Хан Бён-Чхоль
Аромат времени. Философское эссе об искусстве созерцания

Ошибкой будет считать, что сегодня ускорение процесса жизни можно объяснить страхом смерти. Аргументируют это, например, так: «Ускорение, как мы видим, представляет собой естественную стратегию ответа на проблему ограниченности времени жизни или же на рассогласование времени мира и времени жизни в секулярной культуре, для которой максимальное наслаждение возможностями мира и оптимальное раскрытие собственных задатков – и вместе с тем идеал наполненной жизни – стали парадигмой удавшейся жизни. Тот, кто живет вдвое быстрее, может реализовать вдвое больше возможностей и тем самым будто прожить две жизни за одну; тот, кто ускоряется до бесконечности, вновь сближает время своей жизни с потенциально бесконечным горизонтом времени мира, поскольку может реализовать множество жизненных возможностей за отдельный срок земной жизни и не должен поэтому более бояться смерти как уничтожителя возможностей»¹⁴. Тот, кто живет вдвое быстрее, может вкусить вдвое больше жизненных возможностей. Ускорение жизни приумножает ее и тем самым приближает ее к цели наполненной жизни. Но этот расчет наивен. Он покоится на смешении наполненности с простой полнотой. Наполненную жизнь нельзя объяснить теорией множеств. Она берется не из полноты жизненных возможностей. Рассказ также не возникает автоматически из простой суммы или перечисления событий. Он скорее предполагает особый синтез, который основывается на смысле. Долгое перечисление событий не создает захватывающего рассказа. Очень короткий рассказ может, напротив, произвести сильное нарративное напряжение. Поэтому и очень короткая жизнь может достигнуть идеала наполненной жизни. Этот тезис об ускорении не видит той подлинной проблемы, что сегодня жизнь лишается возможности осмысленного заключения. Именно этим объясняются суета и нервозность, которые характеризуют сегодняшнюю жизнь. Люди постоянно начинают все заново, переключаясь между «жизненными возможностями», именно потому, что они не могут привести одну эту возможность к заключению. Никакая история, никакая наделяющая смыслом целостность не наполняет жизнь. Разговор об ускорении жизни ради ее максимизации вводит в заблуждение. При более детальном рассмотрении ускорение оказывается нервозным беспокойством, которое будто заставляет жизнь носиться от одной возможности к другой. Она никогда не приходит к покою, т. е. к заключению.

Следующая проблема в связи со смертью сегодня состоит в радикальном разобщении или атомизации жизни, которая делает ее еще более конечной. Жизнь все больше теряет широту, которая наделяла бы ее длительностью. Она содержит в себе мало мира. Эта атомизация жизни делает ее радикально смертной. Именно эта особая смертность прежде всего и вызывает всеобщее беспокойство и суету. При быстром рассмотрении эта нервозность может вызвать впечатление, что все ускоряется. Но на самом деле происходит не действительное ускорение жизни. Жизнь лишь становится более суетливой и бесцельной и менее упорядоченной. В силу своего рассеяния время больше не обладает никакой упорядочивающей силой. Поэтому в жизни больше не случается никаких определяющих или решающих переломов. Время жизни больше не образуется из этапов, заключений, границ и переходов. Скорее люди спешат от одного настоящего к другому. Так люди стареют, не становясь старыми. В итоге они гибнут в без-временьи. Именно поэтому сегодня умереть труднее, чем когда‐либо.

