Игорь Князький
Император Август и его время

Но особо симпатии сената Антоний завоевал тем, что по его предложению специальным постановлением навсегда была упразднена диктатура^[227]. Более того, надеясь привлечь на свою сторону и часть бывших помпеянцев, «Антоний внёс предложение вызвать из Испании Секста Помпея, сына оплакиваемого и тогда ещё Помпея Великого, где с ним всё ещё воевали полководцы Цезаря, выдать ему в возмещение конфискованного имущества отца из государственных средств 50 миллионов аттических драхм, сделать его командующим флотом, каковым был и его отец, и предоставить ему право пользоваться кораблями, где бы они ни находились, смотря по требованию момента; сенат, удивлённый всем этим, охотно принял это предложение и восхвалял Антония в течение всего этого дня»^[228].

Деньгами Антоний располагал. Ведь «вдова убитого (Цезаря – И.К.), Кальпурния, прониклась к нему (Антонию – И.К.) таким доверием, что перевезла в его дом чуть ли не все оставшиеся после смерти супруга деньги – в целом около четырёх тысяч талантов. В руках Антония оказались и все записи Цезаря, среди которых были намеченные им замыслы и решения»^[229].

Предложение денежной компенсации для Секста Помпея было весьма своевременным, ибо возвращение семейного имущества являлось для него важнейшей жизненной задачей. В письме к своему тестю Луцию Скрибонию Либону Помпей писал, что никакие блага и достижения для него ничто, «если ему нельзя в свой дом»^[230], и потому он «стремится вернуть себе богов своих отцов, алтари, очаги, домашнего лара»^[231].

Секст Помпей, находясь в Испании, оставался для Республики опасным источником новой гражданской войны. Ведь после трагической для помпеянцев битвы при Мунде в 45 г. до н. э., в которой погиб его брат Гней, Секст сумел скрыться, уйти от погони. Затем он оказался в Кельтиберии, где среди племени лацетанов Помпеи имели многочисленную клиентелу^[232]. Есть даже версия, что он пошёл в пираты и занимался разбоем в Атлантике. Если это и было, то недолго. Вскоре он вновь в Испании и, пользуясь тем, что Цезарь не оставил там серьёзных войск, начинает воссоздавать армию помпеянцев, тем более, что таковых здесь было предостаточно. Посланные Цезарем против него военачальники терпели поражения. Весной 44 г. до н. э., когда погиб Цезарь, сын его главного противника уже захватил Бетику (совр. Андалузия в королевстве Испания), часть провинции Ближняя Испания, город Новый Карфаген – важнейший центр римских владений в Испании. В его армии было уже семь легионов – даже без вспомогательных войск не менее 35 тысяч человек, они провозгласили Секста Помпея «императором». Появился у него и флот. При таком повороте дел власть в Риме не могла не встревожиться, а потому предложение Антония было не только, пожалуй, и не столько в его собственных интересах, но в интересах всего римского государства.

К ноябрю 44 г. до н. э. соглашение между сенатом и «последним помпеянцем» было заключено и Секст Помпей прибыл в Массилию (совр. Марсель), где и возглавил стоявший там флот. Если и впрямь он побывал некоторое время пиратом, то этот опыт морского командования мог теперь ему пригодиться. Надо сказать, флотоводцем он оказался отменным.

Вернёмся в Рим, где политические события развивались всё стремительнее.

В апреле казалось, что положение Марка Антония становится безоговорочно первенствующим в Риме. Множество противников Цезаря удалились из Рима, Брута и Кассия Антоний при поддержке сената услал на Сицилию и в Африку, где они должны были заниматься организацией поставок хлеба в столицу. Лепид, ближайший соратник-цезарианец, но и возможный соперник, был вознаграждён высокой должностью верховного понтифика, оставшейся вакантной после гибели Цезаря, и тут же получил назначение в Нарбоннскую Галлию и Ближнюю Испанию, где он должен был заодно наладить новые отношения с Секстом Помпеем. Дабы Лепид не сомневался в благорасположении к нему Антония, тот обручил свою дочь с его сыном. Понятно, что избрание Лепида верховным понтификом и назначение его в Южную Галлию и Ближнюю Испанию состоялись благодаря влиянию Антония.

