Ханс Беккер
На войне и в плену. Воспоминания немецкого солдата. 1937—1950

Серия «За линией фронта. Мемуары» выпускается с 2002 года

Hans Becker

DEVIL ON MY SHOULDER

© Перевод, ЗАО «Центрполиграф», 2012

© Художественное оформление серии, ЗАО «Центрполиграф», 2012

Глава 1
Малла

Это – рассказ о смерти и о границах человеческого существования. Те, кому не пришлось пройти через все это, как это случилось со мной, могут прочитать его и возблагодарить судьбу. Те же, кто в свое время разделил мою участь, почти все мертвы, и немногим из нас удалось выжить и вернуться из Сибири в цивилизованное общество.

Я пишу эту книгу в память о казашке Малле, в память о том, как мы любили друг друга. Она была пухленькая, со смуглой кожей, с черными волосами и глубокими таинственными глазами. Эта девушка обладала дикой жаждой жизни, и даже мысль о ней в бескрайних просторах за Уральскими горами со всеми ужасами происходившего там была для меня как глоток воды в пустыне.

Итак, как мы встретились. Было лето, один из тех теплых безоблачных дней, о которых мы, заключенные, мечтали всю зиму. Я решил спокойно, наслаждаясь одиночеством, искупаться в протекающем поблизости канале. С любезного позволения охранника я покинул зону, огороженную колючей проволокой территорию исправительно-трудового лагеря. В некоторые дни нам официально разрешалось в определенное время выходить за пределы зоны, но сейчас был не тот случай. Я пообещал вернуться до наступления темноты. Охранники, которые зачастую сами были бывшими заключенными, прекрасно сознавали, что у меня не было никаких шансов совершить побег: тысячи километров безлюдной территории Сибири охраняли заключенных гораздо эффективнее, чем ограждение из колючей проволоки.

Канал, к которому я направлялся, был частью ирригационной системы, питающей водой близлежащие поля, на долю которых в летние месяцы приходилось всего четыре или пять дождей. Это вовсе не был живописный журчащий ручеек из романтических историй, и деревья, возвышавшиеся по обоим берегам, очень походили на всех нас, обитателей лагеря. Они стояли, будто бы раздумывая о том, стоило ли им вообще появляться на этом свете. Я шагал вдоль берега, что-то напевая и выискивая, где бы мне поплавать, когда вдруг увидел перед собой женский силуэт. К каналу с двумя ведрами в руках спускалась девушка. По длинной цветастой одежде я легко опознал в ней казашку.

В поселке Алматинка казахи являются коренным населением. Некоторые девушки и женщины очень хороши собой. Они живут в убогих избушках или в небольших округлых юртах, обеспечивая себе существование разведением на степных пастбищах овец и лошадей. Некоторые, не особо удачливые в ремесле скотовода, подаются на работу в шахты, где добывают уголь в основном русские. Казахи не очень любят советскую власть, ведь прежде, до того, как их завоевали русские, они были свободны и могли кочевать там, где им нравилось, не подчиняясь ничьим законам и не выплачивая налогов. (Казахов русские не завоевывали. Перед лицом уничтожения со стороны Джунгарского ханства в 1731 г. Младший жуз, а в 1740-м Средний жуз приняли российское подданство. Поэтому, когда в 1741-м джунгары вторглись, уничтожая все на своем пути, в пределы вышеупомянутых жузов, их встретили русские военные посты, и джунгары были вынуждены повернуть назад. А в 1756–1758 гг. Джунгарское ханство было захвачено маньчжурским Китаем, и казахи снова оценили преимущества российского подданства, когда китайцы поголовно вырезали джунгар (тогда же в российское подданство срочно (и добровольно) обратились и алтайцы). В 1846 г. в российское подданство добровольно обратился Старший жуз (Семиречье), до этого находившийся под властью Кокандского ханства. В 1854 г. здесь было построено укрепление Верное (позже город Верный, ныне Алма-Ата). Естественно, что присоединение казахских земель к империи влекло за собой значительные изменения в жизни. Было ликвидировано рабство, постепенно упразднена власть ханов, заработала русская администрация областей, на которые было разбито Туркестанское генерал-губернаторство. Некоторые казахские земли, пригодные для земледелия, заселялись русскими переселенцами. Но в целом присоединение к России было для казахов (кроме потерявших власть и привилегии ханов) положительным процессом, сохранившим их как народ и приобщившим к достижениям цивилизации. – Ред.) Дети казахов никогда не ходили в школу, и лишь примерно двое или трое из сотни умели читать и писать.

