Глеб Иванович Успенский
С конки на конку

II

Очень, очень долго я не только покорно, а даже совсем нечувствительно относился к толчкам и пинкам, которыми награждали меня соседи по верхушке конки, устремлявшиеся к празднику. Долго я ощущал только одно – что меня качает спереди назад и что я поминутно стукаюсь спиной о спинку сидения. Некоторое время я совершенно спокойно смотрел на полу моего пальто, прожженную папиросой какого-то соседа, и, как кажется, полагал, что моя обязанность по отношению к прожженной дыре заключается только в том, чтобы с почтением взирать на нее и всячески не препятствовать ее постоянно увеличивавшимся размерам. Некоторая способность думать, чувствовать и слышать стала возвращаться ко мне по мере физического утомления. В смысле этого перехода от смерти к жизни немало помог один мастеровой, несказанно рассмешивший всю компанию, помещавшуюся на верхушке конки.

Поднялся он на верхушку вагона с величайшими усилиями, точно больной, – так качал его хмель; но поднявшись, вдруг обнаружил крайне буйный нрав и моментально поднял целую бурю, так сказать, коллективной брани.

– Где моя сумка? – загремел он, обращаясь неизвестно к кому, но таким требовательным тоном, что публика и кондуктор, все вместе, грянули ему в ответ:

– Пошел вон! Пьяная морда! Кто за твоей сумкой приставлен смотреть? Вон с вагона!.. Ишь, каланча какая выставилась!..

– Подавай! – вопил мастеровой под градом ругательств, и вопил так, что очевидно хотел всех покрыть и явно не намерен был сдаваться. – Ты зачем приставлен? Ты кондуктор? Ты – подавай!

– Я вот тебя в часть, пьяного, шельму!

– Подавай сумку!..

– Потребовать городового! Докуда это будет?

– Ты зачем приставлен?

– Пошел вон!

– Где моя сумка? Подавай мне! Ты зачем приставлен? Отвечай!..

Вдруг я почувствовал, что около меня лежит что-то твердое. Оглянувшись, я увидел сумку.

– Эта, что ль, сумка? – спросил я.

– Во-о-о!.. Она, она!..

Сумка перешла в руки мастерового, причем он разглядывал и твердил: «вот, вот», «она!.. самая это и есть…»

– Ну пошел вон отсюда! Не позволяется стоять! Говорят тебе – пошел!

– Не ори! Чего орешь? Что ты орешь, пес ты этакой, – огрызался мастеровой на кондуктора. – Должен я барина-то поблагодарить?

– Пошел долой с кареты!

– Ах вы… мужичье! – гаркнул мастеровой. – И никто из вас, мужичье вы дубовое, никто моей сумки не поберег… А вот барин, дай бог ему здоровья, обратил свое полное внимание…

– Уйдешь ты отсюда или нет? Ведь я городового позову?.. Пошел, говорят тебе!..

– Мужичье! – пуще прежнего орал мастеровой, подаваясь к лестнице благодаря усиленному напору кондуктора. – Вам внимания этого нет… чтобы чужую вещь… свиньи! А барин обращали свой взор на мою сумку! Пьяные вы морды!

Оратор, не удерживаясь на ногах, почти «загремел» вниз по ступенькам крутой лестницы.

– Д-да! – заговорил какой-то тоже слегка пьяненький фабричный в синей чуйке и картузе, – да, верно!.. Верно ты сказал… мужичье есть вполне дурачье… Вот я – мужик; стало быть, я – дурак. Да?.. Господа? правильно я говорю?..

– Дурак! – сказал кто-то.

– Вот! Вот это самое!.. Вот солдат – он есть умник. Он меня, положим что, пихнул, например, в бок, в ребро. Но я молчу, потому что я есть мужик и дурак, а солдат – умный человек. Ведь так? господа? Ка-н-нешно, вполне веррно! И это он правильно сказал… Я – мужик, я – дурак. Лежит чужая сумка – дурак, я внимания не обратил; барин, коль скоро он образован, то сейчас и обратил взор на чужую сумку!

Взрыв хохота разразился на верхушке конки.

– Как чужая вещь, – продолжал тем же, якобы совершенно кротким тоном фабричный, – как вещь чужая, так барин уж тут! «А, говорит, надо обратить свой взор, потому вещь чужая!..» А мужик? Мужик глуп! Вот положи тысячу рублей – я и не взгляну!.. Но ежели хотя гривенник увидит образованный человек, то в ту же самую минуту обращает внимание… А мы? Мы животные!.. Дубье!.. Мне покойник барин махонькому говорил: «Мишка, придешь в возраст, то я произведу тебя в лакеи к моему сыну!» В лак-кеи! Ведь это что? Ведь это награда! На-г-ра-да ведь в лакеи-то! А я заплакал, убег! Потому дурак. Явно! Ежели б я был умен, так ведь я обрадоваться должен, что меня, дурака, награждают в такую должность… Лакей! Куда же дураку-мужику сравняться! А я убег, потому что дурак! Ведь барин обращает на меня внимание, счастия мне желает, говорит: «Мишка! Я тебе желаю счастие сделать и произведу тебя по этому случаю в лакеи, например, в холопы!» А я, дурак, не понимаю… Ведь дурак я, господа? да? Само собой, я глуп вполне! «В ллак-кеи тебя награждаю!» А я, дурак, – убег!.. Ах, животное!.. Бить! одно, одно и есть средствие! Бить надо всячески! Обломать, чтоб сучья-то все эти с мужика сшибить, – вот тогда он и поймет, образуется… Би-ить!.. Самое пер-рвое лекарство! Натуральное – минеральное! А то, помилуйте? ведь животное? Да, господа? Ну, конешно!..