Укрепление власти Антония в Риме происходило и на семейном уровне: один из его братьев, Луций Антоний, был в этом году плебейским трибуном, а другой – Гай Антоний – занимал должность претора. Для себя, консула, Марк провёл через комиции закон, позволивший ему оглашать как обязательные и имеющие полную правовую силу находившиеся в бумагах Цезаря, коими он теперь единолично и бесконтрольно распоряжался, указания и даже просто намётки. «Дополняя эти записи любыми именами по собственному усмотрению, Антоний многих назначил на высшие должности, многих включил в сенаторское сословие, а иных даже вернул из ссылки и выпустил на свободу из заключения, неизменно утверждая, будто такова воля Цезаря. Всем этим людям римляне дали насмешливое прозвище «друзей Харона», потому что, когда их привлекли к ответу, они искали спасения в заметках умершего. И вообще Антоний держал себя как самовластный повелитель…»^[233].

В таком поведении – весь Антоний. Человек, конечно же, очень незаурядный, умный, решительный, отважный, но и человек необузданных страстей, лишённый разумной осторожности, неспособный часто оценить настроения окружающих и, что называется, вовремя остановиться, не доводя ситуацию до крайности.

Антоний пользовался тем, что секретарь Цезаря Фаберий во всём повиновался ему^[234]. Конечно, многие и многие были ему за это благодарны, в сенате он таким образом расширял число своих сторонников, да и сенат пока до поры до времени ему повиновался, видя, что консул во многих отношениях «стремился угождать сенату»^[235]. Так Антонию удалось добиться после расправы с самозваным «внуком Мария» права на личную охрану. Таковую он немедленно сформировал, «вербуя её из находившихся в городе ветеранов»^[236]. Вскоре она достигла шести тысяч человек.

Но далеко не всем такое развитие событий было по сердцу. Цицерон, совсем недавно постоянно хваливший Антония за быструю и умелую расправу над Герофилом и его сподвижниками, за протянутую руку Сексту Помпею, теперь печально комментирует продолжающиеся назначения «волей Харона»: «Мы повинуемся записной книжке того, чьими рабами не в состоянии были быть»^[237]. Итоги мартовских ид теперь славному оратору и политику видятся так: «Ведь мы проявили отвагу мужей, разум же, верь мне, детей. Дерево срублено, но не вырвано с корнем; поэтому ты можешь видеть, какие оно даёт отпрыски»^[238].

Понятно, что это настроения не одного Цицерона. Он всегда выражал интересы заметного слоя римской общественности. А злая шутка о «друзьях Харона», гуляющая среди широких слоёв римского народа, явное свидетельство достаточно критического его отношения к деятельности консула, похоже, уже упивавшегося своими действительно немалыми политическими успехами.

«Вот в таком положении находятся дела, когда в Рим прибывает молодой Цезарь, внучатый племянник умершего и наследник его состояния»^[239].

Неспешно приближаясь к Риму и не злоупотребляя числом спутников, дабы не вызвать в столице никаких подозрений и опасений, Октавиан получал сведения о том, что собственно происходит в эти дни в городе. Так, когда молодой Цезарь добрался до Тарквиний в «400 стадиях» (около 70 км) от Рима, он узнал, что консулы Антоний и Долабелла сумели через комиции пересмотреть решение сената о наместничестве Брута и Кассия в Македонии и Сирии. Македония теперь отходила самому Антонию, а Сирия – Долабелле. Бруту в утешение дали Крит, Кассию – Киренаику. Позиции Антония всё более усиливались. Именно поэтому, думается, мать Октавиана, осторожный отчим и иные родственники высказали юноше свои опасения по поводу его будущего. Ведь сенат должен был прохладно встретить человека, не скрывающего своего стремления отомстить убийцам Цезаря. И постановление, сразу после мартовских ид принятое, «запрещало привлекать за убийство в связи со смертью Цезаря Старшего»^[240]. Но особо родные Гая опасались «пренебрежения к нему Антония, столь сильного в то время»^[241].

