Харуки Мураками
Убийство Командора. Книга 1. Возникновение замысла
5
Не дышит он уже… он стал холодный
Первое, что мне показалось странным в этом доме: нигде не было картин. Ни единого полотна не только на стене, но и на полках и в шкафах. Причем не только самого Томохико Амады, но и других художников тоже. Стены – нетронутые, голые, ни единой замазанной дырки от гвоздя под раму. Насколько я знаю, почти все художники в той или иной мере держат картины при себе, будь то свои или чужие. Незаметно они просто обрастают картинами. Так же, например, сколько ни чисти снег, он лишь продолжает накапливаться.
Позвонив Масахико Амаде по какому-то делу, я заодно спросил и об этом. Почему в доме нет ни одной картины? Кто-то унес, или так и было сначала?
– Отец не любил хранить свои работы, – ответил Масахико. – Заканчивал картину и тут же звал торговца. Что не нравилось – сжигал в печи на заднем дворе. Поэтому ничего удивительного.
– А картин других художников тоже не держал?
– Ну почему? Были у него четыре-пять полотен. Старый Матисс, Брак. Все маленькие – он купил их в Европе еще до войны. Приобретал у знакомых – когда покупал, они еще не были такими дорогими. Разумеется, теперь это весьма ценные полотна. Их, стоило отцу переехать в пансионат, взял на хранение один знакомый торговец. Оставлять в пустующем доме не годилось. Полагаю, теперь их держат в особом хранилище с кондиционером – как и положено произведениям искусства. А кроме них я в доме и не видел других картин. Дело в том, что отец недолюбливал своих коллег. Разумеется, те отвечали ему взаимностью. Мягко говоря, одинокий волк. А если жестче – паршивая овца.
– Твой отец прожил в Вене с тридцать шестого по тридцать девятый?
– Да, два года – это точно. Но почему именно в Вене, я не знаю. Любимые художники отца почти все были французами.
– А затем, вернувшись в Японию, он вдруг занялся японской живописью? – спросил я. – Интересно, что заставило его принять такое важное решение? Пока он находился в Вене, с ним ничего особенного не приключилось?
– Н-да, это загадка. Отец мало что говорил о том своем периоде. Зато иногда рассказывал малоинтересные истории. Например, о венском зоопарке, о еде, об оперном театре. А вот о себе не говорил. Ну а я расспрашивать не осмеливался. Мы с отцом жили по большей части раздельно и встречались очень редко. Мне он казался скорее дядюшкой, изредка навещавшим нас, нежели родным папой. А с моих лет двенадцати он стал докучать мне пуще прежнего, и после я уже сам старался избегать контактов. Когда я решил поступать в Институт искусств, с ним даже не посоветовался. Нельзя сказать, что отношения у нас были натянутыми, но ведь и нормальной такую семью никак не назовешь. Надеюсь, ты примерно понимаешь, о чем я.
– Так, в общих чертах.
– Как бы там ни было, вся прошлая память отца исчезла. Или же ушла на илистое дно. Что ни спроси – ответа нет. Он не узнаёт меня. Вероятно, даже не понимает, кто он сам. Пожалуй, мне следовало расспросить его обо всем, пока он был при памяти, – бывает, посещают меня такие мысли. Но теперь уже поздно.
Масахико умолк, будто задумался. Но вскоре заговорил опять:
– Почему ты расспрашиваешь об отце? Был какой-то повод?
– Нет, все не так, – ответил я. – Просто когда живешь в чужом доме, то там, то тут невольно ощущаешь тень его хозяина. Вот я и посмотрел в библиотеке, что там о нем есть.
– Подобие тени отца?
– Следы его бытия, если так можно сказать.
– Полагаю, это не очень-то и приятно?
Я покачал головой прямо перед телефонной трубкой.
– Да нет, ничего неприятного. Просто кажется, где-то вокруг еще витают следы присутствия человека по имени Томохико Амада. В воздухе этого дома.
