Глеб Иванович Успенский
Прогулка

Ритор пускал клубы дыма и молчал. Чиновник, напротив, говорил солдату «д-да…», «ничего не поделаешь…», посмеивался и вообще выказывал ему благосклонность. Эти выказывания благосклонности весьма ободрили солдата. Он вытянулся во весь рост и пропел:

 
Мы с героем дети славы,
Дети белого царя,
Есть у нас своя семейка
Невеличка и добра;
С нею жизнь для нас копейка,
Сухарь, чарка и ура!!
 

Благосклонно выслушав пение и одобрив солдата, прогуливающийся чиновник прямо приступил к кабатчику с расспросами. Кабатчик рад был утопить конкурента и с присовокуплением разных смягчающих слов, которые ровно ничего не значили, вроде: «конечно», «не наше дело», «а что надо говорить прямо», «точно что», «не по закону», весьма обстоятельно обвинил Кашина. Солдат поддакивал, говоря: «Как же можно?.. это непорядок!.. нет, брат!.. что тебе по закону, то и получай, а что не по закону… У нас, вашскродие, в полку…»

Чиновник поднес солдату водки; это еще более оживило его и пробудило все чувства подчиненного при виде начальства. Приступлено было к составлению плана нападения на Гаврилу Кашина так, чтобы он не знал, не ведал, так, чтобы захватить его на месте преступления… Ритор сидел в углу и изумлялся, как может столь благороднейший человек, которого дома ожидают самые последние нумера журналов, выказывать такое предательство относительно ближнего, расспрашивать и разузнавать о том, когда лучше всего можно напасть на Гаврилу Кашина; подкупать даже рюмкою водки солдата, чтобы он пошел к Гавриле, потребовал бы стаканчик вина и затеял бы с ним разговор, не прикасаясь к стакану до тех пор, пока не явится неожиданно чиновник.

Солдат спьяну соглашался на все. Положено было десятскому и солдату идти вперед, а чиновник пойдет за ними кустами, стороной. Солдат получил гривенник.

Сначала он бодро и храбро пошел вперед. Вслед за ним следовала вся компания; водка и жара сильно разгорячили солдата, но среди деревни попался колодезь, всем захотелось пить. Солдат попросил позволения опустить ведро.

– Сделай милость, – с добродушием разрешил ему чиновник.

Холодная вода освежила солдата. Он вытерся рукавом и попросил позволения отдохнуть. Ему позволили. Поглядел он на постоялый двор, видневшийся вдали, близ самого лесу, вспомнил, быть может, что Гаврило и ему отпускал стаканчик, и, обратившись к чиновнику, сказал:

– Ваше благородие! а ведь теперь навряд мы застанем Гаврилу-то…

– Ну вот! – сказал чиновник.

– Право, навряд…

Солдат, несколько опомнившись от холодной воды, понял, что втянули его в непутевое дело…

– Право, вашскродие… Он теперь, Гаврило-то…

– Ну, что там! – сказал чиновник, стараясь не замечать волнения солдата, – долго ли тут дойти?..

– По мне – как угодно… Я готов. Я что ж… Вашеблагородие! – воскликнул солдат. – Отпустите меня в город!

– Ты потом и пойдешь… ведь тут одна минута.

– Ваше благородие, у меня дела-с!.. Я при деле!..

– Ну что, пустяки!.. Пойдем-ка… мы сейчас всё кончим.

– Я устал! – сказал солдат и сел…

Солдат снял картуз, отер мокрый лоб, поглядел по сторонам, как пойманный заяц, встал с бревна, валявшегося около колодца, потом сел опять… Чиновник, десятский и ритор сидели на бревне неподалеку и молчали.

– Отдохнул? – спросил чиновник.

Солдат поднялся и сказал с умилением:

– Ваше благородие!

– Ну, будет, будет, не задерживай!

– Сделайте милость!..

– Пойдемте, пойдемте! что тут раздобарывать?.. Пора!.. Ну-ка, десятский, идите вперед…

Чиновник поспешно направился в сторону, намереваясь пройти задами и тщательно наблюдая за солдатом. Да и десятский тоже наблюдал за ним.

– Что стал? – сказал ему десятский.

– Эх, в какое дело вкатили меня!..

– Чорт тебе велел…

– Э-эх!..

– Дубина!

– Э-эх… в какое дело!..

– Ну пойдем, разговаривай теперь!

– Надо идти-то… Вот, поди тут; шел человек в город тихо-благородно, ничего не знал, не ведал… Хвать! в какое дело!..

– Ума-то у тебя нету. Я иду неволей. Порядок требует, а тебя-то черти пихают услуживать. Солдатская кость откликнулась! Пойдем! Иди, что ль?

Солдат махнул рукой и с горестью, с неохотою тронулся далее.

– Эй! Эй! – доносился к нему голос чиновника.

– Эхма! – убивался солдат, с каждой минутой убеждаясь в гнусности своего поступка. – Убечь бы? – шепнул он десятскому.

– Так я тебе и дал – убечь… Иди-ка, иди… теперь, брат, не уйдешь!.. Иди-ка, охотник!

– Не уйдешь! – бормотал солдат, подвигаясь помаленьку.

Он никак не мог не исполнить приказания и невольно шел вперед, чувствуя вполне, что делает подло. Иногда он вдруг останавливался – объявлял, что ему нужно закурить папиросу, принимался дергать спичкой по колену, по рукаву и, видимо, старался протянуть это дело: спички не горели или гасли, окурок попадал не тем концом в рот; но при всей его изобретательности он не мог долго протянуть эти отвлекающие от цели эволюции и, воскликнув с горестью: «Эх, в какую вбухали историю!.. Эх, куда всадили!..», должен был идти.