Григорий Каковкин
Мужчины и женщины существуют

5

– Вон все из класса! Быстрее! Еще быстрее. Тулупова, останься…

Последний ученик прикрыл дверь.

– Иди сюда. Ближе. Ты знаешь, что мне ни в чем нельзя отказывать? Ты знаешь почему, знаешь? Я тебя спрашиваю…

– Потому что вы единственный оставшийся партизан в нашем Червонопартизанске.

– Нет. Не потому, а потому, что я единственный красный партизан, не бендеровец, а красный партизан в Червонопартизанске. У меня все должны учиться на четыре и пять. Только. И отказывать мне ни в чем нельзя. Понятно почему?..

– Потому что вы кровь за нас проливали.

– Правильно. Да. Тогда тебе, Милочка, вопрос по математике. Почему грудь – одна, бюст – один, а сиськи – две? Это математика: бюст – один, грудь – одна, а сиськи две! Молчишь – не знаешь?

– Нет.

– Потому что это уже высшая математика – мы с тобой еще ее не проходили. Мы будем проходить – позже. Иди, Тулупова, думай. И помни, что мне ни в чем нельзя отказывать, потому что…

– …потому что вы чокнутый красный партизан.

Это было в восьмом классе. Она выскочила из класса первой школы Червонопартизанска. Школ в городе было всего две, и принято было называть их по номерам: Первая и Вторая.

Красный партизан, учитель математики Николай Ефимович Лученко, был весьма почтенного возраста человек, не снимавший никогда медалей со своего черного мятого пиджака. Их было всего четыре, не так много по тем временам, в городе были ветераны и повесомее, но партизаном был один он. Говорили, что Лученко несколько лет сидел в лагере под Уфой, пока не разобрались, на кого и с кем он партизанил в войну, но теперь он стал необходимым символом для города и стоял на трибунах демонстраций первого, девятого мая и седьмого ноября, сидел в президиумах собраний и пленумов. Слова для выступлений ему не давали, но он был нужен Червонопартизанску как своего рода оправдание названия. Хотя заштатный шахтерский поселок Галкин хутор переименовали еще в 1937 в честь красных партизан Гражданской войны, в шестидесятые этого уже никто не помнил.

Лученко преследовал четырнадцатилетнюю Людмилу Тулупову уже год. Он ходил по рядам вдоль парт и зависал над Людмилой, останавливал ее в школьных коридорах и ни с того ни с сего велел показывать дневник, который рассматривал с едкими комментариями о полученных оценках по иным предметам. Уже тогда у Милы женственно оформилась фигура: невысокого роста, стройная, но не худая, русая головка на тонкой шее, большие голубые глаза, как бы фигура еще ребенка, но грудь… Когда она начала расти, Мила еще прыгала в классики возле дома, а в восьмом классе уже ежедневно надевала бюстгальтер третьего размера. Уроки физкультуры стали для нее мукой. Она бежала вместе с девчонками по школьной спортивной площадке; мальчики, только начинавшие созревать, не отрываясь, смотрели, как колышется под белой майкой ее недетская грудь. Дома, стоя возле зеркала, она рассматривала ее с одним вопросом: что с ней делать, чтобы не было видно, как ее спрятать? Она не видела ни ослепительной красоты строгого круга коричневатых сосцов, ни благородной раскосости, ни формы, ничего – грудь мешала жить, насильно выталкивала из детства, задавала несвоевременные вопросы. Из-за нее она получала оскорбления и слышала похотливые вздохи; одноклассники хотели до нее дотронуться, как бы случайно, прижать; отцы подруг, открывая дверь, делали такие глаза, что Людмила, прежде чем принять приглашение, спрашивала – родители будут? Грудь стала враждебным, отдельным от нее существом, с которым она долго не могла познакомиться и примириться. Только после родов, когда в больнице, в Москве, в первый раз принесли Клару, она увидела, что ее девочке очень нравится твердая, теплая грудь, наполненная до краев светлым материнским молоком.

