социальных групп населения. Л. дотошно и в присущей ему несколько неуклюжей манере (что легко объясняется его примитивным воспитанием) пытается показать происходящую конвергенцию таких слоев общества как местные («наши») и маргиналы («пассажиры»), милиционеры и мазурики (наперсточники и «погорельцы»), дворники и собаки…
В руках редакции оказались разрозненные тексты, возможно чем-то, по мнению автора, связанные между собой, а возможно не связанные никак. Мы взяли на себя ответственность печатать «хроники» почти не цензурируя, оставляя за собой право, так сказать, упорядочения отдельных фрагментов рукописи. Вместе с тем, редакция не может оспаривать и право читателя на игру в «кортасаровы классики», т.е. чтения текста с любого выбранного им места. Или не-чтения вообще, что и советует т.н. «издатель».
P.S. А стишок – это уже я сама поставила, что хотите, а я люблю. (И Венька не против).
Я стою на откосе, мечтаю,
Вижу счастье свое наяву.
Горьковчанкой меня называют
Потому что я в Горьком живу.
В Горьком, в Горьком,
В городе славы большой,
В Горьком, в Горьком,
Жить и любить хорошо!
С.(Саша?) Соколов,
так водочку у нас теперь зовут – «горьковчанка». Хорошая. А её плохой-то и нет – только хорошая. И – очень хорошая.
Глава I. Пассажиры
Все мы пассажиры. Кто-то еще сел, а другому – на выход. Так и скажут: кто тут на букву Л? С вещами… Это если ещё сильно повезёт. Страна наша, я тебе скажу, как и камера – очень некомфортная, сучья эта страна – Горький. Я знаю, что говорю – нагляделся.
Ты на лядовской автостанции был?
А я живу. А кондуктор стоянки как новый год объявляет. И на конечной ссаживают.
Совесть – ваш лучший контролер. Билетики сохраняйте до конца поездки. Не забывайте компостировать талоны. Не занимайте место кондуктора. Детей и инвалидов. Не отвлекайте водителя вашими глупостями.
Нажал кнопку – выходи. Везде нет – зачем?
Чего, казалось бы, проще? Спросил: как пройти на лядовскую автостанцию? Все.
Найди окошечко, займи очередь, сосчитай мелочь. Ну, выгреби… Из карманов – выгреби на билет мелочь. На билетик до пункта Б. Не забудь проверить его, не отходя от кассы. Заклинаю: не забудь, проверь эту глупую бумажку, не поленись. И время на вокзальных часах, и сдачу.
А теперь тащи всё своё, куда скажут. Опять в очередь. Сел? Ну – вперёд! Как говорят космонавты, те самые, что Жучка с Жучкою – «поехали!». Им ещё «Белое солнце» покажут, чтоб не спали до вернутия.
А тебе – до прибытия. Вот он – твой поганый пункт Б, вылазь. Билет можешь оставить себе на память. Или просто выбросить его прямо на землю. К чертовой матери.
В грязь.
Мне все равно.
Мне вообще нет до тебя дела. Никакого. Теперь.
Все. Я отвернулся.
Впрочем… Не думаешь ли ты, что автостанция – для тебя? Что единственное назначение ее – оказать именно тебе, дураку, комфортное существование? То есть отправить тебя восвояси в твой богом забытый блядский угол, или, наоборот, встретить тебя с приветом, именно тебя – уже смешно! – если в пустую башку твою шалую взбредет вернуться? А может, ты решил, что тебя здесь ждут? И это обязанность ее – заботиться?
Уйди, Христа ради, забудь! Ты не нужен ей, ты здесь лишний. Не приходи сюда больше никогда, окажи услугу. Сиди и пей, тебе повезло: автостанция только пожевала тебя и выплюнула, бывает и хуже.
Видишь? Тетку непонятную с платком вокруг шеи и в фуфайке? Да-да, она еще сумки свои пересчитывает? Она пока не потеряла иллюзий – все еще цело. Но будет как всегда – за ней смотрят.
