Григорий Каковкин
Знак скрепки. Теория и практика расставаний

– Я серьезно.

– И я серьезно. Все есть. Хотелось только чуть больше. Побольше известности, не откажусь и от славы, побольше любви, но про это лучше поговорить не под мохито…

– …мы за рулем! Вообще-то, я не пью… – Она поправилась: – Редко.

– Но метко. Поэтому-то нам и надо выпить!

– Нет, я не буду! – резко ответила Татьяна, испугавшись, что перед ней страшный пьяница, спросила: – Вы что, Саша, скажите честно, вы пьяница?

– Как тебе сказать? Всегда хотел им быть, но у меня не получилось. Так бывает. Не вышло, понимаешь? Рядом столько хороших мужиков спились, а я не смог. Если ты ищешь пьяницу, тебе не повезло. Ну что, берем эту воду со льдом?

– Уже не знаю, тебе денег жалко – мы так долго это обсуждаем? Я могу сама заплатить, – огрызнулась она и от неожиданной собственной дерзости, больше похожей на психологический эксперимент, чуть прикусила нижнюю губу.

– Музыканта может обидеть каждый – он играет, как умеет. О'кей, мохито! И что еще?

– Не хочу открывать меню – выбирай сам.

– Как хочешь. У тебя сколько было браков? Я забыл.

Она не сразу приняла такой резкий поворот.

Вопрос о количестве браков болезненный, как ни крути, для женщины – это подсчет поражений, все равно что «сколько раз тебя бросали?». Для мужчины вопрос доблести – «сколько раз ты уходил?». Васильев почувствовал, что территория заминирована, и попытался помочь:

– Ты мне говорила по телефону, но я чего-то забыл – сколько раз ты была замужем? Кажется…

– Два.

– Значит, еще не безнадежно. Общий счет 3: 2 в мою пользу.

– Что значит «не безнадежно»?

– Ты еще можешь меня догнать, при счете 3: 1, или 3: 0 это уже сложно, практически невозможно за оставшееся нам время…

– Умирать не собираюсь.

– Я тоже.

– Но и замуж не собираюсь…

– Я помню, ты говорила про плиту. Я тоже не собираюсь жениться. Тогда возникает вопрос: зачем мы с тобой встретились, Ту?

– Ну, ты любишь задавать вопросы…

– Люблю.

Ульянова пожала плечами.

Любой честный ответ застревал в горле, про любовь, про тепло, про постель, про опустошающую тоску, про только закончившиеся бесконечные внутренние диалоги с бывшим мужем, про страх до конца дней остаться одной, никому не нужной. Банальные вещи – от них лучше всего укрыться в молчании, в недоговоренности, иногда даже с самим собой.

– Можно просто встречаться, – сказала Ту и снова еле заметно пожала плечами. – Просто… встречаться.

– Можно. Только зачем?

– Там видно будет.

Пришел официант и принял странный заказ: мохито, кофе, мясная солянка. Солянку выбрал Васильев, потому что дома, когда холодильник пуст, он все же наскребал в дальних сусеках кости для бульона, остатки колбасы, сосисок, луковицу для пассеровки и варил сборную солянку – окончательный приговор своему безденежью. На другой день он начинал обзванивать друзей-музыкантов и записывался в первый подвернувшийся «чес» по, слава богу, все еще необъятной родине. Такая работа не приносила удовольствия, всегда была противна натуре, но он привык так жить, и менять свои привычки, когда тебе за пятьдесят, уже невозможно. Период, когда хотелось зарабатывать и покупать, закончился в девяностых. Осталось только длинное, тугое «теперь», то, что сложилось, то и есть: все еще ожидание востребованности, негромкой славы, но слабеющая с каждым годом надежда, что так будет; вслушивание в самого себя, растущий интерес к себе же; бесконечные, мучительно приятные вопросы обо всем. Чтобы прервать их болезненное самозарождение в голове, иногда будто ему уже не принадлежащей, он брал в руки саксофон и играл. Называл это – «чтобы не разучиться». Разговор с Ту сам собой вырулил на такие темы. Рассказал о своей холостяцкой солянке, о том, как несколько лет учился играть на фортепьяно в детской музыкальной школе и на трубе – во Дворце пионеров и как ни с того ни с сего бросил любимую музыку ради футбола. Потом, в последний год в школе, ребята создали свой вокально-инструментальный ансамбль, Васильев оказался самым продвинутым, самым музыкальным парнем из всех. Студентом авиационного института случайно взял в руки саксофон и самоучкой выучился «дуть». Стали выступать. На Николиной Горе (от этого названия Ульянова вздрогнула), на даче друга, состоялся легендарный концерт, о котором сейчас пишут все историки русского рока, и он там был, мед-пиво пил, и по усам текло, и куда-то там попадало. Вот теперь получилось такое «теперь». Он много раз рассказывал об этом разным людям, и каждый раз выходило немного по-другому. По фактам все так, но иногда ему казалось, что в жизни было иначе, проще, что ли, без вариантов, без выбора. Он ничего не сказал о своих женщинах. Они были, и тогда, на Николиной Горе, были, и они своей любовью мостили ему дорогу в жизни, а он просто по ней шел и шел.