Забыв о своем намерении побыть в одиночестве, я поспешил к девушке. Когда она обернулась, я увидел, что ей примерно восемнадцать лет и она невероятно мила. В казахских девушках есть какая-то дикая красота, которую европейцы находят очень привлекательной. Малла сразу же сумела вызвать во мне те чувства, каких никто больше и никогда не вызывал. Я обратился к ней сначала на русском, а потом на немецком, но она говорила только на своем языке и не понимала меня.

Но в делах любви слова – это совсем не главное. Мы общались знаками и постепенно стали понимать друг друга. Она жестами объяснила мне, что хочет искупаться и что я тоже могу искупаться вместе с нею.

– Снимай одежду. – Она подкрепила слова жестом, и мы оба засмеялись.

– А ты? – не остался я в долгу, правда постаравшись, чтобы мои жесты были достаточно скромными.

– Снимай и это тоже, – смеясь, показывала она, видя мои колебания.

Я повернулся к ней спиной, снял с себя пиджак, рубашку, брезентовые туфли (которые сшил сам из куска брезента от палатки) и штаны, оставшись в самодельных плавках, изготовленных по той же технологии, что и туфли. Я снова обернулся к девушке и обнаружил, что она по-прежнему стоит все еще в своей длинной хламиде и все так же смеется. Обуви на девушке не было, и я просигналил ей, чтобы она снимала верхнюю одежду и шла купаться в том, что было под ней.

Девушка подошла ко мне и пристально посмотрела прямо в глаза. В ответ я быстро обнял ее, но, неожиданно выскользнув из моих объятий, она сбросила одежду. Под верхней одеждой у нее не было ничего, кроме короткой красной рубашки, закрывавшей снизу не больше, чем мои импровизированные плавки. Я был хорошим солдатом, но в данном случае колебался, раздумывая, следует ли мне идти в атаку или, наоборот, будет лучше отступить. Моя нерешительность понравилась девушке. Подавшись вперед, она слегка укусила меня за кончик носа, потом оттолкнула меня и прыгнула в воду. Я последовал за ней. Мы плавали, громко плескаясь и дурачась, но, поскольку глубина там была не более метра, а тело Маллы выглядело очень соблазнительно, я в смущении отводил взгляд.

Искупавшись, мы лежали на берегу под ветвистыми деревьями и загорали на солнце. Когда мне пришло время возвращаться в лагерь, мы договорились встретиться в четыре часа на следующий день. Часть дороги назад я помогал ей нести ведра с водой. Вместе с поцелуем на прощание я подарил девушке колечко, которое сделал из русской монеты и которое носил на пальце.

Во время смены на шахте с десяти утра до шести вечера я не мог думать ни о чем, кроме своей новой подруги, о предстоящей новой встрече с ней. Работа давалась мне вдвое легче, чем обычно, и вместо того, чтобы, как всегда, подняться после той ночной смены наверх вместе с последними, я неожиданно для себя оказался среди первых. Мои товарищи заметили, что со мной происходит что-то необычное. Начались расспросы, и вскоре мой секрет стал всем известен.

– А ты не боишься? – спросил меня один из знакомых.

– О чем ты? – недоуменно спросил я, хотя на самом деле очень хорошо понимал, что он имел в виду.