А вон у той старушки на третьей платформе – практически все: то ли она опоздала, то ли расписание говно, а что ее – ждать должны? Стой-таки себе и плачь. Рядом сумки с гостинцами из города. Для внучки. Что делать? Вы не подскажете – где? куда? билетик пропал, поменять?
Конечно, конечно, знаем, бабушка, нам ли не знать? Иди быстрее, родная, …тебе туда. А что узлы? Покараулим… Только недолго… А долго и не надо – плачет уже внучка в деревне без гостинца…
И – пожалуйста, не буди того мужика на лавочке. Ему – хорошо. Нет, он не умер пока, он просто спит. Третий день он почти что дома: дело-то житейское – купил давеча билет до какой-нибудь Ворсмы, потом три семерки (городское-то – оно слаще), скорешился… Словом, ни вещей, ни билета, ни денег. Одна рожа разбитая. И лавочка. И надежда – вот очнется: милиция. Те подскажут.
Только слабая это надежда – не возьмут бедолагу под крышу, ни штрафу с него, ни папирос. Разве фуражка послевоенная, да штаны полуобоссанные? Прогонят с лавки – на другую ляжет… Ждать надо, пока снова повезет – земляка встретит, или подадут что. Погуляет так неделю-другую, глядишь – и уехал в свою Ворсму. Сидит себе, впечатлениями впечатляется…
А то и приживется в кутке, и такое бывает. Я сам знал такого – Семеныча. Дружили даже. Культурный, кстати, мужик был: мемуары хотел писать. Познакомился я с ним не то чтобы случайно (случайностей в кутке нет), а по случаю: тряпье помойное на помойку выносил. Ну и приодел его… Он, в общем, жил там… А чего ты, собственно, сморщился?
Зря. Помойка – только место, но с крышей: вещь в высшей степени надежная. Я знаю, что говорю – я сам в ней не один год провел. Залезешь, бывало, в мусорный бак, крышкой закроешься – чем тебе не танк? А по тебе камнями лупят – что твоими, как говорил Софа, снарядами… Гро-о-охот! Ладошками уши зажал, и визжи от ужаса. Война, брат.
А он – там – жил. Если забыл – я про того мужика, про Семеныча. Закроет на ночь люк, и никто не беспокоит. Если, конечно, подружку не приведет. А так – сам ведь знаешь: шебутные они, им бы лишь почесаться. Так что… Я-то уж давно… И тебе не советую.
…От ветра, короче, с шести сторон закрыт. И тепло. (Это отходы разлагаются естественным путем изнутри). Иногда что-нибудь вкусненькое подают – ну прям кафе.
Жизнь, словом, стала веселее. И беззаботнее – на всем готовом. А человеку, к слову сказать, и надо-то немного. Человек – он только звучит гордо, он только воняет как любая зверь.
Тогда Семеныч уже месяц как в помойке жил: пьяно и весело. И решительно в колхоз не хотел, он там механизатором вроде был. Поначалу его пугались, однако привыкли: живи, коли живешь. Сухари стали выносить, косточки. Пустые бутылки отдельно, чтоб не разбить. А что? Две – это уже кружка пива. Для Семеныча. Двадцать четыре копейки.
То есть не голодал Семеныч. Оттого-то и весел и почтителен. Впрочем, и неглуп. Это он только сперва бомжевал: летом на лавках, зимой – в мусорке. Пригодился. Стали поручать и серьезные дела: в магазин за колбасой сбегать, порезать ее на бутерброды… Иногда деньги дадут, но чаще натурой. В кафе даже кондейку на зиму дали – сторожить начал. Газеты читать.
На третий год – в гору пошел, на повышение. Получил штат – коменданта лядовской автостанции, что-то между завхозом и поваром. Воровал, конечно – продукты из бывшего дома на магазинные менял. Однако сходило, вот ведь.
Паспорт себе выправил. Но комнату в общаге не взял, – к бабе перебрался, билетерше с автостанции. А что, человек уважаемая, с пропиской. Женился.
Но не возгордился Семеныч, не вознесся над нами. По прежнему прост был и доступен, косточками – не брезговал. Они ему – не претили.
…Я его видел третьего дня. Он сейчас в Управлении областном служит.