Молодой человек, надо сказать, сложность своего положения прекрасно понимал, потому и с самого начала начал заботиться о приобретении серьёзного политического союзника-покровителя, без которого самостоятельно утвердиться в столице в качестве уважаемой и значимой персоны справедливо представлялось ему невозможным. Выбор такового Октавианом был сделан быстро: пребывая на вилле своего отчима в Кумах, он воспользовался соседством Цицерона и вместе с Луцием Марцием Филиппом нанёс ему визит вежливости. Держался Октавий – так его представил политику отчим, деликатно опустив уже широко прокламированное пасынком принятое имя великого родственника – очень скромно, демонстрировал Цицерону почтение и даже восхищение. Тот же был крайне сдержан, как и подобало человеку пожилому и прославленному в общении с юнцом, чьи перспективы в Риме были весьма туманны. Оратор знал, конечно, что юноша объявил себя Гаем Юлием Цезарем ещё до официального акта об усыновлении и намерен бороться за наследство диктатора, но пока не стал именовать его столь громким именем. Подобно отчиму он употребил его родовое имя Октавий^[242]. Тем не менее, знакомство состоялось, и пренебрежения к восемнадцатилетнему дебютанту большой римской политики Цицерон не высказал, снисходительно принимая его восторженность и очевидную лесть. Нельзя забывать, что мстительные намерения Гая наверняка также были известны оратору-республиканцу и никак не могли вызвать у него каких-либо симпатий.

Прибыв в Рим, приветливо встреченный радугой, как мы помним, Октавий внимательно выслушал все опасения родных и сказал, что «сам выйдет Антонию навстречу как более молодой к старшему и как частное лицо к консулу, и что к сенату будет относиться с должным уважением. Постановление же, по его словам, состоялось потому, что никто не поднял обвинения против убийц. Если же кто-нибудь смело поднимет обвинение, тогда и народ это поддержит как дело законное, а сенат и боги как справедливое, поддержит его равным образом и Антоний. Если же он, Октавий, не выставит свои права на наследство и усыновление, то он погрешит против Цезаря и лишит народ распределения денег»^[243]. Речь свою Октавий завершил эффектными словами, что почитает «для себя прекрасным не только подвергнуться опасностям, но и умереть, если он, получивший такое предпочтение со стороны Цезаря, может оказаться достойным его, подвергавшегося так охотно опасностям».^[244] Далее он процитировал «Илиаду», то её место, где богиня-мать Фетида предупреждает героя-сына Ахиллеса о грозящей ему смертельной опасности в случае мести за друга Патрокла:

 
«Матерь, слезы лиющая, снова ему говорила:
«Скоро умрёшь ты, о сын мой, судя по тому, что вещаешь!
Скоро за сыном Приама конец и тебе уготован!»
Ей, тяжело воздохнув, отвечал Ахиллес быстроногий:
«О, да умру я теперь же, когда не дано мне и друга
Спасть от убийцы! Далеко, далеко от родины милой
Пал он; и, верно, меня призывал, да избавлю от смерти!
Что же мне в жизни?»^[245]
 

Цитату юноша прокомментировал своеобразно: Ахиллес-де заслужил вечную славу, отомстив за смерть друга, а он, Октавий, оплакивает и готов мстить даже ценою собственной жизни за «императора, который при том пал не по закону войны, но был кощунственно убит в сенате»^[246].