Партизан Лученко все-таки подгадал момент и прижал Людмилу, заканчивающую дежурство в классе. Зашел неожиданно и тут же закрыл дверь, сунув рядом стоящий стул в ручку двери. Он прижал ее в углу, у доски, и больно придавил грудь. Она не могла вымолвить ни слова от неожиданности и страха.

– Молчи. Мне нельзя отказать, я за тебя кровь проливал!

– Отойдите, отойдите, Николай Ефимыч.

– Молчи. Знаешь, почему грудь – одна, бюст – один, а сиськи две? Сиськи две, потому что и руки – две. Так придумано… – И партизан схватил девочку двумя руками.

Людмила пришла в себя, начала отбиваться, схватилась за медаль, оторвала ее от пиджака и тихо, почти по слогам сказала:

– Я сейчас закричу. Закричу так, что здесь будут все.

Лученко отпрянул:

– Учти, я ветеран. Тебе никто не поверит.

Она кинула медаль к выходу. Он понял, что зашел слишком далеко, поднял награду с пола и медленно, как дрессировщик из клетки, стал удаляться, вынимая стул из ручки двери.

– Постой здесь, успокойся, – сказал он и, озираясь, вышел.

Людмила не рассказала ни отцу, ни матери о том, что случилось: не знала, как об этом говорят, как девчонке сказать, что на нее уже смотрят как на созревшую женщину, раз так, значит, она в чем-то виновата. Она пришла домой, где мать привычно ругала подвыпившего отца, и даже сама возможность обмолвиться о случившемся растаяла. Мила нашла новую общую тетрадь за сорок восемь копеек и ученическим девичьим почерком написала короткое письмо:

Дорогой Павлик. Если бы ты не утонул, ты бы, конечно, учился. Поступил бы и учился, на первом курсе какого-нибудь института, и ждал, что и я закончу школу и тогда мы с тобой поженимся. Я бы тебе все-все рассказывала. Все-все, без утайки. Но сегодня произошло то, что я никому не могу сказать. Только тебе. Я не знаю, как такие люди могли защищать нашу советскую Родину. Они, наверное, ее и не защищали, они просто были предателями. Этот Луч – он приставал ко мне, своими немецкими руками хватал меня. Он седой весь и думает, что я никуда не пойду и не расскажу, потому что мне никто не поверит. А почему, Павлик, мне никто не поверит? Разве я плохая, разве я что-то сделала такого? Я ни о чем таком не думаю, мне надо учиться, и все. И я учусь. Пусть они думают что хотят. Потом, когда я закончу школу, я буду думать о любви. Но не с предателями же. Прошлым летом я ездила в Желтые Воды к твоим родителям. Я им помогала, им дали участок под картошку, и мы ее окучивали. Участок рядом с рекой, было жарко, но я не могла там купаться, потому что, когда я вхожу в реку, я думаю, что эта вот та же вода, она тебя утопила и может забрать меня. Мне страшно, и поэтому я в Желтой не купаюсь никогда. Не волнуйся, я всегда помогала и буду помогать твоим родителям, они относятся ко мне как к своей дочке. Все. Я написала тебе, и мне стало легче, я не пойду в милицию, и вообще никуда не пойду, и не буду рассказывать ничего. А за этим партизаном надо еще следить, может, он до сих пор служит в гестапо.

Математик Лученко не раз подходил к Тулуповой и предлагал встретиться, обсудить случившееся, говорил, что она неправильно его поняла, он ее любит, но она назвала его эсэсовецем. Сначала Луч ставил ей за контрольные и ответы у доски пятерки, потом двойки, но Людмиле было все равно – она решила, что не будет поступать в институт, если там приемным экзаменом будет математика.

Когда Николай Ефимович Лученко на праздники занимал почетное место на трибуне, возведенной на площади, возле памятника Ленину, а колонна Первой школы, открывающая парад, шла мимо, Тулупова смотрела на помахивавшего рукой партизана, представляла его в черной немецкой форме и ненавидела весь этот лживый, меняющий имена город. Именно тогда она стала думать о том, как бы быстрее отсюда уехать.