– Вопросы есть? – спросил Васильев.

– Нет. Какие могут быть вопросы? У тебя дети есть?

– Дочь. Взрослая. В Питере, – устало ответил.

– У меня сын.

Васильев кивнул, показывая на бокал:

– Как мохито?

– Ничего. Мне нравится сочетание цветов. Зеленый – белый. Лед прям стеклянный! Почему у них всегда такой получается, а у меня дома – никогда?

– Может, ты просто горячая, Ту?

– Может быть. – И кокетливо добавила: – Вообще, может быть все.

Про себя ей не хотелось говорить, и Васильев, слава Богу, не настаивал, попробовал спросить о ее бывших, но Ту ловко ушла от ответа: «Не сейчас». Она оценила его деликатность или равнодушие, ей – неважно, точно про себя знала – пытай ее хоть как, если не хочется рассказывать, будет молчать. Тогда, по телефону, настроение было другое, а теперь ничего, кроме дальнего детства или ранней молодости, все остальное – предельно больно, как глотать при ангине. И невозможно говорить, прямо глядя в глаза.

Васильеву и не хотелось бы ничего такого слушать, что касается любого прошлого, рано или поздно, если возникают отношения, все сейфы сами открываются, нужды копаться над их взломом сейчас не было. Оттолкнувшись от какой-то детали в разговоре, он вспомнил о поездке в Японию, рассказал о гастролях, которые случились шесть лет назад, – казалось, почти в другой жизни, так удивительно быстро текло и изменялось время. А теперь скоро, если ничего не произойдет, поедет в Монреаль на джазовый фестиваль. В ответ – Татьяна про себя: работает у друзей в небольшой туристической компании, иногда это бывает тяжело, но они закрывают глаза на ее опоздания, и не только, работает с «випами». И еще, побывала много раз за границей, если ей куда и хочется, то только в Японию, хочется другого, необычного. Она рассказывала о себе так, что Васильеву приходилось будто хлебные крошки сгребать со стола – то там, то тут выпадало из нее словечко, отношение, улыбнулась вовремя, мило кивнула. Впрочем, так насобиралось у обоих. Немного, но уже что-то. И все нужное. Друг другу понравились.

Пришел официант, принес счет. Васильев расплатился. Ничего не оставалось, как выйти на улицу, сесть в машины и разъехаться – официант рассчитал, словно конвойный произнес: «Свидание закончено».

В ресторане – вечернее настроение, прохлада, полумрак, а вышли на улицу – жарко, солнце слепит глаза, машины шумят…

– Ну, что, Таня?! – спросил Васильев. – Все?

– Все. По домам? – ответила Ульянова, но он не услышал в интонации вопроса.

– Ну, давай!

– Давай!

Они пошли к своим машинам, им не хотелось расставаться, но ничего другого в те минуты придумать не получилось. «Железные кони» стояли в разных концах парковки и диктовали противоположные маршруты. Васильев открыл машину, на заднем сиденье увидел свой диск с записью старого новогоднего концерта. Оглянулся – Татьяна начала уже отъезжать, он махнул ей рукой, чтобы остановилась, подбежал и в приоткрытое окно сунул:

– Послушай, я там дую.