Все засмеялись. В лагере ходили слухи о том, что, если кто-то смел вступить в связь с девушкой-казашкой, это значило для него реальную перспективу лишиться головы, которую отрежет ее отец. Казахи были гордым народом с жестокими обычаями, которые они неукоснительно соблюдали. И среди этих обычаев была месть за бесчестье.

Пока мы смывали с тел угольную пыль, мне жестами показывали, что могло случиться со мной, но я был слишком счастлив, чтобы все это меня хоть немного беспокоило. С трудом дождавшись второй половины дня, я снова миновал охранника у забора и отправился к месту назначенной встречи.

Малла была уже там и ждала меня. Вместе мы долго прогуливались через заросли кустов вдоль берега канала к пруду, посередине которого находился маленький островок. Мы шли по воде, не обращая внимания на то, что происходит в это время в мире. Казалось, вокруг нас таинственный мир, а в самом центре его, полностью изолированный от всех, лежал наш остров счастья. Мы были так счастливы, что не замечали, как все быстрее бежит время. Вдруг стало совсем темно.

– Давай пойдем ко мне домой, – попросила Малла на нашем языке жестов.

Хорошо зная, что меня могло там ждать, я ясно дал ей понять, что не хочу этого.

– Казахи не признают смешанных браков, – просигналил я, стараясь, чтобы она меня поняла.

– Я хочу, чтобы ты вместе со мной пришел в наш дом и познакомился с моими родителями, – несколько раз показала она мне руками.

В ответ я несколько раз резко рубанул рукой в районе горла, показывая девушке, чего я боюсь.

– Мама и отец не сделают тебе ничего плохого, – ответила она. – Вчера я рассказала им о нашей встрече, и они хотели бы познакомиться с тобой.

Я снова задумался над ее предложением и решил, что, пожалуй, риск того, что мне отрежут голову, вряд ли был серьезной угрозой по сравнению с тем, что мне пришлось пережить в прошлом. Малла была очень рада, что я согласился с ней, и я чувствовал, что она не позволит отцу сделать мне ничего плохого, даже если он очень захочет.

Она вела меня к себе домой за руку, будто хотела продемонстрировать в своей семье очередную игрушку. Девушка крепко сжимала мою ладонь, наверное, на случай, если я передумаю и попробую бежать. Ее маленькая ладошка уютно устроилась в моей. Родители девушки встретили меня в странной восточной манере; скрестив руки на груди, они кланялись мне в пояс. Я неуклюже попытался ответить на поклон, но, поняв всю нелепость этого, застыл где-то на середине попытки. Про себя я решил отрепетировать жест на досуге, чтобы к следующему разу отработать это приветствие, а пока ограничиться рукопожатиями.

Внутри домика, где жила семья Маллы, все для меня было новым. Стол возвышался над полом не больше чем сантиметров на тридцать, стульев не было совсем. У открытого огня располагалась деревянная скамья, на которую мне было предложено присесть. Все остальные сели прямо на расстеленный на полу толстый ковер.

В отличие от остальных родственников Маллы ее отец говорил на русском языке, и, поскольку за годы неволи я научился бегло говорить по-русски, мы могли с ним свободно общаться. Он рассказал мне о том, где и как он жил последние пятьдесят лет. В прежние времена Казахстан был так редко населен, что домик или юрта могла располагаться на расстоянии полутора сотен километров до ближайших соседей. Каждая семья считала, что земля до самого горизонта, насколько видел глаз, всецело принадлежит только ей одной. Любой посторонний, попавший на эту территорию, считался нарушителем границы чужой территории со всеми вытекающими последствиями. Семья владела примерно пятьюстами – тысячью овец, дюжиной или больше лошадей, держала кур и иногда одну-две коровы. Все это было во времена, пока казахи не попали под власть русских с их законами. (Выше уже говорилось, что казахи «попали под власть русских с их законами» значительно раньше. – Ред.) Теперь же, как заключил старый казах, они были бы рады любому новому завоевателю, ведь ничто не может быть хуже, чем советская власть. (Возможно, этому и другим местным казахам досталось во время голода в начале 1930-х гг., организованного здесь «пламенным революционером», одним из убийц царской семьи в 1918 г. в Екатеринбурге, «верным ленинцем» по имени Шая Голощекин (в 1926–1933 гг. 1-й секретарь Казахского крайкома ВКП(б), в 1941 г. расстрелян). – Ред.}