Время без запаха

И ничего бессмертного не видать на небе…

Фридрих Гёльдерлин^[30]

Мифический мир полон значения. Боги – это не что иное, как непреходящие носители значения. Они делают мир значимым, значительным, осмысленным. Они рассказывают о том, как вещи и события связаны друг с другом. И эта связь, о которой было рассказано, учреждает смысл. Повествование создает мир из ничего. Быть полным богов – значит быть полным значения, повествования. Мир можно читать как картину. Нужно лишь пройти по нему взглядом, чтобы вычитать из него смысл, осмысленный порядок. У всего есть свое место, т. е. свое значение в жестко установленном порядке (cosmos). Если вещь уйдет со своего места, ее вернут обратно. Время направит ее. Время – это порядок. Время – справедливость. Если человек своевольно сместит вещи, он станет преступником. Время искупит его преступление. Так оно вновь восстановит вечный порядок. Оно справедливо (diké). События состоят в устойчивом отношении, в осмысленном сцеплении друг с другом. Ни одно событие не может выйти из него. Каждое событие отражает непреходящую, неизменную субстанцию мира. Здесь не бывает движений, которые привели бы к изменению наличного порядка. В этом мире вечного возвращения ускорение вообще не имело бы смысла. Осмысленно только вечное повторение того же самого, то есть воспроизводство былого, непреходящей истины. Поэтому доисторический человек живет в длящемся настоящем.

Исторический мир покоится на совсем иных предпосылках. Он предстает не просто как готовая картина, которая открывает зрителю непреходящую субстанцию, неизменный порядок. Теперь события упорядочиваются уже не на покоящейся плоскости, а на движущейся вперед линии. Время, которое сцепляет события и тем самым порождает значение, идет линейно. Не вечное возвращение того же самого, но возможность изменения придает ему значение. Все есть процесс, который означает либо прогресс, либо регресс. Историческое время порождает значимость в той мере, в которой оно направлено. Линия времени имеет определенное направление движения, синтаксис.

Историческое время не знает длящегося настоящего. Вещи не пребывают в незыблемом покое. Время идет не вспять, а вперед, не повторяет, а настигает. Прошлое и будущее отдаляются друг от друга. Не их однообразие, а их различие делает значимым время, которое является изменением, процессом, развитием. Настоящее не содержит в себе никакой субстанции. Оно есть лишь точка перехода. Ничто не есть. Все становится. Все меняется. Повторение того же самого уступает место событию. Движения и изменения создают не беспорядок, а иной или новый порядок. Темпоральная значимость исходит от будущего. Эта ориентация на будущее производит темпоральную тягу вперед, которая также может вызывать и ускорение.

Историческое время – это линейное время. Но формы его протекания и проявления очень разнообразны. Эсхатологическое время сильно отклоняется от той формы исторического времени, что возвещает прогресс. Эсхатологическое время как последнее время относится к концу света. Эсхатон^[31] приводит к концу времени, к концу самой истории. А заброшенность характеризует отношение человека к будущему. Эсхатологическое время не допускает никакого действия, никакого наброска. Человек несвободен. Он подчинен Богу. Он не проецирует (entwirft) себя в будущее. Он не проектирует (entwirft) свое время. Скорее он заброшен в конец, в окончательный конец мира и времени. Он не субъект истории. Им скорее является направляющий ее Бог.

Понятие «революция» также изначально имеет совершенно иное значение. Так, она есть процесс. Но она не свободна тем не менее от аспекта возвращения и повторения. Изначально revolutio^[32] указывает на круговорот звезд. Применительно к истории она означает, что ограниченные в своем числе формы правления повторяются циклично. Изменения, которые случаются в ходе истории, встроены в круговорот. Не прогресс, а повторение определяет исторический процесс. Кроме того, человек не является свободным субъектом истории. В равной мере не свобода, а заброшенность определяет отношение человека ко времени. Не человек производит революцию. Он скорее подчиняется ей, как законам природы. Время пронизано природными константами. Время – это фактичность¹⁵.

В эпоху Просвещения образовалось особое представление об историческом времени. В отличие от эсхатологического представления о времени, оно исходит из открытого будущего. Не бытие к концу, но прорыв в новое управляет его темпоральностью. Оно обладает значимостью, собственным весом. Оно не мчится безнадежно к апокалиптическому концу. И никакая фактичность, никакие природные константы не принуждают темпоральность к циркулярному повторению. Так революция получает совершенно иное значение. К нему уже не относится представление о круговом движении звезд. Не круговорот, а линейный, прогрессивный ход событий определяет темпоральность.