Атия, выслушав столь доблестные слова Гая, немедленно «сменила страх на радость и приветствовала своего сына как единственного достойного Цезаря человека»^[247]. Мать не только поддержала Октавиана словами похвалы его достойных намерений. Как подлинно мудрый человек Атия, с одной стороны, побуждала Гая поспешить с выполнением своих замыслов, но при этом советовала действовать не прямолинейно, а хитро, введя противника в заблуждение. Проявлять открытую смелость было ещё явно не время, потому она убеждала сына пока терпеливо сносить обиды, избежать которых было в его положении едва ли возможно^[248].

Слова матери падали на хорошо подготовленную почву и дух их соответствовал нраву самого наследника Цезаря. С младых ногтей Гаю были свойственны осторожность и расчётливость в своих действиях. Никогда не был он рабом своих страстей. То ли сильные страсти вообще не были свойственны его хладнокровной натуре, то ли он рано научился их подавлять. При этом честолюбие у молодого человека было титаническое. Иначе он не вступил бы столь отважно и решительно в борьбу за всё наследие великого родственника.

Действовать Октавиан начал немедленно. Сразу после вдохновляющего разговора с матерью он сообщил своим друзьям о необходимости на следующий день встретиться на форуме. Здесь он предстал перед Гаем Антонием, братом консула, бывшим в том году претором. Как претору Октавиан и сообщил ему о своём желании воплотить в жизнь важнейшее для себя согласие Цезаря, изложенное в его завещании, – усыновить Гая Октавия. Завещание было в Риме уже всем подробно известно, потому Гай Антоний возразить не мог.

В присутствии претора, при необходимых свидетелях усыновление теперь уже официально состоялось и, согласно закону, было нотариально заверено. С этого момента Гай Октавий окончательно стал уже на совершенно законном основании Гаем Юлием Цезарем Октавианом. Собственно, как мы помним, он уже с самого своего прибытия в Италию стал так себя называть, что было некоторым предвосхищением события, которое теперь на римском форуме должным образом состоялось. Неизбежное добавление Октавиан, поясняющее из какого рода был усыновлён новоявленный Юлий, после этого Гай старался никогда не поминать. Но по иронии судьбы историки, дабы не путать его с гениальным усыновителем, именно Октавианом его называли, называют и будут называть. Даже после того, как он станет ещё и Августом.

Далее молодому Цезарю предстояла встреча с другим братом Марка Антония – плебейским трибуном Луцием Антонием. Девятого мая тот представил его уже под новым официальным именем трибутным комициям – плебейскому народному собранию. Октавиан в своей речи не стал говорить о мщении за подлое убийство диктатора, не обнаружил никаких властолюбивых помыслов, но настойчиво убеждал народ, что исключительно желание раздать римлянам по 300 сестерциев, согласно завещанию Цезаря, подвигло его бороться за наследие своего великого усыновителя. Слушателям такая речь не могла не понравиться. Тем более что от Марка Антония, реально распоряжавшегося этим наследием, никаких раздач денег народу никто не дождался. Так Октавиан, ещё напрямую не столкнувшись с будущим главным своим политическим противником, уже нанёс меткий и чувствительный удар по его репутации, себя же в глазах народа немедленно облагородив.

Теперь предстояла прямая встреча законного наследника Цезаря и того, кто этим наследием, прежде всего его материальной частью, уже уверенно распоряжался. Антоний этому был явно не рад. Ведь досадное появление новоявленного Цезаря решительно ломало его планы, что он не мог не почувствовать. Потому Антоний решил сразу же поставить на место дерзкого мальчишку. Встреча действующего консула и юного, но при этом совершенно законного наследника не только имени, но и материального наследства Цезаря состоялась в Помпеевых садах. Антоний, фактически на тот момент руководитель Республики, ближайший соратник Цезаря, видный военачальник, сразу же постарался дать понять незваному гостю, кто есть кто. Октавиану пришлось долго ждать приёма, что не могли не заметить многие римляне, в этот час оказавшиеся у входа в Помпеевы сады. Впрочем, молодого человека это не смутило. Он лишний раз убедился в справедливости предостережений матери и повёл себя так, как она ему и советовала. Очевидного пренебрежения, явной обиды он, казалось, вообще не заметил и, когда Антоний соизволил его наконец-то принять, приветствовал консула почтительнейшим образом.