Масахико опять умолк, но вскоре произнес:
– Отец долго там жил, много работал. Почему бы следам и не остаться? Я, признаться, не очень люблю приближаться к этому дому в одиночку. Кстати, из-за этих следов тоже.
Я молча слушал, что он скажет еще.
– Я уже говорил, что Томохико Амада был для меня не более чем привередливый брюзгливый тип. Вечно торчал в своей мастерской и с кислым видом писал свои картины. Неразговорчивый, что у него на уме – неизвестно. Когда мы с ним бывали под одной крышей, мать то и дело предупреждала: «Папа работает, мешать ему нельзя». Нельзя было бегать по дому и громко кричать. Признанный художник, выдающиеся картины. Но что с того ребенку? Мучение, да и только. Но когда я пошел по стопам отца, он стал для меня тягостным бременем. Стоило мне представиться, как от всех только и слышал: вы, часом, не родственник того Томохико Амады? Даже подумывал сменить имя. Теперь, спустя время, он совсем не кажется мне плохим человеком. Старался баловать меня, как мог, просто не выпячивал свою любовь. Что с этим поделать? И все потому, что важнее всего для него были картины. Люди искусства – они такие.
– Наверное, да, – вымолвил я.
– А у меня стать художником нет никаких шансов, – вздохнув, произнес Масахико Амада. – Пожалуй, это – единственная отцовская наука.
– Ты же говорил, что отец по молодости был своенравным и делал все, что ему вздумается?
– Да, но когда я подрос, от его блажи не осталось и следа. Хотя в молодости он, похоже, погулял вволю. Парень он был статный, симпатичный, сынок местного богатея, к тому же талантливый художник. Еще бы к такому не льнули девчонки! А он – еще тот ловелас. Закончилось тем, что семье пришлось выложить кругленькую сумму, чтобы замять одно щекотливое дело. Однако родственники поговаривали, что после стажировки его как подменили.
– Что, так сильно изменился?
– Вернувшись в Японию, он прекратил разгульную жизнь: заперся в доме и весь отдался работе над картинами. Неохотно общался с людьми. Поехал в Токио, там долго жил холостяком, но как только дохода с картин стало хватать для обеспеченной жизни, ему вдруг взбрело на ум жениться. Взял себе в жены родственницу из Кумамото – будто восполнил пробел в своей жизни. Достаточно поздний брак. И так родился я. Ходил он на сторону после женитьбы или нет, сказать не могу. Но, во всяком случае, кутить перестал.
– Стал другим человеком?
– Да. Однако родители отца после его возвращения на родину этой перемене не могли нарадоваться: надеялись, что казусов с женщинами больше не будет. Но что с ним приключилось в Вене, почему он обратился к нихонга, забросив западную живопись, никто из родственников ответить не смог. Об этом сам отец помалкивал, будто устрица на морском дне.
А теперь, когда приоткрыли эту раковину, внутри уже оказалось пусто.
Я попрощался с Масахико и положил трубку.
Картину Томохико Амады с очень странным названием «Убийство Командора» я обнаружил совершенно случайно.
По ночам, бывало, я слышал над спальней шуршание. Сперва грешил на мышь или белку, забравшуюся на чердак. Однако звук явно отличался от шуршания ног маленького грызуна. Как, впрочем, и шороха ползущей змеи. Такое ощущение, будто комкают пергаментную бумагу. Не то чтобы звук мешал мне заснуть, но сам факт, что в дом проник чужак, не давал мне покоя. Кто знает, вдруг этот зверь причинит вред самому дому?
Поискав в разных местах, я обнаружил в гостевой комнате на потолке стенного шкафа люк на чердак. Дверца квадратного люка едва достигала восьмидесяти сантиметров в ребре. Я принес из чулана алюминиевую стремянку и, взяв в одну руку фонарик и надавив другой, поднял крышку. Боязливо высунул голову и осмотрелся. Чердак оказался просторнее, чем я предполагал. Там царил полумрак. И только через два маленьких вентиляционных отверстия в обоих скатах крыши проникали тонкие струйки дневного света. Я посветил во все углы, но никого не заметил – по крайней мере, не увидел ничего подвижного. Тогда я решительно забрался через люк на чердак.