Для жителей Червонопартизанска эта мысль не была оригинальной.

6

Несколько дней Людмила заходила на сайт знакомств, часами пропадая в комментариях, лицах, а потом зарегистрировалась. Сама себя сфотографировала в библиотеке на фоне книг, еще там же – около компьютера, и получилось неплохо, ей понравилось: красивая, серьезная женщина, такая должна нравиться мужчинам. Анкету заполнила как все, не утруждая себя формулировками: «…порядочного, умного, доброго, с юмором». Целую неделю на сайте не было никаких откликов, будто мировая интернет-машина переваривала и рассылала в разные концы ее нехитрые данные, но в один из дней к ней пришло сразу восемьдесят сообщений. Мужчин как будто прорвало. Большинство сообщений были смайлы: «круто», «клево», «воздушный поцелуй», «сердце» и так далее, иногда они выстраивались в несколько рядов, как бы захлебываясь от восторга. Несколько таких сообщений пришло из Турции и Германии от бывших русских граждан, которые дописывали латиницей «priezgay ко mne» или «gdy». Абсурдность приглашения была налицо, но международный аспект начавшейся женской карьеры доставил Людмиле Тулуповой несколько приятных минут.

Она сидела за компьютером у себя в библиотеке одна – ее помощница из числа иногородних студентов, первокурсница-флейтистка Машуня, заболела – и заинтересованно рассматривала большую олимпийскую команду, как она ее назвала, состоявшую из женихов, любовников и сексуальных маньяков. Последних было немало: мальчики в двадцать – двадцать пять лет готовы были служить рабами, выполнять любые приказы, смотреть порно и дублировать все, что там происходит. Один писал, мол, не подумайте обо мне плохо, я не сдвинутый, я коллекционер, и просил отдать ему что-нибудь из нижнего белья: трусы, бюстгальтеры, чулки, все старенькое, «чем старее, тем лучше», писал он. Ему она ответила: «Еще поношу. Ждите».

Тот день запомнился ей как праздник, за всю жизнь она никогда не имела такого оглушительного успеха: восемьдесят сумасшедших мужиков будто пришли к ней в библиотеку и выстроились у стойки в очередь. Как добросовестный институтский библиотекарь, Тулупова решила дать всем то, что они просят. Отвечать – смайлом на смайл, приветом на привет, на слова «вы красивая» отвечала «вы тоже». Она чувствовала себя виртуальной феей, принцессой в большой западной чистенькой психиатрической лечебнице, где собрались милые, смешные пациенты, не стесняющиеся своих экзотических заболеваний. «Малышам», так она назвала молодых людей, предлагавших новые позы и методы, она отвечала с ехидцей, но по-доброму: «Спасибо, за вас уже все это сделал Карлсон». К вечеру, к концу рабочего дня, у нее остались не отвеченными всего семь сообщений, все они просили дать телефон, но у троих не было фотографий. Людмила не знала, как поступить. Дать – будут названивать, не отвертишься, а если не давать – тогда зачем все это? К звонкам она еще не была готова – одно дело стучать по клавиатуре, и совсем другое – говорить собственным голосом! Представить, как она будет с кем-то встречаться, вовсе невозможно.

– До свидания, Людмила Ивановна, чего-то вы сегодня поздно, – учтиво попрощался охранник на выходе из института.

– Да, Олег, до свидания, я все поставила на сигнализацию, как обычно.

Но ничего обычного теперь не было.

Она совершенно иначе посмотрела на тридцатисемилетнего охранника, который уже лет пять дежурил, меняясь с бодрым стариком Михаилом Александровичем, как на человека с сайта знакомств. Да, подумала она, он тоже мог бы там быть, может, в самом деле, сидит в Интернете, ведь с женой уже не живет, говорил, что разводится. Хотя зачем ему? – здесь у него девчонки, он с ними заигрывает… Она ехала привычной дорогой домой, а в голове была непроваренная каша из писем и ответов, что она сочинила, из лиц, бицепсов и торсов на пляжных фотографиях, кажется, со всех мест Земли. Неожиданно возникло сомнение – а тем ли занимается взрослая женщина, мать двоих детей? Зачем все это?