– С удовольствием, спасибо, – вежливо сказала Ульянова, бросила диск на заднее сиденье и умчалась.

Он проводил взглядом блестящий «мерседес», в секунды набиравший скорость.

Татьяна была уверена, что не понравилась, в машине ощущение неудачи только усилилось. Она включила радио, и на все, что произошло или не произошло с ней, легким словесным пледом набросили новости про выборы, лесные пожары, про наводнение в Пакистане, которое неким образом, через воздушные потоки – какие-то волны Россби, – оказывается, связано с московской жарой. Она удивилась, как все вместе сшито на земле, и потом отрезала эти мысли решительным: «…а мне-то что, все пройдет, и жара, и зима наступит». Пока ехала, позвонил сын, и они коротко, как всегда в последнее время, поговорили. Через час она ехала по полупустому летнему шоссе, в прохладе климат-контроля, и казалось, что и не было никакого Саши Васильева, только наплыв грусти остался и – ничего больше.

8

Зобов встал с двуспальной кровати, на которой умильно посапывала жена. По утрам он ежедневно завидовал ей – она уходила на работу, когда хотела. На ощупь ногами он отыскал пластмассовые шлепанцы и, полусонный, дошел до ванной. Перед зеркалом, продрав наконец глаза, рассмотрел лицо и за ночь выросшую щетину. Он ненавидел любовь. Всякую. Этот парень Борис Ульянов и его мать, отправленная по глупости дежурного в СИЗО, с вечера мешали «заснуть по-человечески», а сегодня, прямо с утра мешали мыться, бриться и вообще «нормально жить». Он сразу понял, что Ульянова – любовница убитого Васильева, но разбираться в их отношениях – хуже невозможно представить, особенно когда рядом еще один «труп из бутика», и к тому же татарин – «исламский фактор», Дадасаев. Он вспомнил, что председатель Следственного комитета тоже татарин, и теперь «татары с него не слезут», «эти друг за друга…», они будут звонить, требовать, а ему, «русскому дураку», надо будет писать, переписывать и отчитываться, хотя и так ясно: за пять минут такие дела не раскрываются.

Зобов положил на щеки пену и начал бриться, размышляя, как бы оправдать и объяснить задержание Ульяновой. Уличное убийство в центре города, среди белого дня, на многолюдной улице… как бы он хотел, чтобы это произошло в квартире или в офисе, где всегда остается хоть что-то, за что можно ухватиться, а здесь: видели все – и не видел никто. Да и эта сумасшедшая влюбленная старая баба, из нее ничего не вытянешь, хотя определенно что-то знает, теперь после ночи на нарах точно замкнется, какую тактику допроса ни применяй, – что ей объяснить?!

Сочувствовал Зобов только погибшему Александру Васильеву, тот выступал с почитаемыми рок-музыкантами, питерскими, московскими, свердловскими. В ходе следствия Зобову, возможно, предстояло встретиться с кем-нибудь из них, это казалось самым интересным в деле.

– Сереж! Ты долго еще?! – неожиданно крикнула жена из спальни.

– Не обоссысь!

Ему нравилось похулиганить сейчас, когда восьмилетнюю дочь на время ремонта отправили к теще. Обычно в семейном женском коллективе ему приходилось держаться рамок приличия.

– Я думаю, что мы скоро с тобой на какой-то концерт сходим, – крикнул он из ванной. – Хочешь на Макаревича, хочешь на Бутусова.

– Я в туалет хочу!

– Иди, кто тебе мешает?!

– Я при тебе не могу!

Через несколько минут жена пришла в ванную комнату, тепло обняла сзади и сказала нежно и протяжно «Сереж-ж, мент ты поганый… убирайся»; он уже чистил зубы и промычал что-то в ответ. Когда Зобов выходил из ванной, он произнес вслух:

– Я понял: она подвела его под выстрел.

– Кто?

– Никто, делай свои дела. – И закрыл за собой дверь.

За завтраком эта мысль понравилась ему еще больше. Снимая скорлупу с яйца, сваренного в мешочек, Зобов подумал, что версия во всех отношениях замечательная: вышла из машины, перед этим она видела «каблук», он даже подрезал – так Ульянова показала киллеру объект, потом вышла из машины, а когда любовника застрелили, подошла, чтобы убедиться, что дело сделано.