Воздух там был пыльный, но не настолько, чтобы вызвать отвращение. Чердак хорошо проветривался – наверное поэтому пыль почти не скапливалась на полу. Крышу подпирало несколько толстых поперечных балок: подныривая под них, можно было выпрямляться и передвигаться в полный рост. Осторожно ступая вперед, я осмотрел оба вентиляционных отверстия. Каждое затянуто железной сеткой, чтобы внутрь не могли пробираться звери, однако с северной стороны я заметил на сетке разрыв. Возможно, что-то в нее угодило, вот и порвалась сама по себе. А может, кто-то умышленно повредил, намереваясь пробраться внутрь. Так или иначе, там была брешь, через которую мог свободно проникнуть маленький зверь или птица.
Затем я обнаружил и виновника шума. Он притаился на балке, в потемках. Маленький филин серого цвета – похоже, он спал. Я потушил фонарь и, чтобы не спугнуть, тихонько рассматривал птицу издали. Так близко я видел филина впервые. Мне он показался даже не птицей, а котом с крыльями. Красивое создание.
Вероятно, днем он тихонько здесь отдыхал, а по ночам летал в горы на охоту. И когда пробирался через вентиляционное окно, своим шорохом, видимо, меня и будил. Он безвреден, и, пока живет на чердаке, можно не беспокоиться, что там заведутся мыши или змеи. Главное – его не трогать. Я почувствовал симпатию к этому филину. Так получилось, что мы оба делим кров в этом доме. Пусть живет себе на чердаке, сколько захочет. Еще немного понаблюдав за птицей, я тихонько двинулся назад. Вот тогда-то и заметил сбоку от люка большой сверток.
Первое, что пришло мне на ум: в свертке – картина. Причем большая – примерно метр на полтора. Обернута в упаковочную бумагу васи коричневого цвета[12] и несколько раз перевязана бечевкой. Больше на чердаке не оказалось ничего. Слабый солнечный свет сквозь вентиляционные отверстия, сидящий на балке серый филин и прислоненная к стене картина в обертке. В этом сочетании было нечто мистическое и завораживающее.
Я осторожно приподнял сверток. Совсем не тяжелая. Так может весить картина в простой раме. На бумаге – тонкий слой пыли. Вероятно, стоит здесь, вдалеке от людских глаз, очень долго. К бечевке проволокой прочно прикреплена бирка, на которой синими чернилами написано: «Убийство Командора». Причем очень аккуратным почерком. Вероятно, это и есть название картины.
Почему на чердаке находится только эта картина, будто ее припрятали? Причину этого я, разумеется, не знал. Задумался, как мне быть. По-хорошему, из чувства приличия следовало оставить все как есть. Здесь – жилище Томохико Амады, и эта картина, вне сомнений, его собственность (а может, одно из его творений). По какой-то, известной только ему причине Томохико Амада спрятал картину здесь подальше от чужих взглядов. А раз так, по-хорошему нужно оставить ее на чердаке вместе с филином. Меня это не касается.
Но, даже прекрасно все это понимая, я не смог потушить вспыхнувшее у меня внутри любопытство. Особенно меня впечатлили слова «Убийство Командора» – похоже, название произведения. Какая она – эта картина? И почему Томохико Амаде пришлось ее прятать – среди всего прочего именно эту картину – на чердаке?
Я взял в руки сверток, чтобы убедиться, пройдет ли он через люк. Если его смогли сюда занести, не может быть, чтобы его нельзя было спустить обратно. К тому же других люков на чердак не было. Но все же я проверил. Картина, как я и полагал, впритык, но прошла наискосок через квадратный люк. Я представил, как Томохико Амада поднимал ее сюда. Тогда он наверняка был один и скрывал некую тайну. У меня перед глазами живо предстала эта сцена, будто я увидел ее на самом деле.