Поговорив еще немного о казахских обычаях и традициях, я осторожно коснулся вопроса о судьбе своей головы. Неожиданно тон собеседника стал суровым. Он резко пролаял:

– Ты сказал, что иностранец, но говоришь на хорошем русском языке. Откуда ты?

– Я немец, – признался я, – попал в плен во время одного большого сражения на Украине.

Я немного рассказал ему о своих злоключениях, чтобы убедить старика в том, что не был советским шпионом. Именно тогда мне в голову пришла мысль о том, что если я выживу, то когда-нибудь напишу свою историю. Тот момент навсегда запечатлелся в моей памяти: маленькое, наполненное дымом помещение, старый казах с седой бородой, который важно кивает, слушая мой рассказ, сидящие на полу и молчаливо прислушивающиеся к разговору (из которого не могли понять ни одного слова) Малла, ее мать и четверо младших братьев и сестер.

Малла ни на секунду не отводила взгляда от моих глаз.

Глава 2
Первые кампании

Всегда и повсюду в мире в недобрые времена упадка, беспорядков и голода, вызванного плохим урожаем, отчаяние и жажда славных подвигов гнали мужчин на призывной пункт. Присяга, подпись или оттиск большого пальца – и со свободой было покончено.

Со мной такое произошло весной 1937 года. Все мы тогда были заражены нацизмом, который захватил народ всей Германии. Моя зарплата шофера в тот момент составляла семьдесят пять марок, и меня мало что удерживало на гражданке. Я легко обменял бы свою износившуюся спецодежду на более красивый военный мундир. В те времена самую красивую форму носили солдаты вновь создаваемых частей ПВО (или Flak, как их называли). Одна из таких частей была расквартирована в казармах Кохштедт в городе Дессау, где я тогда работал.

Итак, в один из дней, когда моя жизнь показалась мне слишком скучной, я решил полностью изменить ее и вступил в армию. Когда с небольшим дешевым чемоданчиком в руке я шел в казармы, моя жизнь вдруг стала другой и показалась мне даже слишком прекрасной, чтобы это было правдой. Я был молод и уверен в себе, а армия предлагала мне военную карьеру и приключения. Чего еще я мог желать? Как искренне я уверял унтер-офицера, что всю жизнь мечтал стать солдатом! С какой гордостью я думал о том моменте, когда впервые надену этот замечательный мундир!

Часовые и их начальник-ефрейтор, стоявшие у ворот в казарму, наблюдали весь мой путь по длинной улице. Они сразу же поняли, кто я такой, по моему чемодану и, как мне казалось, смотрели на меня тяжелым испытующим взглядом. Но вскоре мне пришлось убедиться, что они, должно быть, просто усмехались в душе, видя перед собой еще одного новобранца с набитой романтическими бреднями головой, грезившего о будущих наградах. На следующий день по одному слову команды ему предстоит бросаться плашмя на грязную, мокрую землю. Сейчас, где бы я ни увидел военного в форме, сразу же представляю себе, как он лежит лицом вниз и ждет, когда последует разрешение вынуть нос из грязи.

Первые дни прошли в повседневных хлопотах. Например, мне выдали форму. Надев мундир, я впервые, воспользовавшись случаем, посмотрел в зеркало, разглядывая себя с ног до головы, спереди и сзади. Результаты осмотра мне очень понравились: я выглядел так привлекательно, что сам себя не узнавал. В перспективе я предвкушал будущие многочисленные победы над представительницами слабого пола.