Была пятница. В субботу сын и дочь, как всегда, разбежались, и она, занимаясь рутинной домашней работой, думала: что делать с оставшимися семью пациентами ее сумасшедшего дома? Вечером Тулупова спустилась с пятого этажа своей квартиры в ближайший магазинчик и купила самый дешевый телефон и новый мобильный номер, по которому собиралась жить тайной, позорной, подпольной жизнью. В номере было три семерки, правда не рядом стоящие, но «все равно к счастью», решила она. Теперь, когда семь лаконичных принцев получили возможность поговорить с Милой Тулуповой, она все время смотрела на новый сотовый телефон, откуда в любой момент мог раздаться звонок из неизвестной жизни, и на него, по неписаным правилам игры, необходимо отвечать!

Но телефон молчал. Ей казалось, что в магазине сотовой связи продали брак, или неправильно активировали карту, или еще что-то. Казалось непростительно стыдным, что она так волнуется, ведь ничего, совершенно ничего нового не могло произойти, жизнь уже состоялась – такая, какая есть, и изменить в ней что-либо уже нельзя…

В середине следующего дня раздался звонок. Телефон ожил. Мила некоторое время стояла возле него, думая, не будет ли слишком по-девичьи немедленно взять трубку.

– Алло, ты что, с ума сошла?! – говорил звонкий, доброжелательный женский голос.

– Вам кого?

– Тебя, конечно. Это Надя, загримированная под Андрея…

– Зачем вы мне звоните!?

– Не бросай трубку. Ты только не обижайся, Мил, не обижайся, я знаю, я дура – мозгов нет и не было. Вот ты только что на сайте, а я всех новеньких нашего возраста обзваниваю, мы же одна команда, живем тут по многу лет…

– И сколько?

– Уже четыре года, да нет, пять, пять лет в мае будет. Тут уже мы все – родные.

Мила никак не могла опомниться:

– И что?

– Все нормально. Не волнуйся, но телефон сразу не давай. Это правило, иначе у них спермой все перемыкает.

– Не понимаю, как вас…

– Надя. И на «ты». Они же на всех нас реагируют. Они должны знать, что это не бесплатный публичный дом, а мы не старые бабы по вызову. Нельзя сразу соглашаться на встречу…

– Почему?

– Ты чего сейчас делаешь?

– Ничего.

– А где живешь – какая станция метро?

Мила простодушно назвала станцию.

– Во, хорошо – на одной ветке! Я сейчас далеко не хожу, нога болит, наступать больно. И непонятно с чего – не падала, не поскользнулась. Ты не врач?

– Нет.

– Ну, давай через час, нет, не успею одеться, через два… посередине встретимся.

– А как я тебя узнаю?

– А я сейчас пришлю. У меня ник – Фенечка. Я тебе пришлю и напишу где. Все, пока-пока! – И она бросила трубку.

Через несколько минут к Миле пришло сообщение от «Фенечки». Она оказалось дамой сорока шести лет, снятой в лирических позах на скамейке, на траве, на диване, с волосами, крепко выбеленными перекисью, с большими глазами, красными от фотовспышки, и массивным носом. Когда они встретились в кафе, Мила подумала: удивительно, между ее фотографиями и живым человеком – никаких расхождений. Только глаза оказались не такими радостными.

– Как все дорого, – сказала Фенечка-Наденька. – Раньше я все могла себе позволить, я двадцать два года просыпалась и думала: бывает же такое счастье! Лежу и думаю – так не бывает. Я такая дура – мозга нет и не было! И счастье, полное счастье. Все есть, я всегда была замужем. И сын. И я. Никогда не работала. А тут утром проводила его, а вечером он пришел с работы и сказал: «Я встретил человека, о котором мечтал всю жизнь». А я ему говорю: а я, а я как же?! Разве ты не обо мне мечтал всю жизнь? Он говорит, о тебе мечтал, но это было давно. А теперь он, видите ли, нашел! Это называется «кризис мужчин среднего возраста». А мне что делать? Двадцать два года я ему давала во все дырки, а теперь он нашел мечту. Встретил! А ты, ты была замужем, Мил?