Надеюсь, Томохико Амада уже не рассердится, если узнает, что я вынес картину с чердака. Его сознание теперь погружено в глубокий хаос. По словам его сына Масахико, он «не отличит оперу от сковороды». И вряд ли когда-нибудь вернется в этот дом. К тому же, если оставить картину на чердаке, где порвана сетка, не исключено, что ее изгрызут мыши или белки. Или какие-нибудь насекомые. А если к тому же картина написана самим Томохико Амадой, то это будет означать утрату значительной культурной ценности.
Я опустил сверток на полку в стенном шкафу, затем слегка помахал рукой съежившемуся на балке филину, спустился и тихонько закрыл за собой люк.
Однако сейчас же распаковывать картину я не стал. Несколько дней она стояла в мастерской, прислоненная к стене. Я садился на пол и подолгу смотрел на коричневый сверток. Все никак не мог решить, имею ли я право самовольно снять упаковку? Ведь это собственность другого человека. Как ни крути, права самовольно снимать упаковку мне никто не давал. И если я захотел распаковать картину, по меньшей мере, должен спросить разрешение у сына художника – Томохико Амады. Однако сама мысль сообщать Масахико о существовании этой картины почему-то не пришлась мне по душе. Казалось, это его никак не касается, это – личное, только между мной и Томохико Амадой. Я не могу объяснить, откуда у меня взялись эти странные мысли, просто такое возникло ощущение.
Я буквально просверлил глазами дырку в этой (надо полагать) картине, обернутой в японскую бумагу и перемотанной крест-накрест бечевкой, раздумывая, как мне быть, и, наконец, решился достать содержимое из свертка. Мое любопытство и упрямство оказались намного сильнее порядочности и здравого смысла, которыми я дорожил. Я сам не мог решить, это профессиональный интерес художника или мое праздное любопытство. Хотя… какая разница, если я не мог сдержаться, чтобы не увидеть содержимое. И я решил, что мне все равно, кто бы ни показывал мне в спину пальцем. Тогда я принес ножницы, разрезал тугую бечевку и снял коричневую бумагу. Снимал аккуратно, не спеша, чтобы при необходимости можно было бы упаковать заново.
Под несколькими слоями бумаги, обернутая в мягкую материю наподобие сараси[13], действительно оказалась картина в простой раме. Я нежно снял и ткань. Тихо и осторожно – будто бинты с человека, получившего сильные ожоги.
Из-под белой материи появилась, как я и предполагал, картина в стиле нихонга. Продолговатое полотно. Я поставил картину на полку и, отступив чуть поодаль, стал рассматривать.
Без сомнений, творение рук Томохико Амады. Его неподражаемый стиль, присущая ему техника. Смелые пустоты и динамичная композиция. На ней изображались мужчины и женщина периода Аска – одежда и прически у них были явно той эпохи. Однако вся картина привела меня в ужас. Она несла в себе столько насилия, что у меня перехватило дыхание.
Насколько я знал, Томохико Амада не изображал на своих картинах сцены жестокости. Осмелюсь предположить – ни разу. Среди его произведений много спокойных и мирных полотен, навевающих ностальгию. Встречались отдельные работы на тему исторических событий, но люди, изображенные на них, как правило, растворялись в общей композиции. Их жизнь, связанная узами родовой общины и пропитанная гармонией, показана на фоне богатых природных пейзажей древних времен. Эго каждого из них подчинено единой воле общины и погружено в мирную, спокойную судьбу. Весь круг их мира тихо замкнут. Подобный мир был для него утопией. Этот древний мир он беспрестанно рисовал с разнообразных ракурсов и под разными углами зрения. Использованный стиль многие называли «отрицанием нового времени», а также «возвращением к истокам». Были и те, кто критиковал его, называя это «побегом от действительности». Как бы там ни было, по возвращении из Вены в Японию Амада отказался от модернистской живописи маслом и уединился в том безмятежном мире, не сказав никому ни слова и ничего не объяснив.