Позднее, когда я поделился этими мыслями с одним из товарищей, изучавшим английский язык, тот рассмеялся и процитировал мне несколько строк из английского стихотворения.

Тогда я понял, что каждый солдат, наверное, испытывает одни и те же чувства.

Но спустя несколько дней, когда мы приступили к программе тренировок, куда входили и упражнения в поле, я снова несколько раз наблюдал за собой в зеркало, но теперь видел совсем другое. Я недоуменно спрашивал себя: неужели это позорного вида существо, которое вижу перед собой, это действительно я? К тому времени я дошел до того состояния отупения, когда каждая клеточка внутри меня кричала только одно: спать! Мой прошлый энтузиазм превратился в отчаяние, я клял себя за совершенную недавно глупость, когда согласился стать солдатом. Призывники имеют возможность клясть власти, мне же, как добровольцу, оставалось обвинять во всем только себя.

В конце курса начальной подготовки мне снова пришлось почувствовать себя в шкуре водителя. Только на этот раз я вел не обычный автомобиль, а бронемашину производства заводов Круппа. Я управлял этим монстром на маневрах в Силезии, Восточной Пруссии и где-то еще. Как и всякому солдату, мне пришлось пережить и хорошее, и плохое. После года службы я прошел большую программу дополнительной подготовки, после чего мне присвоили звание ефрейтора. После этого жизнь сразу же стала намного приятнее: в казарме ефрейтор считается старшим, и все почтительно обращаются к нему heir gefreiter.

В своем рассказе я не стану подробно рассказывать о тех первых днях службы. Эта глава является лишь основой для рассказа о последующих событиях. Поэтому я лишь коротко упомяну о тех победах, о которых истерично трубили во все фанфары и которые, как оказалось, были не более чем последними теплыми солнечными лучами перед наступлением сумерек.

В марте 1938 года мы с триумфом вступили в Австрию. Мне довелось проехать через Гармиш-Партенкирхен и Миттенвальд в родном округе в Баварии, пересечь границу у австрийского городка Шарниц и далее направиться в Инсбрук. Родившись на самой границе Германии, я часто думал о том, что находился лишь в паре шагов от того, чтобы быть австрийцем, и поэтому был очень рад, что две великие страны (Австрия – в прошлом, до 1918 г. – Ред.} объединились мирным путем. Осенью того же года мне довелось участвовать в захвате Судетской области. (В результате Мюнхенского сговора Германии с Англией и Францией, в результате чего Чехословакию заставили отдать Германии Судетскую область. – Ред.} При этом нам оказали лишь слабое сопротивление.

Когда закончились те две «поездки на пикник», как их смело можно было считать, нам вручили медали за австрийскую и чешскую «кампании». Я с гордостью носил эти награды на груди, особенно в то время, когда лишь очень немногие солдаты имели награды. Легионеров, носивших «испанский крест» (то есть воевавших на стороне Франко в ходе гражданской войны в Испании 1936–1939 гг.), в стране чествовали как национальных героев, а теперь и на меня падал отблеск их славы. Награды оказывали просто магическое воздействие на девушек. Они любили прогуливаться с ветераном военных кампаний, и при этом не имело значения то, что герой мог позволить себе провести с нею не более чем один вечер в неделю, когда парочка могла отправиться в местный танцевальный зал или в кино.

