Хельга Делаверн
Живая ртуть
[1] – цитата из стихотворения Асеева
Глава десятая
Ботанический сад
На экскурсию в Ботанический сад наш класс взяли довеском.
– Я умру тут от скуки, – простонала Светка и, поменявшись в лице, затрясла меня за руку. – Смотри, смотри, смотри! Это что, его отец?
Я выглянула из-за спины одноклассника Павлика: к нашей толпе, слабо контролируемой учителем биологии, приближались Смирнов и незнакомый мужчина.
– Точно отец, – прошептала Светка, рассматривая их с другой стороны, – посмотри, они же одинаковые!
Я снова выглянула. Никита был чуть ниже ростом, без залысины и морщин, но в целом Светка права: отец и сын одинаковые.
– Слушай, Лилька, – она продолжала трещать, – Смирнов-то, похоже, в «генетическую лотерею» выиграл. Если он будет так выглядеть через тридцать лет, считай – повезло.
– Что такое «генетическая лотерея»? – хихикнула я.
– Это, когда ближе к пенсии сохранились все зубы и часть волос, – гоготнула она в ответ. – Иннокентий сказал.
Павлик, за чьей спиной мы прятались, обернулся и засопел.
– Прости, – я похлопала его по плечу и выпрямилась. – Перестань пялиться, увидят же!
– Ой, Лилька. Смирнов в старости будет занудным и лысым, но всё равно симпатичным.
– Прекрати, – ответила я, зажимая рот ладонью.
– А вот и его мама, – сказала Светка, – я видела её вчера в школе.
Я улыбнулась высокой, худой женщине с тёмными волосами, собранными в пучок. Она стояла чуть поодаль от нас и, встретившись со мной взглядом, отвернулась.
– Ты не понравишься ей.
– Почему?
– Судя по друзьям Смирнова, ей нравятся только те, кто поступает в медицинский. А ты отказалась.
– Нас сейчас выгонят, – сказала я, опустив подбородок, чтобы не засмеяться.
– А где Лена?
А Лена, пока мы представляли, каким Смирнов станет мужчиной, уже о чём-то с ним разговаривала. О чём-то весёлом, видимо: он улыбался во весь рот.
– Они просто друзья, – приободрила меня Светка.
– Я знаю.
Не говорить же ей, что друзей не провожают до дома и не играют им на гитаре на переменах.
Экскурсии не получилось: профессор не выдержал шуток и болтовни безудержных выпускников, и через полчаса мы разбрелись по Ботаническому саду: кто-то прогуливался, кто-то, как Светка и Иннокентий развлекали одноклассников анекдотами, а я стояла столбом и рассматривала какой-то цветок. Вернее, притворялась, что рассматриваю: мой пустой взгляд проходил мимо него.
– Красивый, правда?
Я оглянулась. Справа от меня улыбался отец Смирнова.
– Да.
Он спрашивал и спрашивал, даже не помню, о чём мы говорили, но говорили целую вечность, и я удивлялась, как Смирнов похож на отца: не только внешне, но и по манере речи. Про кроликов, к счастью, он не рассказывал.
– Извините, – сказала я и поплелась к одноклассникам, когда к нам подошёл профессор и отвлёк старшего Смирнова. Я видела, как Никита покрылся испариной, когда понял, что всё это время его отец беседовал со мной.
*
Первыми, кого я встретила, когда на следующий день вошла в школу были Смирнов и его родители.
– Здравствуйте, Лиля, – улыбнулся мужчина.
Я замерла: незаметно проскочить мимо не вышло.
– Здравствуйте, – кивнула я. Не припоминаю момента, когда назвала ему своё имя. – Привет, – я перевела взгляд на Никиту.
– Привет, – буркнул он в свойственной ему манере.
Мужчина взял жену за руку и, предложив поздравить Вову Комарова с последним звонком, потащил сопротивляющуюся женщину в противоположный конец коридора.
– Я уже лучше говорю? – спросил Никита.
Его торжественная речь состоит из двух частей: первую – официальную, написанную по рекомендациям Шмелёвой, – мы слышали на репетициях сотни раз, как и речи других медалистов. Смирнов произносил её быстро, порой неразборчиво, потел и бледнел от волнения, но, в отличие от остальных, хотя бы не запинался и не забывал слова.
