Григорий Сковорода
Наставления бродячего философа. Полное собрание текстов

Принципиальным в соотношении «невидимой» и «видимой» натур в макрокосме является то, что макрокосм, устроенный согласно «мере, числу и весу» (Прем 11:21) и управляемый «промыслом общим», актуально совершенен. Гностического отрицания природы у Сковороды не найти. «О всем зрелым разумом разсуждайте, не слушая Шепотника дiавола, и уразумеете, что вся Экономiя Божiя во всей вселенной Исправна, добра и всем нам всеполезна есть» (С.518). Частное уподобление мира часовому механизму у Сковороды уравновешено другим важным сравнением: мир это Вертоград Божий, насажденный и взращенный Премудростью, яблоневый сад, где философ ведет беседы со своими взыскующими истины друзьями. Великолепие живого космоса, пронизанного творческими логосами, есть иное Бога, точнее его Премудрости, космос «софиен» и София «космична».

Что касается другого мира, символического, то здесь между двумя натурами уже ощутимо некоторое несоответствие. Форма творящая и форма сотворенная, forma formans et forma formata рассогласованы. Во-первых, это естественное противостояние чувственного существования знаковой стороны символа и его смысловой полноты. Во-вторых, это «видимое» противостояние разнородного состава самого символического мира (Библия, философские сентенции, греко-римская мифология, фольклор, др.) и предполагаемого сущностного единства. Это несоответствие преодолевается в акте медитации философом, богословом, «мистагогом», открывающим Премудрость божественного Замысла.

София описывается, с одной стороны, как восприемница Единства, оказываясь для него многим, с другой же стороны, в своей обращенности к многообразию мира, она становится для этого последнего самим принципом единства. Расчлененность и разнообразие материальной и духовной сфер человеческой жизни, обилие ремесел, искусств, наук и т. д. находит в Софии принцип сопряжения и взаимосоотнесенности. Это учение о Σοφια πολυποικιλος, многообразной, многовидной премудрости. Опирающееся на новозаветные тексты (Еф. 3:8-12; 1 Кор.1:21–24; Евр. 1:1–2) и развиваемое раннехристианскими авторами, оно определяет функцию Софии-Христа как посредника между Богом и миром. В сочетании с учением Платона о трех социальных слоях в его «Государстве», стоическим οικειοσις (естественная предрасположенность) и идеей ап. Павла о Теле Христовом как принципе всеединства (Рим.12:4–8) учение о многообразной Премудрости становится для Сковороды основой его знаменитой концепции сродного (т. е. софийного) труда. В Софии же заключены и «модели», идеальные образцы государства, города, семьи. «Премудрость (…) есть Прекраснейшее Лицо Божiе, которым Он, со временем напечатуясь на душе нашей, делает нас из диких и безобразных Монстров, или Уродов, Человеками, то есть зверками, к Содружеству и к помянутым Сожительствам годными, незлобивыми, воздержными, великодушными и справедливыми» (С.216). Социальная динамика как самоцель, стремление человека любой ценой двигаться вверх по общественной лестнице к вожделенной «вершине» предстает в сковородиновском понимании знаком негативного, неистинного существования (которое обязательно даст о себе знать экзистенциальными состояниями «тоски», «скуки»). Позитивным движением является возрастание внутрь, познание и осуществление человеком своей индивидуальной сродности, божественного о себе замысла, «внутреннего человека», – в форме той или иной общественно значимой деятельности, поднятой на уровень мастерства. «…Я учил, – не уставал повторять Сковорода, – всегда осматриваться на свою природу, кратко сказать, познать себе самаго, к чему он рожден, ибо никого Бог не обидил» (С.1267). Совокупность сродностей как умопостигаемых предвечных личностей, «внутреннее человечество» – это и есть применительно к сфере микрокосма София-Премудрость Божия^[15].