Историк «Гражданских войн» Аппиан приводит полные тексты длинных речей, каковыми Октавиан и Антоний обменялись. Существует мнение, что разговор этот вымышлен: никто эти речи не стенографировал, едва ли сами собеседники в дальнейшем пожелали их в точности записать и широко распространить^[249]. В то же время общая направленность речей обоих, их смысл вполне могли быть отражены достаточно точно^[250]. Ведь каждый из собеседников был заинтересован, чтобы представить себя в наилучшем виде, потому и Октавиан, и Антоний могли постараться рассказать своим друзьям о характере беседы. От вопиющего искажения её смысла как раз и могло удержать знание того, что оппонент также поведает подробности разговора.

Октавиан, обращаясь к Антонию, для начала стал упрекать его в том, что действительного отмщения убийцам Цезаря так и не состоялось. Почему консул не воспользовался возмущением народа против заговорщиков, вызванного его же справедливой надгробной речью? Октавиан осудил Антония и Долабеллу за то, что они, справедливо лишив Брута и Кассия ранее предоставленных им сенатом Македонии и Сирии, всё же обеспечили убийц подачками в виде Крита и Киренаики. Упрёки Октавиан перемежал комплиментами, именуя Антония и «отцом», и «наиболее явным другом Цезаря, удостоенным им наибольшей почести и власти». И даже высказывал занятную мысль, что Цезарь мог бы усыновить не его, Октавия, но Антония, если бы был уверен, что тот предпочитает сделаться потомком Энея, а не Геракла^[251]. Дело в том, что Антонии, согласно некоему древнему преданию, вели свой род от сына Геракла Антона^[252]. Здесь, безусловно, был прямой намёк на то, что ныне он, Октавиан, усыновлённый Цезарем, ведёт свой род от Энея, чьи потомки и основали Рим, а родство с Гераклом – Геркулесом – дело, конечно же, почтенное, но к происхождению Римского государства отношение не имеющее.

Далее Октавиан заклинал Антония либо помочь, либо хотя бы не чинить препятствий ему в деле мщения за убиенного отца и настойчиво напоминал о своём желании раздать-таки народу по 300 сестерциев, завещанных римлянам Цезарем, чего без денег диктатора, коими теперь продолжал распоряжаться действующий консул, он не мог.

Согласно Аппиану, «эта речь Цезаря поразила Антония. Ему казалось, что откровенность и смелость Цезаря превзошли всякие ожидания и не соответствуют его молодости»^[253]. Наверное, так оно и было. Только вот под «откровенностью» Октавиана должно понимать не простодушную открытость, но открытую претензию не столько на имущество и деньги Цезаря, но на его власть! Надо отдать должное Марку Антонию: истинную суть притязаний новоявленного Гая Юлия Цезаря он при первой же встрече раскусил. Потому наверняка мог ответствовать молодому наглецу – а кем ещё мог быть Октавиан в его глазах? – как раз теми словами, которые нам сообщает Аппиан: «Если бы Цезарь оставил тебе, юноша, вместе со своим наследством и именем и управление, ты справедливо мог бы требовать от меня отчётного доклада о государственных делах, и я должен был бы ответить. Но поскольку римляне никогда никому не передавали управления государством по наследству – это касается даже власти царской, при уничтожении которой римляне поклялись не потерпеть дольше другой царской власти (а убийцы утверждают, что они убили твоего отца, обвиняя его именно в том, что он скорее царствовал, чем управлял), – я не обязан давать тебе отчёт о государстве и на том же основании освобождаю тебя от того, чтобы ты меня благодарил за управление им»^[254].