Главным инженером, что ли…
Ну вот, наговорил глупостей, успел. Впрочем, это не новость – за последние лет 30 я только одни глупости и говорю. Например: я стал указывать людям путь.
И чаще всего – на лядовскую автостанцию.
А может, поголовье груза стало больше? Тогда – почему?
Допустим, ответ первый, как вариант. Все больше и больше сельских жителей все чаще и чаще уходят в город. Смычка.
Колхозы разбогатели. Освоение пахотных земель. Внедрены и успешно применяются разработанные в недрах НИИ нанотехнологии…
…Что же, бля, еще придумать такое?
А – тучные стада лениво гуляют по сочным пастбищам в ожидании экскурсии на мясокомбинаты, и сыпятся, сыпятся несметные урожаи в пресловутые закрома нашей необъятной Родины? Наши люди (нет, народонаселение!) ощутив обрушившиеся на них плоды бессмертной Продовольственной Программы КПСС..? Деторождаемость в десятки раз выросла? Благосостояние трудящихся?
Так. Это – либо к генсеку для отчета на съезд, либо – в дурдом, впрочем – одно.
Ответ второй: все наоборот. Зеркально. Голод – не тетка, надо картошку за городом сажать. Вот и едут.
Сначала их было немного, и отношение к ним было соответственно несерьезное. Дачники они и есть дачники, придурки, вырождающееся сословие, нечисть, одним словом… Но исподволь, тихим сапом эта публика заняла однажды скромную неглубокую нишу, а вслед затем и доминанту. «Железный конь пришел на смену крестьянской лошадке».
Особенно это заметно весной , осенью и в выходные. На общем фоне растерянных и запуганных маргиналов – естественных (природных) обитателей автостанции дачники выделяются каким-то нездоровым оптимизмом и глупо-счастливым рожам.
Чего пишу? Глумлюсь, наверное.
А в руках у них грабли, лопаты и сумки. Завидев знакомых по старым очередям, они громко кричат и машут руками, точно гуси, и тут же начинают осеменять друг друга – обмениваться семечками.
Сейчас они веселы и праздник у них на душе, как будто не знают, какими они вернутся обратно. Вялых и изможденных, путающихся в черенках лопат их изрыгнет из своего чрева последний воскресный автобус, выдавит из пуза переваренное, чтобы опять сожрать это вновь через неделю…
– Сдается мне, батенька, что вы…как-то…краски сгущаете, что ли… Ну, вырвался человек на природу из душного каменного мешка, воздухом подышал… Отдохнул. Поработал, конечно. Здоровый образ жизни.
– Да не совсем здоровый, профессор. Знаете, сколько их дохнет прямо на грядках и после? По воскресеньям на автостанции две «скорые» дежурят, прямо с автобусов – в реанимацию.
– Так ведь, знаете, батенька, они ведь некоторым образом…может…сами и виноваты? Зачем же через силу? Поработал чуток – и посиди в теньке, водички попей.
– Нет тенька-с, профессор. И воды тоже нет. Голое поле одно. Ты и лопата.
– Да-да. Лопата… Зачем же инструмент туда и обратно возить? Нерационально как-то. И тяжело-с.
– Тяжело… Так ведь спиздят-с.
– Как?
– Непременно, профессор, сто пудов.
Хранить инструмент в домике (если он есть) или в наспех сколоченном сортире (самое первое сооружение на участке, а зачастую – и последнее) – считай, что подарил. Инструмент воруют уже бригадами – на «газелях» по будням. Говорят, по нескольку ходок за день. В ближайшем магазине и сдают за полцены. Через неделю их все равно бывшие хозяева купят. А куда деваться, если уже два часа на дорогу потратил, не ладонями же землю рыть?
Лучше всего закопать в укромном месте, это надежнее. И то в случае, если соседи отвернулись. Но не отворачиваются же, сволочи, косят глазом! Нет! Только с собой, в город, себе дороже! А то еще твоей же лопатой твою же картошку и выкопают…
Так и привезут его с лопатой в реанимацию…
– А знаете, профессор, плевать они хотят и на лопаты, и на реанимацию. Через неделю они все равно вернутся. Не из города они бегут, мешка душного и каменного, а от страны этой подлой – вот уж мешок так мешок. Помните, раньше и вешали через мешок… Хоть относительная, но воля…хоть глоток.