– Два года. Я не помню ничего. Не помню, как быть женой, что надо делать. Никогда ему не стирала, не готовила, то есть когда-то, наверное, я все это делала, но ничего не помню. Совсем. Как каждый день спят с ними?..

– Тебе хорошо. А я помню! Три месяца слезы лила, а потом пришла на сайт и решила найти замену…

– За четыре года ничего?

– Я сначала встречалась, но все сравнивала – мозга нет и не было! А потом прописала себе курс из пяти уколов. – Мила внимательно посмотрела на Фенечку. – Решила – пересплю пять раз подряд с разными мужиками. Вот, кто звонил, я им да, где и… с зажмуренными глазами. Все, кстати, нормальные попались. Один только два часа себя подымал, но справился, дай бог ему здоровья. Полегчало. Немного. Потом думаю, блядью становлюсь. Стоп! Но еще с японцем только переспала. Интересно, ты знаешь, у них сперма пахнет рыбой. Будто в рыбном отделе. Точно. А я рыбный запах не переношу. Он в меня не кончал, боялся, что я ему япончика принесу. Я ему сказала, что мне тридцать два. А он – мозга нет – поверил! Что они, японцы, понимают?! А ты зачем на сайт пришла, кого найти хочешь?

Мила пожала плечами:

– Дети выросли. В Новый год всегда так тяжело бывает. Вроде привыкла, сама себе хозяйка, но две праздничные недели одна… Может, к Новому году найду, с кем встретить?

– Ужас, а не праздник. Не хочу тебя расстраивать, но не найдешь! Они все разведены и одиноки одиннадцать месяцев в году, но с конца декабря до середины января – на сайте мертвый сезон. – Фенечка рассмеялась. – Эти твари, называемые мужиками, всегда находят, с кем встретить Новый год, а мы сидим и делаем телевизионный рейтинг! Они зарабатывают на нас, на нашем одиночестве!

Фенечка посмотрела на Милу добрыми, честными глазами, наверное, она так каждый день смотрела на своего мужа, провожая и встречая его с работы.

– Мил, давай нажремся!

– Не, я не умею.

– Я тоже, но хочется!

Они вышли из кафе на вечернюю нагретую московскую улицу. Фонари как-то особенно горели, пропыленная осенняя листва опадала, парочки, шедшие навстречу, казались такими знакомыми, будто все люди на земле возвращались домой с одного-единственного сайта.

До Нового года оставалось время, несколько месяцев.

Неожиданно у Милы зазвонил тот самый новый телефон.

– Мужик. По звонку чувствую, что мужик. Считай до пяти и бери трубку! – скомандовала Фенечка.

– Да, – ответила Мила. – Это я. Да. Чем занимаюсь? Да ничем особенным, с подругой гуляем по Москве.

– Скажи ему, что подруга у тебя красивая…

– …да, только с подругой, она у меня красивая, ее зовут Фенечка, то есть… Вы ее знаете. Нет, не с сайта, почему вы так решили?

На той стороне трубки что-то долго рассказывали, Тулупова только кивала.

– Понятно, – сказала Мила. – Да, приятно было познакомиться.

Людмила отключила трубку.

– Ну что? – спросила Фенечка-Наденька.

– Ты личность известная. Все про тебя говорил.

– Что?!

– Ничего – мозгов нет и не будет…

– Как звать экземпляра?

– Семен. Назвался Семен.

– Это тварь! Это тварь!!! Это такая тварь!

– Велел послать тебя далеко – далеко и надолго.