Далее Антоний объяснил Октавиану, что тот должен не обвинять его в нежелании мстить убийцам Цезаря, но оценить его заботу о погребении жертвы заговора. Ведь он не допустил объявления Цезаря тираном, что лишило бы покойного погребения, а его завещание стало бы недействительным, и не было бы никаких надежд у его официального наследника быть усыновлённым и на что-либо претендовать, да и само имущество «тирана» было бы распродано. Потому, утверждал Антоний: «Было бы справедливее, чтобы ты, молодой человек, меня, значительно старшего, чем ты, за это благодарил, а не упрекал за уступки, сделанные мною, чтобы успокоить сенат или чтобы добиться того, что мне надо было, или по другим причинам и соображениям. Но достаточно для тебя и того, что я об этом сказал. Ты намекаешь, будто я стремлюсь к власти верховной, хотя я к этому не стремился, но я не думаю, что я этого недостоин; ты якобы огорчён тем, что завещание Цезаря не касается меня, а сам признаёшь, что для меня достаточно и происхождения от рода Геракла»^[255].

Наконец, касаясь денежной проблемы, Антоний прямо заявил Октавиану, что Цезарь оставил государственную казну пустой^[256].

Конечно, мы не можем быть уверены, что Антоний сказал Октавиану буквально эти слова, но смысл, думается, был именно таков. Во всяком случае, наследник Цезаря удалился из Помпеевых садов крайне разгневанный. И дело было, разумеется, не в оскорблениях со стороны Антония – таковых, похоже, не было вообще, – но в том, что консул сумел раскусить истинные цели молодого человека, старательно маскируемые под праведную жажду мщения и благородное стремление раздачи завещанных сестерциев. Власть Цезаря – вот истинное устремление Октавиана, но ведь и Марк Антоний, к таковой якобы вовсе не стремящийся (также очевидная ложь!), но искренне убеждённый, что он её достоин… Первая встреча стала и первой схваткой двух наиболее стремящихся к властному наследию Цезаря людей. Один из них, будучи на двадцать лет старше, не мог не относиться к юному сопернику свысока, другой же, этим особенно уязвлённый, тем более был готов в своей борьбе идти до конца.

Октавиан, понимая, сколь любезно народу намерение раздать тому деньги, завещанные Цезарем, немедленно выставил на продажу всё своё имущество, доставшееся ему по завещанию, дабы сей важнейший пункт того самого завещания исполнить^[257]. Понятно, что это вызвало горячие симпатии к нему немалого числа квиритов. Но и Антоний не сидел, сложа руки. При этом он не побрезговал прямой клеветой, в чём ему содействовал и родной брат, только что представлявший Октавиана народу на форуме: «Марк Антоний уверял, будто своё усыновление купил он (Октавиан – И.К.) постыдной ценой, а Луций, – брат Марка, – будто свою невинность, початую Цезарем, он предлагал потом в Испании и Авлу Гирцию за триста тысяч сестерциев»^[258]. Основой для таких обвинений, надо полагать, были давние утверждения о постыдной связи молодого ещё Гая Юлия Цезаря с царём Вифинии Никомедом, о чём любил упоминать Цицерон, стараясь таким образом унизить своего политического противника^[259].

Попытался Антоний, пользуясь возможностями своего властного влияния, и дезавуировать официальный акт усыновления Гая Октавия согласно завещанию Гая Юлия Цезаря. Дело в том, что, с формальной точки зрения, он должен был быть утверждён куриатными комициями, что обычно было чистой формальностью. Но на сей раз один из народных трибунов (не забудем, что среди таковых как раз и пребывал тот самый злоязычный Луций Антоний) добился, пользуясь своим трибунским правом, того, что решение это было отложено^[260]. Впрочем, поскольку завещание было обнародовано, преторское решение в присутствии свидетелей состоялось и было надлежащим образом оформлено нотариально, то Октавиан на это внимания не обратил, продолжая именоваться Гаем Юлием Цезарем^[261].