Однако именно в сфере микрокосма разрыв между двумя натурами достигает катастрофического масштаба. И чтобы прояснить причину этого разрыва, Сковорода конкретизирует свою софиологию посредством модели Theatrum Mundi, тем самым открывая в ней неожиданную грань. Макрокосм теперь может быть описан как «Вселенский Чудотворный Театр» (С.953), а София – как сценарий этого космического действа. В мире символов София будет сценарием, лежащим в основе символического (аллегорического) представления Священного Писания. В сфере же микрокосма Премудрость мыслится парадигмой общественного устроения, промыслом особым для человека, его ролью в «божественной комедии». «Театральная софиология» Сковороды, опирающаяся на излюбленное в античности представление о мире-как-театре, общераспространенное в культуре Барокко, но отвергаемое раннехристианскими мыслителями, есть попытка решения проблемы зла, т. е. вариант теодицеи. Зло у Сковороды – это бес-порядок, не-строение, не-должное расположение благих само по себе элементов мира, «те ж от Бога созданнiи благiи вещы, приведенны кем в безпорядок» (С.1267), это отказ человека от своей (внутренней) сродности-роли, предусмотренной божественным Сценарием, и игра чужой роли, превращение мира в низменный маскарад, театр суеты и амбициозного лицедейства. Истоки зла – в своеволии, своевластии-самозванстве человека, отвергающего божескую волю и стремящегося утвердить свой порядок вещей. Как бес-порядок, так и восстановление – перманентный процесс, происходящий помимо искупительной жертвы Христа, поскольку грехопадение первого человека не имеет в учении Сковороды существенного значения. Потому и София не имеет лика Христа; это скорее Бог-поэт, ритор, творящий из косного материала поэму мироздания и имманентный своему творению «Бог богатому подобен Фонтану, наполняющему различные сосуды по их вместности, – иллюстрирует Сковорода свою „театральную софиологию“. – Над Фонтаном надпись сiя: „Не равное всем равенство“» (С.669). Σοφια πολυποικιλος, Премудрость многообразная оборачивается Софией многоликой^[16].

По-видимому, сам Сковорода, с его обостренным чувствованием зла в мире, ощущал некоторую «легковесность» своей теодицеи. И это влечет за собой параллельное, так сказать, присутствие в его сознании радикального эсхатологизма, напряженное чаяние благодатного преображения, что особенно видно в «Брани Архистратига Михаила со Сатаною» и диалоге «Потоп Змiин».

Философское творчество Сковороды чаще всего предстает в форме схолий к «символическому миру», важнейшая черта которого – его многосоставность, «синтетичность» (это не только Библия, но и античная мифология, восточнославянский фольклор, сентенции античных авторов и пр.). Сковорода последовательно проводит идею «безначальной истины»: «Частицы разбитаго Зерцала Едiно все Лице изображают. А Разнообразная Премудрость Божiя в различных в Сто-Видных, Тысяще-Личных Ризах в Царских и в Селских, в Древних и Нынешних, в Богатых, в нищих и в самых Подлых и Смешных Одеждах, аки Крын в Тернiи, Сама собою Все украшая, является Едина и Тажде». Потребность на деле выявить это тождество приводит Сковороду, как в свое время Филона Александрийского, к аллегоризму в экзегезе. Частная проблема соотношения Ветхого и Нового Завета решается Сковородой вне традиционной префигуральной («прообразовательной») парадигмы, что приводит к разрыву с принципом единства Писания и церковного Предания. Персоналистическая экзегеза «мира символов» Сковороды близка античной аллегорезе гомеровского эпоса, а обращение мыслителя к александрийской школе (Климент, Ориген) как переходному этапу от античной аллегорезы к собственно христианской экзегетике фиксирует движение Сковороды «назад»: к Филону и используемым им методам стоиков, платоников, (позже) неоплатоников.^[17]