«Деньги у нее на заказ есть, наверняка от мужа остались».

Яйцо получилось вареным, но не в мешочек, как он любил.

«Черт, почему же никак не попадешь-то, варишь их, варишь. Столько лет! То сяк, то эдак! Мотивы? Какие у нее мотивы? Любовь. Всегда найдется, из-за чего бабе захочется убить мужика. Если подумать, и мужику – бабу».

На кухню пришла жена. Зобов посмотрел на нее и решил, что пока убивать ее не за что, хотя тут же промелькнуло несколько случаев, при которых он если бы и не убил, то покалечил точно. Все эти случаи были элементарны, известны самой широкой публике: измена, измена и еще раз измена, хуже всего с каким-нибудь нерусским, тут уж точно убил бы.

Ирина включила телевизор, висевший над столом в небольшой кухоньке. В криминальной хронике закончился один сюжет о каком-то начавшемся громком судебном процессе и сразу новый – о двойном убийстве в центре Москвы, возле метро. Показали два портрета убитых – предпринимателя и музыканта-саксофониста – и сообщили об аресте одного подозреваемого.

– Выключи, я тебя прошу!

– Это твое дело?

Зобов кивнул.

– И из-за чего убили? – простодушно спросила жена.

– Ты пописала?! Тебе хорошо?

– Спасибо, все нормально.

– Вот и не лезь.

– Но интересно же.

Зобов с раздражением встал из-за стола:

– Они были два педика.

– Ты что, серьезно, что ль?!

Он начал собираться на работу, понимая, что в своих рассуждениях забыл о втором трупе, жена напомнила. Для того чтобы доложить начальству причину задержания подозреваемого, версия про соучастие Ульяновой в заказном убийстве подходила, с этим уже можно было идти наверх, говорить, что есть рабочие версии, и причина, по которой Ульянова заночевала в СИЗО, вроде тоже появлялась. Тут он почувствовал себя бодрее и увереннее. Ульянову выпустит, но оставит в первом круге подозреваемых, наверх по лестнице он уже как бы не с голыми руками пойдет, но два трупа пока никак не связывались: двойное убийство, а сколько мотивов – один или тоже два?

9

После встречи с Васильевым Татьяна Ульянова поехала по Рублевскому шоссе в поселок «Молженёво», где-то в пяти-шести километрах от Николиной Горы, известного подмосковного места, облюбованного еще советской номенклатурной элитой. Теперь тут, как и по всей Рублевке, стояли огромные, комфортные, редкой архитектуры дома, принадлежащие «новым русским», которые продолжали называть их по-прежнему дачами. Здесь жила ее подруга Люся Землякова, и здесь же парковался ее блестящий «мерседес», называемый взрослыми детьми Земляковой «мерином». Когда-то недалеко от этого притягательного места жила и Татьяна со всем семейством, а потом, после развода, тут остались только ее автомобиль и счастливая, всегда жизнерадостная подруга.

Раньше Ульянова очень раздражалась от пробок в этих местах, теперь, бывая нечасто, она даже радовалась полицейским перекрытиям для проезда президента или премьер-министра. В эти минуты она могла свободно рассмотреть изменения на своей, когда-то домашней трассе, вспомнить о прошлой жизни за высокими заборами и вдохнуть элитный сосновый воздух, который, кажется, сам по себе имел всесильный, притягательный запах власти. Он стоил отдельных денег, помимо земли и квадратных метров роскошных домов с бассейнами, закрытыми теннисными кортами и еще черт знает с чем.