Молодой Цезарь, отдадим ему должное, вёл себя в начавшемся так бурно противостоянии много спокойнее и, скажем прямо, мудрее Антония, по возрасту в отцы ему годившегося. Тот избрал своим оружием распространение всякого рода слухов, порочащих противника, не останавливаясь и перед прямой клеветой. Нельзя сказать, чтобы это было сколь-либо новой методой в римской политической практике. Ещё в эпоху ранней республики клеветнические обвинения в стремлении к царской власти погубили и Спурия Кассия, и Спурия Мелия. Ложные обвинения отправили на казнь героя обороны Капитолия от галлов Бренна Манлия, можно вспомнить и Тиберия Гракха… Да, что далеко ходить, тот же Цицерон, клеймя на чём свет стоит Катилину и катилинаров, менее всего был обеспокоен подлинностью своих обвинений. Так что Антоний, возводя на Октавиана обвинения в пристрастии к мерзостям порочной страсти, всего лишь следовал примеру великого оратора. А тот ведь не щадил самого Цезаря… и не он один^[262]! Конечно же, были в Риме и политики, таких способов политической борьбы чуравшиеся. Это, прежде всего, Гай Юлий Цезарь, да и Гней Помпей Магн вовсе не был записным клеветником. Не забудем стойких фанатиков римской свободы Катона Младшего, Брута, Кассия. Они могли, как Катон оправдывать и прямые нарушения закона, если того требовали интересы спасения республиканского правления, могли, как Брут и Кассий пойти на прямое преступление, при этом искренне полагая, что совершают убийство тирана во имя торжества римской свободы. Но братья Антонии были явно не из их числа! Впрочем, такого рода политики были и будут до скончания времён. Вечны не только людские добродетели, но и пороки.

Действия Октавиана оказались куда более эффективными. Раздача денег народу во исполнение завещания «отца», готовность при этом пожертвовать своим последним имуществом – так умело ещё не достигший девятнадцати лет юноша преподносил себя, что не мог не привлечь умы и сердца многих и многих римлян. И не только тех, кому деньги эти доставались. Сам Октавиан всю оставшуюся и весьма долгую жизнь любил вспоминать это первое своё деяние, принесшее ему первые симпатии народа. Не случайно в своей, им самим написанной собственной официальной биографии «Деяния божественного Августа» он не преминул об этом событии вспомнить и раздел, посвящённый раздачам денег народу Рима в течение всей своей политической деятельности начал словами: «Каждому римскому плебею я отсчитал по завещанию моего отца по триста сестерциев»^[263]. Такой поступок был беспроигрышным, поскольку главным для получивших сестерции было то, кто им их выдал, и не столь уж важно, кто их завещал. Здесь Антоний в борьбе за общественное мнение проигрывал дерзкому мальчишке по всем статьям. Юнец, согласно римским законам и традициям, и права-то на политическую деятельность не имевший, действовал подобно умудрённому немалым опытом политику: «Цезарь со своей стороны обхаживал народ и велел трибунам раздавать подряд всем, кто первый случится, вырученные от продажи деньги. Он посещал места этой продажи и велел объявлять по возможности низкие цены тем, кто ведал продажей… Все это возбудило к нему расположение народа и жалость как незаслуженно испытывающему такие лишения. После раздачи наследства Цезарь вынес для продажи и собственное свое имущество, полученное от родного отца Октавия или от других, также и имущество своей матери и Филиппа…. Народ, понимавший, что эта раздача идет уже не от первого Цезаря, а от него самого, стал очень его жалеть и прославлять за то, что он брал на себя такие лишения и так заботился о народе. Стало совершенно ясно, что народ ненадолго допустит, чтобы Антоний издевался над Цезарем»^[264].