За захватами новых территорий последовал довольно приятный период отдыха, хотя призыв новых рекрутов продолжался. Все они проходили изнурительный курс подготовки. Здания казарм были заполнены до отказа. Польская кампания, в отличие от предыдущих, уже не была похожа на пикник. Несмотря на ее кратковременность, а она продолжалась всего восемнадцать дней, бои были довольно упорными. (Германо-польская война началась 1 сентября 1939 г., 16 сентября польское правительство бежало в Румынию. Однако польская армия продолжала сражаться: Варшава сдалась только 28 сентября, Модлин – 30 сентября, полуостров Хель – 2 октября, группа «Полесье» – 5 октября. Немцы потеряли 10 600 убитыми и 3600 пропавшими без вести, поляки – 66 300 убитыми и около 420 000 пленными (еще 452 500 было пленено Красной армией). – Ред.)

Моя дивизия впервые перешла в наступление в Верхней Силезии. Мы потеряли немало людей убитыми и ранеными и впервые по-настоящему почувствовали, что такое настоящая война. Мне повезло, и я остался невредим, но был очень рад, когда тот страшный блицкриг, наконец, закончился. Пока шла война, мы вели жизнь цыган, не имея возможности даже помыться. Иногда даже лица близких друзей становились неузнаваемыми, скрытые бородой. А в последних боях, когда война достигла апогея своей ярости, порой не было времени даже немного перекусить, чтобы поддержать силы.

После окончания войны многие части вернулись домой. Другим пришлось остаться в Польше в составе оккупационных войск. За службу одного или двух офицеров наградили Железным крестом 1-го класса, а некоторые мои товарищи получили кресты 2-го класса. Наконец-то к нам пришла настоящая слава, но, отдыхая в Позене (Познани) и зализывая раны, мы были скорее во власти задумчивости, чем безудержной радости. Новость о том, что мы воюем еще и с Францией и Англией, дошла до нас только после того, как закончилась польская кампания. Тогда мы поняли, что наша победа, как оказалось, была не полной.

Но после возвращения в Германию к нам вернулось хорошее расположение духа. В Позен (Познань) прибыл сменный гарнизон, а нас отправили домой. Что это была за поездка! Мы пели военные песни, пили и играли в карты. Наше возвращение домой, возвращение победоносных воинов в фатерлянд, было незабываемым. Нас повсюду обнимали и целовали, старались поприветствовать и обласкать, забрасывали цветами, шоколадом и конфетами. Но то тут, то там среди всеобщего ликования я наблюдал то старую мать, то молодую вдову, которым никогда уже не доведется увидеть своего сына или мужа. Он исчез навсегда, ушел, не сказав последнее «прощай» семье и родной стране, и эти женщины молча стояли в веселящейся, кричащей толпе с улыбкой и слезами на глазах одновременно.

Что касается меня, то в то время я был полностью уверен, что мне удастся выжить. Ведь я был слишком молод, чтобы погибать. Погибнет кто-то другой, но никак не я. А я обязательно выживу и вернусь домой. В бою я никогда не напоминал себе, что это не маневры, что пули были настоящими и они несут смерть. Точно так же, как игрок, который верит в свой выигрыш, я верил в то, что сумею выжить.

Сегодня я часто думаю о том, стоило ли тогда моей вере помогать мне избежать гибели. После того как я провел в армии многие годы, побывал в боях и в плену, я уже не жалею Ульриха и Георга, которые погибли рядом со мной в Польше. Сегодня я бы сказал: солдату, которого убили в польской кампании, удалось избежать несчастий, голода и лишений, ошеломляющих ударов Красной армии и общения с НКВД. Он избежал и тех бед, которые мы навлекли на нашу бедную Германию, которые больно ранили в самые сердца нас, ветеранов, когда мы были далеко от дома, и еще больше, когда мы наконец туда вернулись.

Во время войны можно было приехать домой в отпуск и узнать, что твоим отцу и матери нечего есть, что им приходится не только беспокоиться о том, что сейчас происходит с их сыновьями, но и страдать от недоедания. Можно было наблюдать за тем, как членов вашей семьи унижают официальные власти, для которых настоящими людьми были только члены партии. Так случилось и с моей семьей, а ее палачами были те уклонившиеся от войны, которых национал-социалистическая партия, в отличие от нас, решила приберечь на будущее. В таких условиях даже самый лучший боец легко мог потерять волю к победе. Лично я упорно сражался с врагами и редко задумывался над тем, что происходило вокруг меня и к чему это могло привести.