Люся Землякова, как считала Татьяна, исключение из всех живущих на Рублевке. С ней ничего не сделалось, ничего не произошло, она как приехала в Москву с мужем и двумя совсем маленькими детьми, так и осталась Люськой, продавщицей в небольшом сибирском поселке, где когда-то нашли нефть, а затем нашли молодую, задорную, фигуристую Люську. И привезли, как в семнадцатом веке арапчонка, в Москву. Она действительно не менялась – все, что умела и хотела, то и делала. Лучше, чем она, никто не мог договориться с дворниками, охранниками, сантехниками, домработницами и строителями, они все работали на нее за копейки, не роптали и любили. Она если принимала гостей, то широко, как говорится, по-русски, хотя так никто уже не принимал, даже в некоторых домах считалось дурным тоном, но у нее своя мода. Уборкой в большом доме и на участке в полгектара занимались две женщины, но готовила на семью только хозяйка, не допуская к этому святому делу никого. И в Москву почти не ездила, и ни в театрах, ни в музеях, ни на выставках не была – жила, как родилась. Есть редкие люди, умеющие так вот родиться, закричать, наверное от счастья, с первым глотком земного воздуха и дальше не умолкать, наслаждаться жизнью. Ее как с дерновиной вывезли, так и прижилась на Рублевке, а могла прижиться везде, в любом мире, под любым флагом. Муж ее, Игорь Земляков, был на пятнадцать лет старше Люси, трудяга и молчун, работал большим техническим начальником в Газпроме, имел акции компании, с запасом купленные еще во времена черномырдинской приватизации, его все устраивало в этой жизни и, кажется, больше всего мудрая, всегда веселая Люся. Когда Ульянова была в самой жаркой стадии развода и скрывалась некоторое время у Земляковых, она как-то спросила подругу, не боится ли та, что ее мужа какая-нибудь московская красотка приберет к рукам. Люся ответила не задумываясь и без грусти, без капли сомнения:

– Да пусть забирают, я детей возьму и в поселок вернусь, будем такого хариуса и муксуна есть, ты что!!!

Не поверить ей невозможно – так было сказано. Татьяна тогда удивилась – дом, миллионы долларов на счетах, несколько машин в гараже, полный достаток, а вспоминается жизнь черт знает где, в поселке на берегу Оби. Как блаженно легко совмещалось это у нее!

Люся оказалась единственной из всех процветающих знакомых, кто не изменился к ней после того, как Ульяновой пришлось собрать вещи и оказаться за внешней чертой заборов Рублевского шоссе.

Приехала к Люсе совсем под вечер. Землякова набросилась на нее с поцелуями и рассказами про всех и все. В минуту наметала на стол вареной картошки, селедки, красной и белой рыбы, икры, соленых огурцов, капусты, причитая, что у них будет простой русский бабий стол с водкой, впрочем, самой лучшей. У нее всегда в доме все было самое лучшее. Говорила Люся без отдыха, а когда махнули по одной, Татьяне вообще стало невозможно слово вставить, а рассказать о себе нестерпимо хотелось.

Ночью, часа в три, с верхнего этажа спустился муж, он, оказалось, только прилетел с Сахалина, с нефтяного шельфа, и отсыпался, сдвиг по часовым поясам большой, в три ночи по-сахалински получался почти полдень. Он присел к подвыпившим «девчатам», как их назвал, послушал, выпил рюмку и завершил бабьи посиделки, предложив идти досыпать. Он надеялся, что с женой все же сможет крепко уснуть. Завтра к десяти ему обязательно надо приехать в «башню», так было принято называть головной офис в Черемушках. Татьяне дали ключ от гостевого дома, объяснили, где взять постельное белье, хотя она и сама знала, где оно, ведь не первый раз.

Через несколько минут Ульянова лежала на широкой, ровной кровати. Перед ней, как на бескрайнем звездном небе, на потолке, слегка покачиваясь, прокручивался прожитый день и самое главное – руки, красивое лицо свободного талантливого человека Саши Васильева, который сверху шутил: «Видишь, Ту, чем закончился твой безалкогольный мохито – видишь, пьянством…»

Она ответила ему ввысь: «Я больше так не буду». И моментально заснула.

Поздним утром, когда Татьяна встала, дом буднично, негромко шумел хозяйской работой. Через окно она увидела, как строители отсыпали песок в дальнем углу участка, а Землякова уже куда-то неслась в противоположную сторону, кричала и махала руками, чтобы кого-то или что-то остановить. Ульянова вспомнила себя лет десять – пятнадцать назад, когда была одержима постройкой своего дома. Ох, как теперь все это было далеко! Со смутной тоской посмотрела она на сосны, раскачивающие прозрачные рублевские облака. Той богатой жизни уже нет, к ней не вернуться, и невозможно понять, хорошо это или плохо. Неизвестным оставалось одно: надо ли совсем забыть прошлое, продать «мерседес», купить скромную, маленькую красненькую машинку и больше сюда никогда не приезжать – отрезать так отрезать. Навсегда.