«Шмель» заставляла меня присутствовать на репетициях, проходивших на сцене актового зала после уроков, словно в укор: мол, смотри, у тебя был шанс стоять рядом с ними, а ты его упустила. И я то и дело хватала Смирнова за локоть, чтобы устоять на одной ноге в то время, как вторую вынимала из туфли: репетиции иногда длились более часа. «Зачем ты постоянно это делаешь?» – наконец спросил он. «Ноги болят от туфель», – честно призналась я. «Может тебе стул поставить?» – поинтересовался он, а я подумала, как огрею его этим стулом по голове, если он хоть слово скажет Шмелёвой. Но он не сказал, а я больше не снимала туфли на репетициях, лишь каждый раз слушала, как Смирнов бормочет мне в ухо: «Я уже лучше говорю?». На предпоследней репетиции я не выдержала и предложила ему потренироваться дома перед зеркалом, на последней он уже ничего не спрашивал.
– Лучше.
Глава одиннадцатая
Признание
Я сдерживалась, как могла, когда Смирнов выступал с заученной частью своей речи, но, когда он с придыханием понёс отсебятину, я потеряла контроль над собой: редкие смешки, на которые девочки реагировали шиканьем, переросли в заливистый хохот. Наверняка он говорил что-то умное и серьёзное: во всяком случае, его растерянный блуждающий взгляд к веселью не располагал. Я смеялась, он нервничал: не запинался, как ребята из параллели, хотя голос дрожал.
«Шмель» жестом указала мне на выход, за что я была ей только благодарна.
Выбежав из актового зала и спустившись по ступенькам, на первом этаже я прижалась лбом к перилам: смех превратился в слёзы. Я рыдала от какого-то немыслимого, необъяснимого бессилия и, казалось, выдавливала из себя эти слёзы, эти страдания, точно остатки зубной пасты из опустевшего тюбика.
Из столовой высунулась уборщица баба Нина.
– Что с тобой, детка?
– Всё хорошо, хорошо, – я вытерла глаза.
– А, – протянула она с полуулыбкой, – понимаю. Грустишь, потому что сегодня прозвенит твой последний звонок?
– Угу, – я сняла туфли и рванула к двери.
Я ушла из школы раньше, чем прозвенел мой последний звонок.
*
О том, что я повела себя как свинья, я знала и без нравоучений Светки.
– У меня нет слов, чтобы описать весь кошмар происходящего, – сказала она, когда мы встретились вечером, – даже для тебя это было слишком. Представляю, что испытывал Смирнов: его и без того трусило, так ещё и ты ржала над ним как фламандская кобыла.
– Я не над ним смеялась.
– Неважно, – отмахнулась Светка, – все решили, что над ним. Куда ты потом пропала?
– Ушла домой. К чёрту всё, – я закурила.
Светка закусила губу.
– Я думаю, тебе нужно извиниться.
– Перед кем? Перед Смирновым?
– Да.
– С какой стати? Я не над ним смеялась, так что извиняться мне не за что.
– Ты повела себя отвратительно.
Уж если играть, то отыгрывать до конца.
– Ты уже говорила.
Она вздохнула.
– Ты извини, меня Иннокентий ждёт.
Я отвернулась и выпустила дым.
– До свидания.
После ухода Светки я выкурила ещё две сигареты, доведя себя до тошноты, помутнения и головной боли, и, еле перебирая ногами, побрела к дому Смирнова с единственным желанием: признаться ему в любви.
Я подобрала нужные слова, чуть ли не поэму в стихах сочинила, но всё оказалось напрасно: у подъезда Смирнов стоял с Леной, и, когда он взял её за руки, я развернулась и ушла.
*
Лена делилась переживаниями насчёт предстоящих экзаменов – своих и моих – когда я взял её за руки.
– Ты чего? – улыбнулась она.
– Хочу…сказать тебе что-то.
– Что?
Мой язык не слушался, а мозг будто и вовсе отключился. Я столько раз представлял эту сцену – представлял, как в первый (в идеале и в последний) раз признаюсь девушке в любви, что, столкнувшись с этим наяву, позабыл нужную последовательность действий.
– Я…я…, – в ушах зазвенел звонкий смех Лили на мою речь, – я люблю тебя, – выпалил я на одном дыхании.
Лена шагнула назад, и её руки выскользнули из моих.
– Мы друзья, – сказала она.
– Да, – кивнул я и тут же осёкся, – то есть, нет. Я люблю тебя, – мой голос по-прежнему звучал неубедительно, хотя я отметил, что признаться повторно проще, чем произнести эти слова в первый раз.
– Я не люблю тебя. Ты не любишь меня. Мы друзья.
– Нет, люблю, – настаивал я.
Лена покачала головой.
– Даже если и так, то твои чувства невзаимны.
– Хорошо. Я просто хотел, чтобы ты знала.