– И ты меня пошлешь?! – возбудилась Фенечка, и глаза у нее наполнились слезами, будто ее муж прямо сейчас собирал вещи. – Ты меня пошлешь…

Мила посмотрела на свою новую подружку и сказала:

– Привет! Я снова в Червонопартизанске!

– В каком Партизанске?

– Я там родилась. Там тоже все всех знают!.. Давай все ж напьемся… что нам какой-то Семен пятидесяти трех лет?!

– Он в завязке, поверь мне, – вставила Фенечка.

– Все-таки это был первый настоящий мужской звонок.

– Первый?

– Не считая тебя, конечно.

– Я люблю тебя, Милка, я люблю тебя! – И Фенечка-Наденька бросилась обнимать свою новую подругу. – Все! Навеки! Прости меня, дуру, ну, нет мозгов – и не будет! Забей мой номер в трубку – и навсегда! Я твоя. Но ориентация у меня правильная – только мужики!!! Зачем они нам нужны, нам и так хорошо?! Все, все, Мил, я больше не буду…

7

Стадо породистых черно-белых холмогорских коров прогоняли вдоль пионерского лагеря рано утром, когда еще все дети спали, и поздно вечером, перед ужином. Густым, оперным мычанием наполнялся воздух, становился еще влажнее, росистее, пахучее. Дети выстраивались вдоль забора и смотрели на неторопливо бредущих животных. Маленький мальчик в красной рубашке нервничал и прятался за спины.

– Вот бык, вот бык, сейчас он тебя увидит и бросится. – Одно дитя малое пугало другое, и каждый преодолевший свой страх казался себе умнее, взрослее и муже-ственние. – На красное, на твою рубашку. Во! Во… сюда идет, сейчас набросится…

Тулупова стояла рядом с забором – это был общий ритуал для младших и старших отрядов: кино в клубе показывали раз в неделю, а коров гоняли каждый день. Людмиле было понятно, почему длинный ряд детских лиц с неподдельным интересом на все это смотрел: да – небо закатное, да – березы белые, редкие, уходящие в небо, да – особенное чувство времени, лениво тянущегося, в которое вписывалась неторопливая поступь коров, маятники болтающегося, тяжелого вымени – все завораживало. Но ждали на самом деле другого.

Бык выделялся. Он был крупнее, рога прямее, весь черный, без белых пятен, на лбу челка… Его замечали сразу.

– Бык! Бык! Бык! – громко кричали дети.

И следили теперь только за ним. И шептали наперебой:

– Смотри. Смотри. Сейчас, сейчас…

– Она не бежит от него…

Бычий член обнажался и увеличивался на глазах изумленных пионеров.

Огромное тело быка с красными от возбуждения глазами наваливалось на покорно остановившуюся корову, и все молча смотрели, что происходит.

– И нас будут так, Тулупова, – раздумчиво произнесла Бурмистрова, когда сцена закончилась и стадо прошло.

– Как «так», Бурмистрова? – не поняла пионерка Тулупова, в лагере все называли друг друга только по фамилиям.

– Вот «так»! Как…

– Нет, нет, не…

– Да. Да, – со знанием дела утверждала двенадцатилетняя подруга. – Мужчины для этого и существуют.

Ночью, после отбоя, из мальчишечьей в девичью палату забежал самый низкорослый бойкий паренек Антон Широков и, держа руки над головой, закричал:

– Му! Му! Му!

Бурмистрова тут же вскочила с кровати, схватила полотенце и, размахивая им, как кнутом, стала выгонять «доморощенного быка»:

– «Му»! Что «му»?! Я тебе дам «му»! Я тебе покажу «му», Широков! У тебя потом… такое «му» вырастет.

Выгнав Широкова, девичья палата пионерского лагеря «Спутник» смеялась до тех пор, пока пионервожатая не решила оторваться от своего, как она считала на тот момент, жениха и не вошла в палату на двенадцать коек. Уповая на женскую солидарность, она умоляла:

– Девчонки, ну давайте же спать… я тоже человек, у меня личная жизнь есть или нет?