Она оделась. Вышла на свежий воздух. Встретила Люсю. Поцеловались. Землякова сказала, чтобы Татьяна завтракала одна, ей надо разобраться с рабочими, как освободится – подойдет.

– Хозяйничай, я сейчас, хочешь, баню включу?

Татьяна – без обид, все понимала, она рядовой гость, свой человек, почти родной.

В машине Ульянова оставила сумку с косметикой и пошла за ней в гараж. На заднем сиденье обнаружила диск от Васильева под названием «Новогодний джазовый стандарт» – совсем о нем забыла. На коробке среди имен исполнителей – его имя, и он сам стоял в центре коллективной фотографии с музыкантами в красных рождественских колпаках. Захотелось немедленно прослушать. Она пошла в дом, где на кухне, на столе, рассчитанном на восемь персон, рядом с толстой глиняной тарелкой и приборами, специально оставленными для нее, стояли свежевыжатый сок, йогурт и прикрытые салфеткой несколько кусочков хлеба. Это было очень трогательно – Люся о ней позаботилась, – у Татьяны даже как будто слезы накатились, но проигрывателя для дисков здесь не оказалось. Значит, в гостиной, решила она. Пошла. Там у стены, в середине просторного зала, стоял музыкальный центр с колонками разной величины и формы. Татьяна попыталась его включить, но сразу поняла, что справиться с такой техникой у нее не получится. Вернулась на кухню, достала из холодильника сыр, масло и села на приготовленное для нее место, положив диск рядом с собой. Она ела, посматривая на фотографию Васильева и его друзей-музыкантов. Получалось, что с каждой ложкой йогурта она проглатывала одного из этой честной компании, воображая по ходу что-то о каждом. В полной тишине, которая бывает только в пустом доме, она сидела словно за новогодним столом в обществе незнакомых, веселых, искрящихся энергией, но молчаливых мужчин. Рассмотрев всех не по одному разу, Татьяна стала про себя наигрывать что-то похожее на джаз. В этот-то момент в дом ворвалась деловая и мобилизованная хозяйственными задачами Землякова, она несла с собой утреннюю свежесть и прохладу. Ее цепкий взгляд заметил лежащий на столе диск, и сразу стало понятно настроение подруги. Наливая чай в большую высокую чашку, усаживаясь напротив, она объявила, как приговор, ткнув пальцем в обложку диска:

– Он здесь.

Татьяна кивнула.

– Ну и кто он и что он?

– Вот этот.

– Вот этот? – Люся взяла диск в руки и рассмотрела получше. – Как зовут?

– Саша. Васильев, Александр, – покорно, как матери, ответила Татьяна.

– Да! Ничего не скажешь – артистическая фамилия! – с иронией сказала подруга.

– А какая у тебя, Люсь, в девичестве фамилия была?

– Ой, не спрашивай, с моей фамилией тоже можно только потеряться – Иванова. И чего с ним? Замуж зовет?

– Ничего. Один раз встретились, и все.

– Ну и как он в постели? – спросила Люся.

– Ничего не было. Просто несколько раз говорили по телефону, а вчера встретились, зашли в ресторан и все. Вот CD подарил.

Землякова снова взяла диск в руки и решительно произнесла:

– Бери чай с собой, пойдем слушать твоего мужика!

Они прошли в гостиную. Землякова последовательно нажала кнопки бесчисленных пультов, вставила диск и села на диван у журнального столика рядом с Ульяновой. Люся нажала «плей».

– Так!

Татьяна волновалась, будто должна звучать ее музыка.

Первую композицию они слушали по-консерваторски, не шевелясь, но только начался новый трек, Люся прибавила громкости и прикрикнула:

– А чего это мы как дуры!!!