При этом, размышляя над античным идеалом философа, образами ветхозаветных пророков, личностью Христа, Сковорода склонен рассматривать их как исторические модусы «совершенного человека». Наиболее важным в облике «совершенного человека» Сковорода считал самодостаточность (αυτάρκέία, aequitas animi), которая достигается путем «теомимесиса», богоподражания, интерпретируемого в духе идей Сократа, Демокрита, киников, стоиков, эпикурейцев, неоплатоников. У Сковороды эта модель реализуется в виде σχολή – досуг и одновременно обучение, работа над собой, принципиально свободное философствование, противопоставленное любой общественно регламентируемой деятельности. Модель эта предполагает также эвдемонизм, понимание счастья как душевного покоя, следствия свободы от страстей. Мудрый человек схож с гомеровскими олимпийцами с их «неугасимым смехом», бесстрастностью и блаженной полнотой. Кроме того, мудрец является гностиком (в описании очень ценимого украинским философом Климента Александрийского), реализующим себя в практике самопознания (способ постижения Абсолюта), медитации над сакральным текстом, исполнении заповедей и педагогической («сократической») функции воспитания людей в добродетели. Идеальный гностик – смеющийся Христос («Эпикур – Христос»), в понимании которого Сковородою существенно ослаблена сотериологическая функция.

«Верховнейшею наукою» Сковорода признает «богословие», понимаемое как наука о самопознании и достижении человеком счастья (такая интерпретация характерна для украинской барочной литературы – например, у Касяяна Саковича, Антония Радивиловского, Димитрия Ростовского и др.). Однако γνώθι σεαυτόν Сковороды существенно отличается от практики покаянного «истязания совести»: Сковорода интровертирует платоновское познание «эйдосов» вещей, превращая его в самопознание. Таким образом, философская Любовь («вечный союз между богом и человеком»), т. е. сила, причащающая «внешнего», эмпирического человека к его вечной «идее», предстает своеобразной переработкой платоновского учения об Эросе в духе библейской антропологии. «Метафизические свойства платоновской идеи, – вечность, божественность, ноуменальность, красоту и благость, – Сковорода переносит на неповторимую личность человека, взятую в ее умопостигаемой глубине, и платоническое явление Эроса и философской влюбленности становится для него прежде всего внутренним фактом духовной жизни».^[18] Поэтому этика Сковороды не носит нормативного, «безличного» характера, она «автономна», существенно индивидуальна и конкретна. Предмет любви и влечения, к которому стремится душа мудреца, не вне его, как у Платона, а внутри. Так достигается у Сковороды единение платоновского ερος'а с христианской каритативной любовью-αγαπη в феномене «мудрого нарциссизма».

В самопознании человек открывает, что сущность его не исчерпывается одной интеллектуалистичной стороной. Существо человека в его сердце, его воле. Отсюда достаточно критическое отношение Сковороды к отвлеченному, уводящему от самопознания и изменения своего бытийного статуса, знанию. «…Мы в посторонних Околичностях чрез-чур любопытны, рачительны и проницательны, измерили Море, Землю, Воздух, Небеса и обеспокоили брюхо Земное ради Металлов, размежевали Планеты, доискались в Луне Гор, Рек и Городов, нашли Закомплетных Мiров неисчетное Множество, строим непонятные Машины, засыпаем бездны, воспящаем и привлекаем Стремленiя водная, чтоденно новые Опыты и дикiя Изображенiя. Боже мой! Чего мы не Умеем! Чего не можем! Но то Горе, что при всем том, кажется, чегось великаго не достает» (С.512). Человек познает не для того, чтобы отвлечено знать, а для того, чтобы истинно быть, возрастать в истине, изменять привычные параметры своего существования навстречу ее божественной полноте.