Просвещенческое представление о времени освобождается от заброшенности и фактичности. Время дефактифицируется, а равно и денатурализуется. Свобода определяет теперь отношение человека ко времени. Он не заброшен ни в конец истории, ни в естественный круговорот вещей. Идея свободы, идея «прогресса человеческого разума»¹⁶ теперь воодушевляет историю. Субъектом истории является уже не направляющий ее Бог, а свободный человек, который проецирует себя в будущее. Время – это не судьба, а проект (Entwurf). Не заброшенность, а манипуляция (Machbarkeit) определяет отношение человека к будущему. Революциями манипулирует (produire) человек. Так становятся возможны такие понятия, как «революционизировать» и «революционер». Они указывают на манипуляции. Но идея манипуляции дестабилизирует мир, да и само время. Из времени медленно уходит тот Бог, который, как учредитель вечного настоящего, очень долгое время во всех смыслах оказывал стабилизирующий эффект.

Вера в манипуляции дает толчок уже тем примечательным изменениям в естественных науках, которые начинаются в XVI веке. Технологические инновации возникают за все более короткие промежутки времени. В изречении Бэкона «Знание – сила» напрямую выражается вера в производимость мира. Политическая революция связана с индустриальной революцией. Они обе воодушевляются и подстегиваются одной и той же верой. Статья о железной дороге в словаре Брокгауза 1838 г. в героическом тоне сводит воедино индустриальную и политическую революции. Железная дорога объявляется «паровой машиной триумфа» революции¹⁷.

Революция в эпоху Просвещения покоится на дефактифицированном времени. Освобожденное от всякой заброшенности, от всякого природного или теологического принуждения, время вырывается, как огромная струя пара, в будущее, в котором ожидают спасения. От эсхатологического представления о времени оно наследует телеологию. История остается историей спасения. Учитывая тот факт, что цель находится в будущем, ускорение исторического процесса теперь получает смысл. Так, в 1793 году на конституционной церемонии Робеспьер говорит: «Les progrès de la raison humaine ont préparé cette grande révolution, et c’est à vous qu’est specialement imposé le devoir de l’accélérer» («Достижения человеческого разума подготовили эту великую революцию, и на вас в особенности лежит обязанность ускорить ее ход»)¹⁸.

Не Бог, а свободный человек является повелителем времени. Освобожденный от своей заброшенности, он проектирует грядущее. Эта смена режима с Бога на человека, как бы то ни было, имеет свои последствия. Она дестабилизирует время, так как Бог – это та инстанция, которая наделяет господствующий порядок завершенностью, печатью вечной истины. Он отвечает за длящееся настоящее. Со сменой режима время теряет эту опору, которая оказывает сопротивление изменениям. Революционная драма Бюхнера «Смерть Дантона» также выражает этот опыт. Камилл восклицает: «Обычное безумие, называемое здравым смыслом, невыносимо скучно. Счастливейшим человеком был тот, кто вообразил себя Отцом, Сыном и Святым Духом сразу!»¹⁹

Историческое время может мчаться вперед, потому что оно больше не покоится в себе, потому что его центр тяжести расположен не в настоящем. Оно не допускает никакого пребывания. Теперь пребывание замедляет ход прогресса. Никакая длительность не сдерживает время. Время осмысленно в той мере, в которой оно движется к цели. Так ускорение приобретает смысл. По причине значимости времени оно тем не менее не воспринимается как таковое. В поле зрения прежде всего попадает смысл истории. Ускорение осознается как таковое только тогда, когда из времени исчезает историческая значимость, смысл. Оно тематизируется или проблематизируется отдельно именно в тот момент, когда время уносится в бессмысленное будущее.