– Мне домой пора…
– Я провожу.
– Нет! – отрезала она и добавила уже мягче. – Сейчас нужно экономить каждую минуту. На носу экзамены, сам знаешь. Увидимся на выпускном! – Лена махнула на прощание рукой и, не дожидаясь моего ответа, исчезла на послезакатной улице.
Глава двенадцатая
Семейная тайна
Ромка пронёс на выпускной странное пойло, гордо именуемое то ли коньяком, то ли портвейном. Огненная жижа, от которой я поначалу отказывался, ударила мне по мозгам до такой степени, что домой меня тащили не менее пьяные Ромка и Вовка, и посреди ночи вручив моё почти безжизненное тело негодующей матери, удрали, пока она всыпала им за компанию.
– За вами что, никто не следил? – спросила она, и я развёл руками, чудом удерживаясь на ногах. – Как тебе не стыдно, Никита! Ты у нас такой воспитанный, интеллигентный мальчик, медалист, будущий врач, а напился как хулиган из неблагополучной семьи!
Я усмехнулся.
– Медалист, будущий врач…Гордость школы, гордость семьи! Хватит! – я сбросил со стола учебники, по которым готовился к экзаменам в институт. – Надоело! Я устал!… быть самым умным, самым воспитанным, самым…а главное ради чего? Ради этого? – я потряс медалью и аттестатом. – Ради поступления в медицинский?
– Я знала, что этот Рома Краснов тебя испортит. И Вову он тоже испортил. А ведь я просила тебя не общаться с этим мальчиком…
– Мама, хватит, – я схватился за раскалывающуюся от боли голову, – остановись!
– Предупреждала, что ничем хорошим ваше общение не закончится. И ещё эта девчонка вскружила тебе голову, да так, что ты ввязался в драку! Уму непостижимо, Никита! Что ты смотришь на меня? Думал, отец не расскажет мне о ней?
– Мама, я сейчас в окно выпрыгну.
Она сложила руки на груди.
– Прыгай. Ты же теперь эгоист, только о себе думаешь.
Не сводя с неё глаз, я открыл окно.
– Лилька! – я высунулся в окно. – Лилька!
– Ты что, совсем рехнулся? – мать рывком затащила меня в комнату, закрыла окно и влепила мне пощёчину. Если не полностью, то на половину я точно отрезвел. – Хочешь прожить всю жизнь, как я? С осознанием, что тебе позволили любить?
Я потёр щёку, по которой она ударила меня.
– Я не понимаю.
– А что тут непонятного? Твой отец никогда меня не любил. Я любила, а он нет. Знаешь, как это унизительно, быть с человеком, которому ты безразличен?
– Зачем он женился на тебе, если не любил?
– От безысходности. Та, кого любил он, отказала ему. И девчонка эта, если и будет с тобой, то только от безысходности. И я не хочу для тебя такой же судьбы. Не хочу, чтобы ты страдал также, как страдаю я, – она потёрла виски. – Ложись спать.
– Мам, я…
– Никита, ложись, пожалуйста, спать. Я устала не меньше твоего.
*
Я обернулась. В окне Смирнова горел свет, но там никого не было.
– Что? – спросил Серёжа.
– Показалось.
Он засунул руки в карманы.
– Так, значит, не любит?
Я грустно улыбнулась.
– Не любит.
– Ну и пусть. Другой полюбит. Что мне сделать, чтобы ты не грустила?
Я посмотрела на него.
– Женись на мне.
Он хмыкнул.
– Я могу. Когда?
– Осенью. В октябре.
– Нет, – ответил Серёжа, – в октябре не получится. Меня в армию заберут. Давай летом? После твоих экзаменов в институт?
– Давай летом.
Он приобнял меня за плечи.
Впервые кто-то провожал меня до дома.
Глава тринадцатая
Голубка
В огромной пушистой шубе, подаренной Серёжей, я напоминала голубя, о чём неоднократно ему повторяла, а он поправлял – и меня, и шубу: «Не голубь, а голубка». И вот теперь я – «голубка» – переступая с ноги на ногу от кусачего мороза февраля, топчусь у подъезда Смирнова. Сколько прошло? Год? Два? Три?
Серёжа понимал, что у меня «не стерпелось – не слюбилось» и не навязывался. Он, в общем-то, тоже меня не любил, но ему было проще: его сердце не принадлежало никому, в отличие от моего.
Я узнала Смирнова сразу, хотя он стал выше, или мне так показалось, потому что я слезла с каблуков, и, увидев его, я поняла, как ёкает сердце.