И они бросились танцевать. Наслаждались движением, танцем без всяких стилей, правил, без желания кому-то нравиться. Дурили как могли и как хотели. Подпевали, задирали воображаемые юбки, оголялись, крутились на шесте, трясли грудью – веселье пошло. Музыка или входит в человека, захватывает или нет, тут – полное единение. Не танцевали много лет, а здесь враз зацепило.

В одной из композиций зазвучало длинное соло саксофона, Татьяна сразу поняла – точно он, она видела его пальцы, его лицо…

– Это он! – прокричала Ульянова. – Он!

– Кто? – не сразу сообразила Люся.

– Ну? Мой…

– Классный мужик! Зови его сюда! Игорь тоже джаз любит.

День пролетел. Потанцевали, съездили на рынок, понакупили, приготовили, потом дождались, когда приедет их общий муж, как пошутила Таня, отужинали, и, несмотря на уговоры остаться, Ульянова засобиралась домой, в Москву.

– Машину не оставишь? – спросила Землякова подругу.

– Нет, поеду. В метро невозможно – жарко, все потные, запах – просто ужас.

Около шлагбаума, выезжая из поселка, Татьяна вставила в автомагнитолу диск Васильева со «Стандартами». Слушая музыку, вспоминая быстрый и легкий прожитый день, не останавливаясь и не попадая «на красный», долетела до дома – большой двухкомнатной квартиры в районе Ваганьковского кладбища, недалеко от третьего транспортного кольца. Только дома подумала с отчетливым страхом – а почему он не звонит, неужели это все? И его джазовый стандарт зазвучал в ее голове с нотками реквиема.

Включила телевизор, но ни программы, ни фильмы не смогли заглушить бьющую через край обиду. Приходили детские мысли о потерянном телефоне, о забытом номере, обо всем, что случайно, но навсегда могло разлучить их.

«В конце концов, невежливо и некрасиво, мог бы набрать номер, отметиться, мы взрослые люди, все можно понять, и…»

«И» множилось, разрасталось, словно сорняк. Ближе к ночи сделалось нестерпимо возмутительное молчание телефона, и тогда пришла счастливая мысль: она сама может позвонить и сказать нечто о его игре, музыке, ведь он подарил ей диск. Она еще раз взяла коробку с диском в руки, прочитала несколько названий и постаралась их запомнить. Будет говорить спокойно, не навязываясь, только как слушатель, только чтобы сказать, что понравилось, что нет никаких мужчин и женщин, строго, как критик и неравнодушный слушатель. Сухо, рассудительно. Последняя мысль про критика на время приостановила ее, ведь нельзя же сказать, что понравилось все, так критики не поступают. Не скажешь же, что с Люськой под его сакс танцевали до упада, без вина, утром, ей что-то должно же и не понравиться, она должна покритиковать, высказать свои замечания. Но об этом она думала, уже отыскивая номер в мобильном телефоне: «Все вызовы, номер Люси. Ниже, еще ниже, вчера к вечеру… вот, это он? Нет. Ниже, еще ниже. Это Боря. Ниже, ниже – вот он». Она спустилась на бессмысленную череду горячих цифр и нажала…

– Саша, это я, Таня Ульянова, я прослушала твой диск, который называется…

– Ту! Радость моя! Ту! – прокричал он, словно дунул в пионерский горн.

– Я тут прослушала диск и хочу сказать, что…

– Слушай сюда – я тоже хочу, я хочу тебя! Я хочу тебя, Ту! Ты слышишь?! Что ты молчишь? Ту! Я все время думал о тебе! Я хочу тебя! Что ты молчишь?

– Я тоже, – прошептала она в ответ на его пьяный крик.

– Я хочу, – повторил он.

– Я тоже, – повторила она.

– Что нам теперь делать?! – крикнул он.

– Приезжай ко мне, я живу у метро девятьсот пятого года.

– Я не могу за руль. Я уже прилично выпил.

– Чувствую…

– У нас сегодня был концерт, и мы с ребятами поехали ко мне… Я хочу, но мне нельзя за руль. Я хочу тебя!

– Ты где? – наконец Татьяна поняла, что это не помехи, а пьяный шум большой компании.

– За городом. Приезжай ко мне.