А на картине «Убийство Командора» лилась кровь. Немало крови, причем – натуралистичной. Двое мужчин бились на тяжелых древних мечах, и выглядело это сведением личных счетов, поединком. Один был помоложе, другой – в годах. Молодой глубоко вонзал свой меч в грудь противника. У молодого – тонкие черные усы, и одет он в легкую накидку цвета светлой полыни. Пожилой облачен в белую нарядную одежду; у него густая седая борода, на шее – ожерелье из бусин. Он выпустил меч из руки, но тот еще не успел упасть не землю. Из груди пожилого фонтаном бьет кровь. Клинок, вероятно, прошел сквозь артерию. И эта кровь красит белое одеяние в красный. Рот перекошен от боли. Глаза распахнуты и с досадой впиваются взглядом в пространство. Он понимает, что проиграл. Но настоящая боль ждет его впереди.
У молодого – жутко холодный взгляд, обращенный прямо на соперника. В его глазах ни капли раскаяния, ни тени сомнения и страха – и никакого следа волнения. Эти глаза лишь бесстрастно видят свою безошибочную победу и чью-то надвигающуюся смерть. Хлынувшая кровь – лишь тому доказательство. Она не вызывает у него никаких эмоций.
Признаться, до тех пор я воспринимал стиль нихонга скорее как художественную форму, передающую тихий образный мир, простодушно считая, что техника и сюжет нихонга не подходят для выражения сильных эмоций. Считал, что это мир, который не имеет ничего общего со мной. Однако, увидев перед собой картину Томохико Амады «Убийство Командора», я отчетливо понял, что заблуждался. Ожесточенный смертельный поединок двух мужчин заставил бы содрогнуться любого, кто увидит эту сцену. Победитель и побежденный. Пронзивший и пронзенный. Меня поразила эта разница. И я понял: в этой картине сокрыто нечто особенное.
Еще несколько человек наблюдали за поединком, среди них – молодая женщина. В дорогом белоснежном кимоно, волосы подняты наверх, и в них вставлено крупное украшение. Женщина поднесла одну руку к слегка приоткрытому рту. Казалось, она вот-вот наберет воздух и закричит что есть мочи. Ее красивые глаза были широко распахнуты.
И был там еще один – молодой парень. Одежда проще, темная, без украшений, в такой легко и удобно. На ногах у него простенькие дзори[14]. По виду похож на прислугу. Без меча, только с вакидзаси[15] за поясом. Небольшого роста и коренастый, с легкой бородкой. В левой руке парень держал подобие бухгалтерской книги, теперь какой-нибудь клерк держал бы так планшет. Правая рука протянута, будто бы что-то хватая. Но вокруг – ничего, что можно было бы схватить. Слуга ли он поверженного старца, или молодого победителя, а может, той женщины – по изображению непонятно. Ясно одно: внезапный поворот событий привел к поединку, ставшему и для женщины, и для слуги полной неожиданностью. На их лицах – очевидное удивление.
Среди этих четырех не удивлен только один – молодой убийца. Вероятно, ничто не сможет его удивить, хотя он – не прирожденный убийца. Убивать людей ему не в радость. Однако ради цели он может отобрать чью-либо жизнь не колеблясь. Он молод, движим идеалами (хоть я и не знаю, какими) и полон сил. Искусно владеет мечом. Он не удивлен, что бывалый старец умирает от его рук. Наоборот, для него это естественно и резонно.