Но тогда, во время отпуска осенью 1939 года, все эти тягостные мысли были еще далеко в будущем. Я любовался красотами баварских пейзажей, того, что было моим родным домом, благодарным взглядом солдата, которому может быть не суждено когда-нибудь увидеть снова эти картины, как, например, Ульриху и Георгу, что родились среди гор, а были похоронены на бескрайних равнинах.

После отпуска меня перевели в другую часть, потом еще в одну: было похоже, что в армии происходила грандиозная реорганизация. Проходя программу подготовки горных стрелков, я упал и сильно расшибся. После выздоровления медицинская комиссия признала меня негодным для службы в этом роду войск, и меня снова направили в другую часть. Теперь я снова вернулся в артиллерию, где и начинал службу. Сначала я служил в обычной артиллерийской части, потом – в моторизованной.

После того как я, по моему мнению, окончательно оправился после болезни, я вновь попал на курсы переподготовки в Йютеборге, к югу от Берлина. Интенсивная программа обучения длилась три месяца. Но за длительной муштрой последовала награда. В конце программы тем, кто прошел экзамены, было присвоено звание унтер-офицера. Меня направили в мою прежнюю пехотную часть на должность артиллериста, а вскоре мое имя уже стояло в списке солдат, которых направляли на фронт во Францию в качестве пополнения.

К тому времени война во Франции шла всего несколько месяцев (автор ошибается. Боевые действия во французской кампании начались 10 мая 1940 г., 14 июня был сдан Париж, а 22 июня подписано перемирие. – Ред.) но общее настроение сильно отличалось от того, что было в Польше: это был мой первый опыт того, что принято называть маневренной войной. Мне пришлось участвовать в нескольких беспорядочных боях, затем как-то я повел двух других солдат в атаку на французский опорный пункт. Мы захватили семерых пленных, за что меня наградили Железным крестом 2-го класса.

Вскоре после этого бои разгорелись с новой силой, в моем подразделении потери были ужасными, а я сам был ранен. К счастью, ранение было легким, в мягкие ткани. После оказания мне медицинской помощи тут же, на переднем крае, я вернулся к тем своим товарищам, которым посчастливилось выжить.

После тех боев мы часто усаживались вместе и просиживали так до поздней ночи. Звезды светили точно так же, как и в мирное время. Доживем ли мы когда-нибудь до времени, когда снова наступит мир? Я всегда был уверен в том, что я-то точно доживу, но, может быть, доживет и кто-то из моих товарищей. Но кто? На их лицах я иногда читал печать смерти, и тогда вскоре, после следующего боя, их закапывали в холодную землю. Бывало, что кого-то взрывом просто разносило на куски. Тогда мы думали, что это было самое худшее время в нашей жизни. Я и представить себе не мог, что в недалеком будущем я буду вспоминать о тех наших посиделках, как чуть ли не о счастливых днях.

И снова пуля противника поставила на мне свою метку. На этот раз я был ранен более серьезно. Война во Франции для меня закончилась. Меня отправили в тыловой госпиталь, а оттуда – домой в отпуск. Там меня встречали как героя. Принимали тепло, однако без прежнего всеобщего воодушевления. Герои перестали быть редкостью, а война стала менее притягательным событием.

Вскоре мне предстояло вернуться на службу. Я получил новое назначение, которое оказалось последним в моей военной карьере. Позже меня чуть не казнили только за то, что я принадлежал к этому соединению, и, в конце концов, это стоило мне долгих лет заключения. Но тогда я не испытал никаких неприятных чувств, когда моя мать за завтраком прочитала мне это сообщение:

– Тебя направляют в 12-ю танковую дивизию.