Серьезно философствующих учеников Григорий Сковорода не имел и школы не создал. Однако личность Сковороды, его идеи и образы – прямо или опосредовано – получили разнообразное отражение в сочинениях позднейших украинских и русских мыслителей и писателей, таких как Василь Капнист, Памфил Юркевич, Василий Нарежный, Николай Гоголь, Лев Толстой, Николай Лесков, Александр Потебня, Пантелеймон Кулиш, Андрей Белый, Владимир Эрн, Павел Флоренский, Павло Тычина, Максим Рыльский, Владимир Нарбут, Анатолий Мариенгоф, Михаил Булгаков, Николай Заболоцкий, Арсений Тарковский, Венедикт Ерофеев и др.^[19]

О. В. МАРЧЕНКО,

доктор философских наук,

профессор РГГУ (Москва)

Песни стихи басни

Из «Сада^[20] Божественных песен»^[21]

Песнь 10-я

Из сего зерна: Блажен муж, который в премудрости умрет и который в разуме своем поучается святыне

(Сирах).

 
Всякому городу нрав и права^[22];
Всяка имеет свой ум голова;
Всякому сердцу своя есть любовь,
Всякому горлу свой есть вкус каков, —
А мне одна только в свете думá,
А мне одно только нейдет с ума.
 
 
Петр для чинов углы панские трет,
Федька-купец при аршине все лжет.
Тот строит дом свой на новый манер,
Тот все в процентах, пожалуй, поверь! —
А мне одна только в свете думá,
А мне одно только нейдет с ума.
 
 
Тот непрестанно стягает грунтá,
Сей иностранны заводит скотá.
Те формируют на ловлю собак,
Сих шумит дом от гостей, как кабак, —
А мне одна только в свете думá,
А мне одно только нейдет с ума.
 
 
Строит на свой тон юриста права,
С диспут студенту трещит голова.
Тех беспокоит Венерин амур,
Всякому голову мучит свой дур, —
А мне одна только в свете думá,
Как умереть бы мне не без ума.
 
 
Смерть страшна, замашная коса!
Ты не щадишь и царских волосов.
Ты не глядишь, где мужик, а где царь, —
Все жерешь так, как солому пожар.
Кто ж на ее плюет острую сталь?
Тот, чья совесть, как чистый хрусталь…
 

Конец

Песнь 11-я

В конце сего: Бездна бездну призывает, сиречь: В законе господнем воля его. Дал бы тебе воду живу, воле – волю и бездне твоей бездну мою.

 
Нельзя бездны океана горстью персти забросать,
Нельзя огненного стана скудной капле прохлаждать.
Возможет ли в темной яскине гулять орел?
Так, как в поднебесный край вылетев он отсель?
Так не будет сыт плотским дух.
 
 
Бездна дух есть в человеке, вод всех ширший и небес.
Не насытишь тем вовеки, что пленяет зрак очес.
Отсюда-то скука внутри скрежет, тоска, печаль,
Отсюда несытость, из капли жар горший встал.
Знай: не будет сыт плотским дух.
 
 
О род плотский! Невежды! Доколе ты тяжкосерд?
Возведи сердечны вежды! Взглянь вверх на небесну твердь.
Чему ты не ищешь знать, что то зовется бог?
Чему не толчешь, чтоб увидеть его ты мог?
Бездна бездну удовлит вдруг.
 

Конец

Песнь 12-я

Из сего зерна: Блаженны нищие духом, т. е.: Премудрость книжника во благовремении празднества и, умаляясь в одеяниях своих, упремудрится

(Сирах).

Упразднитесь и разумейте…

 
1. Не пойду в город богатый. Я буду на полях жить,
Буду век мой коротати, где тихо время бежит.
О дуброва! О зелена! О мати моя родна!
В тебе жизнь увеселенна, в тебе покой, тишина!
 
 
2. Города славны, высоки на море печалей пхнут.
Ворота красны, широки в неволю горьку ведут.
О дуброва! О зелена! и прочее.
 
 
3. Не хочу ездить за море, не хочу красных одежд:
Под сими кроется горе, печали, страх и мятеж.
О дуброва! и прочее.
 
 
4. Не хочу за барабаном итти пленять городов,
Не хочу и штатским саном пугать мелочных чинов.
О дуброва! и прочее.
 