– За город я не поеду, нет, – категорически отрезала она. – За город – нет!

– Я хочу тебя, Ту. Я весь день думал только о тебе. Я хочу тебя, Ту.

– Ты говоришь так, потому что пьяный…

– Ты же знаешь, я тебе объяснял, я – нет. Бери такси, это недалеко, пятнадцать километров от окружной, я оплачу. Приезжай, Ту. Я хочу тебя. Ты боишься?

– Приезжайте! Он о вас рассказывал! – крикнул в трубку незнакомый голос.

– Не лезь, Серега! Не лезь, – снова услышала Татьяна голос Васильева. – Тань, Ту, – сказал он в трубку, переместившись в другую комнату. – Вот я здесь один. Я ушел от них. Я понимаю, я понимаю все. Куда-то ехать, черт знает куда, к незнакомому мужчине, Ту! Пьяная компания… я все понимаю, безрассудство, но мне хочется тебя видеть, я хочу тебя. Ты хочешь меня… Я понимаю… Но глупо нам сегодня не встретиться, глупо!

– Наоборот – глупо встретиться. Там одни мужики.

– Нет, нет, – закричал Саша Васильев, – у нас есть Вера, Махлакова жена.

Он вышел из комнаты, подбежал к Вере и сунул ей трубку к уху.

– Здравствуйте, – сказал мягкий женский голос. – Тут все очень хорошие ребята…

– Здравствуйте, – ответила Татьяна.

– Ту, видишь у нас приличная компания старых, безопасных мужиков! И еще одна женщина, красотка Верка Махлакова.

– Саш, ну я не знаю, это неудобно. Нет! Нет!

– Сейчас! – крикнул Васильев. – Не вешай трубку. Не вешай!

Она ждала, не понимала, куда он вдруг убежал, это было так долго, что в какой-то момент Татьяна решила, что он еще выпил и забыл о ней.

– Раз, два, три, – произнес голос Васильева, и она услышала веселую, отвязанную музыку, джазовый квартет из аккордеона, саксофона, скрипки и ударника, стучавшего, видимо, по пустым бутылкам и по столу. Когда они закончили, Васильев взял трубку и спросил: – Ну, теперь ты едешь?

– Не знаю! Как к тебе ехать, я не знаю дороги! Это невозможно… невозможно…

– Такси!

– Нет, я лучше сама, чем с незнакомым таксистом.

Васильев стал объяснять дорогу, но все объяснение свелось к одному: она должна доехать до съезда с шоссе, а потом позвонить, и он объяснит ей дорогу дальше, по его словам, найти очень просто. Через несколько минут Татьяна Ульянова уже сидела за рулем «мерседеса», нажимая на педаль газа.

Ровный свет фонарей придавал чиновную торжественность ее скоростному проезду по пустой Москве.

Светофоры были в сговоре с Васильевым и ярким, выразительным зеленым заранее открывали ей дорогу.

Прямые проспекты рифмовались с прямотой жизни, с прямыми решениями, смелостью, с любовным желанием, с детским любопытством.

Все открывалось просто, как простор, и сокращалось просто, как расстояние.

Неон и реклама были в сговоре с ее настроением. Отдельные слова вырывались из разбросанных по бокам дорог слоганов – над ними потели бездарные креативщики, – моментально слипались в самостоятельный смысл: «ты», «под новым углом», «не откажи себе», «каждый день – особенный», «ресурс молодости», «лети», «великолепная возможность», «для тех, кто любит подарки», «тайна», «имеются противопоказания».

Отчего-то стало страшно. Или от скорости, или от ежесекундного приближения неизвестного нового мужчины, или от неосвещенного куска дороги за окружной, или от ночи и яркой луны…

Ульянова увидела впереди вышку высоковольтной передачи с красными огнями безопасности наверху, сразу за ней, как объяснял Васильев, правый поворот, и здесь она должна набрать его номер. Длинные гудки стали еще продолжительнее – «вот будет смешно, если он не подойдет… куда вы приехали, женщина…». Она готова была развернуться, ей этого даже хотелось, несостоявшееся приключение – и все, через сорок минут она снова дома, в своей постели, под своим одеялом, на своей подушке, одна, но он взял трубку.