Мифическое время покоится, подобно картине. Историческое время, напротив, имеет форму линии, которая стремится или несется к цели. Если из линии исчезает нарративное или телеологическое напряжение, оно распадается на точки, которые носятся без направления. Конец истории атомизирует время до состояния моментального времени (Punkt-Zeit)^[33]. Когда-то миф уступил место истории. Статичная картина стала бесконечной линией. Теперь история уступает место информации. У последней нет никакой нарративной длины или ширины. У нее нет ни центра, ни направления. Она будто обрушивается на нас. История прореживает, отбирает, канализирует хаос событий, укладывает его в нарративно-линейную траекторию. Ее исчезновение вызывает усиленный рост информации и событий, которые носятся без направления. У информации нет запаха. Этим она отличается от истории. В противовес тезису Бодрийяра, информация относится к истории не как постоянно совершенствующаяся модель – к оригиналу или источнику²⁰. Скорее информация представляет новую парадигму. Ей свойственна совершенно другая темпоральность. Это феномен атомизированного, то есть моментального времени.

Между моментами неизбежно разверзается пустота, пустой интервал, в котором ничего не происходит, ничего сенсационного (keine Sensation). Мифическое и историческое время, наоборот, не дают возникнуть никакой пустоте, так как картина и линия не содержат интервалов. Они образуют нарративную непрерывность. Лишь моменты допускают возникновение пустых промежутков. Интервалы, в которых ничего не происходит, вызывают скуку. Или же они кажутся угрозой, так как там, где ничего не происходит, где интенциональность ни с чем не сталкивается, – там смерть. Поэтому моментальное время побуждает устранять или укорачивать эти пустые интервалы. Чтобы они надолго не задерживались (lange weilen), люди пытаются сделать так, чтобы одна сенсация быстрее сменяла другую. Происходит усиливающееся до истерики ускорение последовательности кадров или событий, которое распространяется на все области жизни. По причине отсутствия нарративного напряжения атомизированное время не может долго удерживать внимание. Поэтому восприятию всегда предоставляется что-то новое и наглядное. Моментальное время не допускает созерцательного пребывания.

Атомизированное время – это дискретное время. Ничто не связывает события друг с другом и не образует тем самым их взаимосвязь, а значит, и длительность. Так восприятие сталкивается с неожиданным или внезапным, что вызывает неуловимое чувство тревоги. Атомизация, разобщение и опыт прерывности также ответственны за разнообразные формы насилия. Сегодня все быстрее распадаются те социальные структуры, которые создают непрерывность и длительность. Атомизация и разобщение охватывают общество как таковое. Теряют значение такие социальные практики, как обещания, верность или обязательства, которые являются темпоральными практиками в том смысле, что, связывая будущее и ограничивая его горизонтом, они учреждают длительность.

Как мифическое, так и историческое время обладают нарративным напряжением. Особое сцепление событий формирует время. Повествование придает времени запах. Моментальное время – это, напротив, время без запаха. Время начинает пахнуть, если оно обретает длительность, если оно содержит нарративное или глубинное напряжение, если оно обретает глубину и широту, то есть пространство. Время теряет запах, если оно лишается всякой смысловой или глубинной структуры, если оно атомизируется или же уплощается, утончается или укорачивается. Если оно оказывается вне поддерживающих и сдерживающих его креплений, оно лишается опоры. Будто бы спущенное с цепи, оно мчится прочь. Ускорение, о котором много говорят в наши дни, – это не первичный процесс, который впоследствии привел бы к разнообразным изменениям жизненного мира, а симптом, вторичный процесс, то есть следствие оставшегося без опоры, атомизированного времени, времени без сдерживающей гравитации. Время мчится, оно спешит восполнить нехватку бытия, но это ему тем не менее не удается, так как само ускорение не создает никакой опоры. Скорее оно только делает нехватку бытия еще более острой.