 
5. Не хочу и наук новых, кроме здравого ума,
Кроме умностей Христовых, в коих сладостна думá.
О дуброва! и прочее.
 
 
6. Ничего я не желатель, кроме хлеба да воды,
Нищета мне есть приятель – давно мы с нею сваты.
О дуброва! и прочее.
 
 
7. Со всех имений телесных покой да воля свята.
Кроме вечностей небесных, одна се мне жизнь свята.
О дуброва! и прочее.
 
 
8. А если до сих угодий и грех еще победить,
То не знаю, сей выгоды возможет ли лучше быть.
О дуброва! и прочее.
 
 
9. Здравствуй, мой милый покой! Вовеки ты будешь мой.
Добро мне быть с тобою: ты мой век будь, а я твой.
О дуброва! О свобода! В тебе я начал мудреть,
До тебя моя природа, в тебе хочу и умереть.
 

Конец

Песнь 13-я

Из сего: Изойдите из среды их… Приди, брат мой, водворимся на селе. Там родила тебя мать твоя

(«Песнь песней»).

 
Ах поля, поля зелены,
Поля цветами распещрены!
Ах долины, яры,
Круглы могилы, бугры!
 
 
Ах вы, вод потоки чисты!
Ах вы, берега трависты!
Ах ваши волоса,
Вы, кудрявые леса!
 
 
Жаворонок меж полями,
Соловейко меж садами;
Тот, выспрь летя, сверчит,
А сей на ветвях свистит.
А когда взошла денница,
Свищет в тот час всяка птица,
Музыкою воздух
Растворенный шумит вокруг.
 
 
Только солнце выникает,
Пастух овцы выгоняет
И на свою свирель
Выдает дрожливу трель.
 
 
Пропадайте, думы трудны,
Города премноголюдны!
А я с хлеба куском
Умру на месте таком.
 

Конец

Песнь 18-я

Господь гордым противится, смиренным же дает благодать.

 
Ой ты, птичко желтобоко,
Не клади гнезда высоко!
Клади на зеленой травке,
На молоденькой муравке.
Вот ястреб над головою
Висит, хочет ухватить,
Вашею живет он кровью,
Вот, вот когти он острит!
 
 
Стоит явор над горою,
Все кивает головою.
Буйны ветры повевают,
Руки явору ломают.
А вербочки шумят низко,
Волокут меня до сна.
Тут течет поточек близко;
Видно воду аж до дна.
 
 
На что ж мне замышляти,
Что в селе родила мати?
Нехай у тех мозок рвется,
Кто высоко в гору дмется,
А я буду себе тихо
Коротати милый век.
Так минет меня все лихо,
Счастлив буду человек.
 

Конец

Песнь 21-я

В конец сего: Возвестил мне, его же возлюбила душа моя; где пасешь, где почиваешь в полудни?

 
Счастие, где ты живешь? Горлицы, скажите!
В поле ли овцы пасешь? Голубы, взвестите!
О счастие, наш ясный свет,
О счастие, наш красный цвет!
Ты мать и дом, появися, покажися!
 
 
Счастие! Где ты живешь? Мудрые, скажите!
В небе ли ты пиво пьешь? Книжники, взвестите!
О счастие, наш ясный свет,
О счастие, наш красный цвет!
Ты мать и дом, появися, покажися!
 
 
Книжники се все молчат, птицы тож все немы,
Не говорят, где есть мать, мы же все не вемы.
О счастие… и прочее.
 
 
Счастия нет на земле, счастия нет в небе,
Не заключилось в угле, инде искать требе.
О счастие… и прочее.
 
 
Небо, земля и луна, звезды все – прощайте!
Все вы мне – гавань дурна, впредь не ожидайте.
О счастие… и прочее.
 
 
Все я минул небеса, пускай вдаль обрящу,
И преисподняя вся, пускай его срящу
О счастие… и прочее.
 