– Ценой реанимации?
– Насрать. Обидно только. И унизительно. А всего подлее, что кто-то и заработает на ихнем глотке. Выдали, значит, придуркам по шесть соток в камышах, чтоб свободного времени поменьше было и лишнего не трындели, заодно пусть и жрут с них. Главное – затрат государственных ни на грамм. Голая прибыль: за ту же лопату, стройматериалы…налоги, опять же… Глядишь, а придурки уже и на водопровод с электричеством и газом скинулись – готовая инфраструктура! Можно теперь и какой-нибудь «свечной заводик» рядом сообразить…
– Батенька, тогда почему же их бесплатно не возят, как в зонах на работы? Как нас тогда?
– На халяву? Так ведь все это и задумано ради грузооборота. Очень уж хочется им билетиков в ад продать побольше. И желательно – подороже…
* * *
Не то, чтобы я не люблю лесовиков. Вовсе нет. По мне, есть – так и черт с ними! Я только если их много и в моем лесу не люблю. Раздражают они меня тогда – лесов им мало что ли? С другой стороны, и их понять можно – лес-то пока есть, а вот гриба нету. Отступает гриб от города…
Еще лет сорок назад – сел в трамвай, заплати три копейки, и через четверть часа ты уже в Швейцарии или на Щелковском хуторе. А там – не только грибы, лоси бродили, белки там, ежики – не счесть… А птиц сколько! Рысь была, помню щиты с предупреждением, что съесть может. Говорили, что на Щелковский и волки заходили. Как при Дятле-чародее, что отшельником у меня в кутке жил.
Теперь, конечно, все заасфальтировали. Им ведь волю дай – родного отца заасфальтируют. Да еще оббордюрят в рамках акции «чистый город».
Лосей асфальтировщики прогнали, рысь убили, волков – тех еще до рыси извели. Птицы сами улетели из города. И правильно! Некому (некому! Некому…) их тут слушать. И грибов не стало, одни поганки выжили. И лесовики. Потом и лесовиков тоже из города выжили…в лес.
Принято считать, что из города есть два грибных пути, северный и южный. Разделение, конечно, условно, но по сути верно. На Север (Бор и Семенов) лесовик добирается электричкой через Московский. На Юг (Арзамас, Павлово) – автобусом с лядовской автостанции. (Ложные лесовики – на личных машинах, о них я ничего говорить не хочу!) В хороший сезон все рейсовые автобусы и электрички под завязку забиты корзинами и рюкзаками. Дружно позвякивают на переездах и ухабах традиционные наборы.
Лесовик – это особая категория пассажира. В отличие от дачника и маргинала он счастлив всегда. Если хотите, как дурак. Но дурак, вызывающий только зависть. Особый дурак. Он уезжает отдыхать, и приезжает, отдохнув: ему ничего не нужно, кроме леса. Там нет семьи, душной и ненавистной службы, а если нет грибов – и их не надо. Поздравьте его: сегодня он станет самим собой – лесом.
О, как томительно ночное ожидание отъезда! Так: все ли готово? Сапоги, свитер, ветровка. Самое важное – набор лесовика: соль в спичечном коробке (можно и в солонке, но не то), спички в целлофановом пакетике, чтоб не намокли (можно и зажигалку, но не то), пара бутербродов с колбасой, пара картофелин в мундире (только!) свежий огурец (обязательно), помидор (если нет, сойдет и так). Нож. Папиросы – 2 пачки (одну в карман, другую в целлофан, это НЗ). Корзина, рюкзачок. Деньги на проезд? Деньги взял. Все? Ну давай, давай, подсказывай, вижу, что не терпится. Думаешь, я забыл? Нет, брат, шалишь, такого не бывает. Это я уже заранее приготовил, раньше, чем ты подумал.