И был там еще один – очень странный свидетель. В левом нижнем углу картины видна фигура мужчины, который своим видом напоминает сноску к основному тексту. Этот человек приоткрыл крышку подземного лаза и высунул шею. Крышка квадратная, похоже, сделана из досок. Эта крышка напомнила мне крышку люка на чердак этого дома. И форма, и размер – один в один. Мужчина из лаза разглядывает находившихся на поверхности людей.
Вырытая в земле яма? Квадратный канализационный люк? Не может быть. Откуда взяться канализации в период Аска? И поединок проводится под открытым небом в месте, похожем на пустырь. На заднем плане – только спустившая к земле ветку одинокая сосна. Зачем в таком месте яма с крышкой? Какая-то бессмыслица.
К тому же мужчина из лаза уж больно чудной. Его голова неестественно вытянута, как у изогнутого баклажана, и лицо сплошь заросло щетиной. Длинные волосы спутаны в космы, а сам он напоминает то ли бродягу, то ли ушедшего от мира отшельника. И еще немного – безумца. Однако его взгляд – на удивление проницательный, будто у ясновидца. Но сила эта дана ему не через знания, а случайно – как следствие некоего отклонения, может, даже помешательства. Во что он одет, не знаю, так как мне видна лишь голова его по шею. Он тоже смотрит, но заметно, что ход поединка его не удивляет. Наоборот, он наблюдает безучастно, будто происходит ровно то, что и должно произойти. Или просто отмечает для себя подробности этого происшествия. Ни женщина, ни слуга не замечают этого длинноголового у них за спинами. Их взгляды прикованы к ожесточенной схватке. Кто же в такую минуту обернется?
Этот человек – что собой представляет? Зачем он скрывается под землей в те древние времена? С какой целью Томохико Амада нарочно поместил его на краю картины, да еще так, что образ этого безвестного странного человека нарушил все равновесие композиции? И, наконец, почему эту картину назвали «Убийство Командора»?
Да, в целом на полотне убивают мечом знатного человека. Однако облаченный в старинные одеяния старец едва ли может называться «командором». Ведь это звание возникло в Европе только в Средние века, а в японской истории такого понятия нет. Что не помешало Томохико Амаде смело дать своей картине такое непривычное название. Этому должна быть какая-то причина.
Однако само слово «командор» чем-то едва ощутимо взбудоражило мою память. Вроде бы я слышал его где-то и раньше. Словно выбирая тонкую нить, я возвращался по следам своей памяти. Я где-то видел это слово: то ли в романе, то ли в какой-то пьесе. Причем в очень известном произведении. Где-то же я…
И тут я вспомнил. Опера Моцарта «Дон Жуан». В самом начале есть сцена «Убийство Командора». Я подошел к полке с пластинками в гостиной, достал коробку с этой оперой и пробежался глазами по либретто. Действительно, в начальной сцене убивают именно «командора». Имени нет. Только указано – «командор».
Либретто написано на итальянском, и старец, которого убивают в начале, указан как «Il Commendatore». Кто-то перевел это слово на японский, как «великий магистр ордена», и этот перевод так и прижился. Однако что это за должность или звание на самом деле, я не знал. Не было об этом и ни в одном из приложений к набору пластинок. Просто «великий магистр ордена», без имени – эта важная персона в самом начале погибает от руки Дона Жуана. А в самом конце предстает перед Доном Жуаном в облике шагающей зловещей статуи и забирает его в ад.
Если задуматься – все вполне очевидно. Молодой человек с красивым лицом на картине – повеса и развратник Дон Жуан (если по-испански, то Дон Хуан), убиваемый им пожилой человек – доблестный магистр ордена. Молодая женщина – дочь-красавица магистра Донна Анна, слуга – услужливый Лепорелло, в руках у него длинный список с именами девиц, чьи сердца покорил его хозяин. Дон Жуан пытается соблазнить Донну Анну, ее отец, заметив это, упрекает повесу. Между ними вспыхивает ссора, в результате которой Дон Жуан закалывает пожилого отца Донны Анны. Известная сцена. И почему я не догадался сразу?