Поддержки Октавиан успешно искал не только у простого народа. Важнейшее внимание он уделил поискам содействия у ветеранов войн Цезаря, чьи поселения в Италии и, главное, в областях её, близких к столице, были весьма многочисленны. Антоний располагал шеститысячной охраной, каковую вскоре после гибели Цезаря он обеспечил себе с согласия сената. И Октавиан решил ни в чём ему не уступать, пусть и безо всякого постановления сената. Он начал собирать против Антония силы, «волнуя поселения Цезаревых ветеранов»^[265]. И отклик там нашёл. В Рим стали прибывать «старые воины из их поселений»^[266].

Это было уже очень серьёзно. Тем более что популярность Антония и его товарища по консульству Публия Долабеллы в Риме крепко пошатнулась. Вот как описал это Веллей Патеркул: «В конце концов, обнаружилась неистовая страсть консулов Антония и Долабеллы к незаконному владычеству. Антоний захватил семьсот миллионов сестерциев, оставленных Цезарем на хранение в храме Опы, записки Цезаря были искажены вымыслом и уступками прав гражданства – всему была назначена цена, ибо консул продавал государство»^[267].

В своих явно коррупционных действиях Антоний опять-таки не был оригиналом. Поздняя республика грешила коррупцией на самом высоком уровне. Чего только стоила деятельность публиканов в провинциях, каковые подвергались натуральному разграблению. А ведь назначения туда они получали в сенате, и ох как многие и многие сенаторы крепко наживались на такого рода назначениях. «Отцы отечества» получали как мзду за предоставления публиканам права собирать подати, а вернее, обирать тамошнее население, так и благодарственные подношения по итогам публиканских «трудов».

Возможно, в обычное время деятельность Антония и Долабеллы не вызвала бы общественного недовольства, но вот на фоне так успешно демонстрируемого бескорыстия Октавиана и его готовности разориться ради раздачи народу завещанных Цезарем денежных даров возмущение проснулось и усиливалось. Да и непрекращающиеся нападки консула на Октавиана создавали впечатление (а может, и иллюзию), что «юный Г. Цезарь ежедневно подвергался козням Антония»^[268]. В итоге «государство, подавляемое владычеством Антония, замерло от ужаса: у всех негодование и горе и ни у кого нет силы к сопротивлению»^[269].

Конечно, такое описание Рима лета 44 г. до н. э. кажется уж больно ужасающим. Невольно вспоминается, что у многих и многих историков репутация Веллея Патеркула, прямо скажем, небезупречна. Ещё в XVIII в. Монтескье уличил его в приверженности к льстивости, а историк XX в. сэр Рональд Сайм безжалостно оценивал его как автора лживого, болтливого и раболепствующего^[270]. Безусловно, Патеркул в своей «Римской истории» целиком на стороне Октавиана, будущего Августа, и потому противники его изображаются самым недоброжелательным образом. Однако в рассматриваемом случае этот римский историк в целом заслуживает доверия, ибо последующие события многие из его характеристик общественных настроений тех дней подтвердили.

Октавиан теперь ходил по городу, будучи окружён целой толпой, как бы личной охраной^[271]. К первой своей опоре в борьбе за власть (поддержке простого народа) он добавил вторую – военную, в лице многочисленных воинов, доблестных ветеранов славных походов и побед Гая Юлия Цезаря. Но нужна была и ещё одна важнейшая опора: римская политическая элита. А здесь всё как раз было совсем не просто. Очень многих в сенате смущала внезапно быстро растущая популярность юного наследника Цезаря как раз среди народа благодаря денежным раздачам и среди воинов, помнивших его великого усыновителя. И вот тут-то на помощь Октавиану явился известнейший политик последних десятилетий Римской республики уже лично с ним знакомый Марк Туллий Цицерон. Это стало серьёзным ударом для Антония, ибо его взаимоотношения с великим оратором были очень и очень непростыми.