Полбутылки водки еще с утра перелита во фляжку из нержавейки, и колпачок уже два раза проверил – хорошо завернут, плотно (не как в позапрошлый раз у Сашки – половину расплескал, сволочь). И стаканчик стограммовый граненый положил, но это так, для порядка, в лесу стакан – не первая необходимость.
Ну, и чего ты заерзал? Думаешь ты один такой самый умный, да? Иди, сам смотри, в корзине она лежит – четверка непочатая, на самом виду (чтоб опять не подумала, что по бабам…) А фляжка в ветровке.
Все. Вот теперь все.
Хорошо бы выспаться до первого рейса… Время еще есть. Хотя какой тут к черту сон?
…Ну что тебе опять надо? Поллитровка початая покоя не дает, из которой во фляжку наливал? Эко вспомнил. Там на пятьдесят грамм только и осталось – на посошок, перед выходом из дома…
Представляешь: вот я вроде пока дома, а уже – там. По полю иду к лесу. А туман – по пояс, Сапогов не видно! В лесу тумана не будет, да и посветлее станет, пока дойду…
Эх, даже первый рейс кажется слишком поздним. Пока доедешь… До места еще добраться надо… Может, прямо сейчас и махнуть, в ночь, на последнем автобусе. Добраться до ближайшей деревни, переночевать в чьем-нибудь предбаннике до первой зорьки, а то в лесу у костра… Можно и в стогу…
И вот летит уже фанатик свободы к корзине и сапогам. На ночной надо успеть…
Успел, слава богу. И не он один – целый автобус набился. Кто-то вон в проходе даже сидит. И все уже на «ты». И не потому что первый стаканчик (пригодился!) распит еще на вокзале. Просто лес – он всех равняет, а начинается лес – правильно – с лядовской автостанции.
Не обходится и без курьезов.
Случилось это в августе, в начале 90-х. Сашка П. и я служим в проектном институте. Нам под сорок, и мы – руководители, так сказать, среднего звена. Это когда чертить уже разучился, а в большое начальство – не лезешь. То есть до своей жопы уже допрыгнули.
Значит, август, пятница. А по пятницам мы ходим в баню общественную париться. Кто еще помнит, их тогда было немного: на Марата была неплохая, на станкозаводе…
Но ходили мы обычно либо на Новую, либо на Ковалиху. На этот раз договорились и о месте, и о времени, и о закуске. Одно забыли – кто что берет. Это сейчас у каждого по два сотовых в кармане… Короче, не созвонились.
Сашка решил не рисковать – и взял. Ответственность на себя. Я тоже решил не рисковать – и взял две. Не докупать же у банщика втридорога.
Помылись, попарились, завернулись в простыни и закусываем не спеша. Духовно общаемся. А надо сказать, что Сашка – он любую тему мог развить горячо и убедительно. Если уж он завелся, его и не остановишь. О политике там, о революции или о войне – но как-то всегда он сводил все к одному, и переход этот был неожиданный, но предсказуемый каждым, кто Сашку знал. Заканчивал он всегда так: «…и тут я ей влындил!» Дальше уже могли говорить все остальные. Потому что глаза его заплывали салом, и он замолкал.
Со временем я придумал, как оборвать его, – где-нибудь на полуслове вкрадчиво перебить: «Саш, ну ты ей влындил или как?» И пока он растерянно моргал, могли говорить остальные.
В ту банную пятницу все шло как всегда. И кто из нас первый заговорил о грибах, я не помню, помню только, что одна бутылка из трех еще оставалась.
– Саш, а может завтра и съездим?
Он с сомнением посмотрел на последнюю бутылку.
– Нет, я, наверное, не проснусь так рано…смотри еще сколько.
– Так мы ее с собой возьмем.
– Дурак, что ли?! – он быстро скручивает головку и плещет по глотку в стаканы, – сам же говорил: «нельзя оставлять вино в доме на ночь»
– Это не я, это Пилон у Стейнбека.
– Чего?
– Ну… «Квартал Тортилья-Флэт». Там, значит…
– Все! – он решительно встает, – в дороге доскажешь. Едем прямо сейчас!
– Куда?
– За грибами, ебёныть! В Ворсму! Прямо сейчас.
– А корзины?
– Корзины у тебя возьмем.