Вероятно, потому, что опера Моцарта и японская жанровая картина из периода Аска далеки друг от друга и никак не были связаны в моем сознании между собой. Но стоило догадаться – и сразу все встало на свои места. Томохико Амада взял и адаптировал мир оперы Моцарта к периоду Аска. Действительно, весьма занимательная попытка, это я признаю. Однако в чем необходимость такой адаптации? Ведь она заметно выделяется на фоне остальных картин мастера. И почему Томохико Амаде потребовалось хоронить свою картину на чердаке, да еще так плотно упакованной?
И вот еще – на картине в левом углу из-под земли высовывается мужчина с длинным лицом. Зачем он здесь нужен? Ведь в опере Моцарта такого персонажа нет. Томохико Амада пририсовал его ради какого-то замысла? К тому же, что немаловажно, в опере Донна Анна не видит убийство отца. Она ищет помощи у своего любимого – Дона Оттавио. Лишь когда возвращаются к месту преступления, они обнаруживают испустившего дух Командора. На картине Томохико Амады эта сцена незначительно изменена (вероятно, для дополнительного драматического эффекта). Однако из-под земли высовывается, как на него ни посмотри, вовсе не Дон Оттавио. Его наружность совсем не свойственна типажам этого мира. Им никак не может быть хладнокровный доблестный рыцарь, способный спасти Донну Анну.
Может, он – злой дух, посланный адом? Объявился заранее, чтобы разведать, прежде чем в конце заберет Дона Жуана в ад? Но он не похож ни на злого духа, ни на дьявола. У злых духов не бывает таких странно сверкающих глаз. Дьявол не станет выглядывать из-под земли, украдкой приподняв квадратную крышку люка. Этот персонаж, наоборот, похож на вмешательство плута. Я решил называть его «Длинноголовым».
Последующие несколько недель я рассматривал эту картину. Стоило мне к ней подойти, и рисовать свою настроения уже не возникало. Нормально поесть – и то не хотелось. Открыв дверцу холодильника, я доставал попавшийся на глаза овощ, намазывал его майонезом и грыз – или же открывал припасенные консервы и разогревал что-нибудь на сковороде. Но это в лучшем случае. А вообще просто садился в мастерской на пол и, слушая по кругу пластинки «Дона Жуана», ненасытно всматривался в «Убийство Командора». Когда смеркалось, пил перед картиной вино.
Прекрасная работа, думал я. Однако, насколько мне было известно, она не входила ни в один альбом репродукций Томохико Амады. Иными словами, о существовании этой картины ничего не известно. Ведь если бы о ней знали, картина, несомненно, пополнила бы коллекцию его избранных работ. Если когда-нибудь устраивать его ретроспективу, ее можно смело поместить на плакат. И это не просто прекрасно написанная картина – она явно переполнена необычной силой. Это факт, который не может ускользнуть от взглядов хоть немного понимающих в искусстве людей. В этой силе был некий намек, взывающий к глубинным чувствам зрителей и увлекающий силу их воображения в какое-то иное место.
И я совершенно не мог оторвать глаз от Длинноголового – от этого бородача у левого края картины. Еще бы – мне казалось, будто он, открыв крышку, завлекает лично меня в подземный мир. Не кого-то другого, а как раз меня. По правде говоря, мне стало нестерпимо интересно узнать, каков тот мир под крышкой. Откуда Длинноголовый все же явился? Что там делает? Эта крышка вскоре закроется? Или же останется открытой?
Созерцая картину, я раз за разом слушал все ту же сцену: после увертюры – действие первое, картина первая. И постепенно запомнил слова арий наизусть.
ДОННА АННА:
Подлым убийцей был он сражен!
В крови он…
Вот и рана!..
Как страшно!
Бледностью смертной все лицо покрыто!
Не дышит он уже!
Он стал холодным!
Ах, отец мой, ненаглядный, нежно любимый!
Мне тяжко…
Мне дурно…[16]