 
Се мой любезный прескор, скачет младой олень,
Выше небес, выше гор; крын^[23] мой – чист, нов, зелен.
О счастие, мой свет ясный!
О счастие, мой цвет красный!
Ты мать и дом, ныне вижу, ныне слышу!
 
 
Сладость его есть гортань, очи голубины,
Весь есть любовь и Харрань^[24], руки кристаллины.
О счастие… и прочее.
 
 
Не прикасайся ко мне, тотчас меня срящешь,
Не обретай меня извне, тотчас обрящешь.
О счастие… и прочее.
Ах! Обрати мне твой взор: он меня воскрыляет,
Выше стихий, выше гор он меня оперяет.
О счастие… и прочее.
 
 
Сядем себе, брате мой, сядем для беседы.
Сладок твой глагол живой, чистит мне все беды.
О счастие, мой свет ясный!
О счастие, мой цвет красный!
Ты мать и дом, днесь тебя вижу, днесь тебя слышу.
 
 
В полдень ты спишь на горах, стадо пасешь в крынах,
Не в Гергесенских полях и не в их долинах.
О счастие… и прочее.
 

Конец

Песнь 22-я

Помни последнее твое, и не согрешишь (Сирах). Есть путь, мнящийся быть прав, последнее же его – ад

(Притчи).

 
Распростри вдаль взор твой и разумны лучи,
И конец последний поминай.
Всех твоих дел в какую меть стрела улучит,
Наблюдая всех желаний край,
На каких вещах основал ты дом?
Если камень, то дом соблюдет,
Если ж на песке твоих стать хором,
От лица земли вихрь разметет.
 
 
Всяка плоть песок есть и мирска вся слава,
И его вся омерзеет сласть.
Возлюби путь узкий, бегай обща нрава;
Будь твоя, Господь, с Давидом часть^[25],
Если нужно вернуться в Сион^[26],
То зачем тебе в мир снисхождать?
Путь опасен есть во Иерихон^[27],
Живи в граде, он всех нас мать.
 
 
Если ж пустился ты в сию дорогу,
Бог скорее путь да преградит,
Ибо знаешь, что снийшовши в бездну многу,
То ум в бездне зол наш не радит.
О ты, кто все дух тот же есть
И число твоих не скудеет лет,
Ты, разбойничьи в нас духи смеси!
Пусть твоя сокрушит буря сеть!
 

Конец

Песнь 23-я

Из сего: Исчезли в суете дни… Покупая время… Упразднитесь и уразумейте.

 
О дражайше жизни время,
Коль тебя мы не щадим!
Коль так, как излишне бремя,
Всюду мечем, не глядим!
Будто прожитый час возвратится назад,
Будто реки до своих повернутся ключей,
Будто в наших руках лет до прибавки взять,
Будто наш из бесчисленных составленный век дней.
 
 
Для чего ж мы жить желаем
Лет на свете восемьсот,
Ежели мы их теряем
На всяких безделиц род?
Лучше час честно жить, чем скверно целый день.
Лучше один день свят от безбожного года,
Лучше один год чист, чем десяток сквернен,
Лучше в пользе десять лет, чем весь век без плода.
 
 
Брось, любезный друг, безделья,
Пресечи толикий вред,
Сей момент примись за дело:
Вот, вот, время уплывет!
Не наше то уже, что прошло мимо нас,
Не наше то, что породит будуща пора,
Днешний день только наш, а не утренний час.
Не знаем, что принесет вечерняя заря,
 
 
Если ж не умеешь жить,
Так учись фигуре сей!
Ах, не может всяк вместить
Разум хитрости тоей.
Знаю, что наша жизнь полна суетных врак,
Знаю, что преглупая тварь в свете человек,
Знаю, что чем живет, тем горший он дурак,
Знаю, что слеп тот, кто закладает себе век.
 

Конец

Rogatus quidam philosophus: quid esset praetiosissimum? Respondit: tempus^[28].