Глеб Иванович Успенский
Последнее средство

– Ай-яй-яй!.. – прошипел, разинув рог, собеседник рассказчика.

– Да-а-а-а! Внушил им, канальям, такую мысль, а Гаврилко-то обрадовался, понял и решил: «Пиши, говорит, купца в полную каторгу, все одно!»

– Ай-яй-яй!

– Да-а-а-а! Тот им и настрочи!.. Так, мол, и так: «Были мы сего числа на сходке, такие-то домохозяева, и подошел к нам купец Блинников, и стал издеваться над нашей бедностью, и говорил: «Не так еще мы вас прижмем, не будет за вас, мужиков, заступников, потому я, говорит, сицилист…» Ну и все такое. Страсти господни – чего написали!

И рассказчик опять пошептался с слушателем.

– Ай-яй-яй!.. – тянул слушатель, не закрывая рта.

– Да! Вот какую механику подвели! «И ежели, говорит, будут спрашивать, показывайте все поголовно одно и то же, чтобы слово в слово…» Взял сорок целковых, всучил Гаврюшке бумагу и «прощай!»

– H-да! – покачивав головой, шептал слушатель. – Ш-шту-учка!

– Такая штучка вышла, друг мой приятный, так это слов нет высказать!.. Вот Гаврилко-то обхапил эту самую кляузную бумагу, прибежал в Муравлино, собрал народ – «так и так, говорит, ребята, нету других способов! Последнее средство! А то, говорит, нас купчишко задушит и искоренит всех до единова». Мекали, мекали, шушукались, шушукались да, благословясь, и двинули штучку в Питер, в самые высшие места! Переписал им дьячок, все они двести восемьдесят домохозяев руку приложили, пакет запечатали – айда!.. И притихли! Проходит время, долго ли, коротко ли – не упомню, сижу я, как на грех случилось, у Ивана Мироныча на новом его месте в конторе, пьем чай, балакаем – слышим: «Динь-дили-линь! Динь-дили-линь!» – с одной стороны, с другой, с третьей… Хвать, три тройки подкатило: становой, исправник и полковник из Петербурга… Входит становой с исправником, лица на них нет, а закадычные приятели – и я-то коротко знаком с ними, а уж про Ивана Мироныча и говорить нечего: можно так сказать, что он и исправника и станового сам своим молоком выпоил с колыбели матери, вот какие были закадычные! Вошли в горницу – лица нету! «Что такое?» – спрашивает их Иван-то Мироныч. А они только языком лопочут: «ла-ла-ла…», зубы стучат, а настоящих слов нет! Тут объявился полковник: «Вы, – говорит Ивану Мироновичу, – Блинников?» – «Я-с, так точно!» – «На вас поступил донос, по случаю, что вы…» И объявил ему все полностью! Как сказал он эти слова – веришь ли? – Иван-то Мироныч как стоял, так и грохнулся на брюхо, и только и слов его было: «Вашескабродие!» – и больше ничего не может сказать, а бьет его всего об пол руками и ногами, больше ничего!..

– Ай-ай-ай-ай!.. – согнувшись и в ужасе размахивая головой из стороны в сторону, шептал собеседник во время рассказа.

– Упал, братец ты мой, Иван-то Миронович наземь, а полковник тую же минуту велел сход созвать и спросил: «Есть ли, мол, лошади?» Это чтобы Иван-то Мироныча сформировать по закону… Ну, братец мой, собрал сход, вышел полковник, исправник, становой; Ивана Мироныча вывели под руки два молодца – начинается допрос… «Вы посылали бумагу?» – «Мы-с». – «Все?» Все поголовно. Ну что тут делать? Начали перебирать по одному. «Ты что скажешь?» И так все двести восемьдесят человек… Иван-то Мироныч ни глазам, ни ушам не верит, только трясется, заливается слезами и еле-еле бормочет: «Где же бог-то?» Становой, исправник видят, что все это механика, потому Иван Мироныч первеющий человек, попробовали было приструнить мужиков – нет! все как один! говорят: «Сам видел, сам слышал так и так!» И как есть все двести восемьдесят человек – один в один, слово в слово!.. Что тут делать? И полковник-то видит, что дело не чистое, а ничего не может помочь, самому отвечать надо! Вышло так, что по закону надобно бы сей же момент сажать Ивана Мироныча на тележку, да и с богом!.. Думали, думали, гадали, гадали, еле-еле упросили полковника оставить Ивана Мироныча под надзор исправника да позволить съездить в город похлопотать, а сами, то есть исправник со становым, тем временем надумали отобрать общественный приговор об Иван Мироныче во всех местах… А ведь у Иван-то Мироныча в двадцати деревнях заведения, и везде ему вот какой адрес дадут, что лучше требовать нельзя. Кой-как да кое-как выхлопотали эту отсрочку, посадили Ивана Мироныча на телегу, двух урядников с ним по бокам. «Айда в губернию, а мы тут будем орудовать». Поехали. Ни жив, ни мертв сидит Иван-то Миронович, главное – слов нет никаких в оправдание! И сил-то совсем не стало: «Даже ходить, говорит, не мог, всё урядники водили». И тут он мыкался и бился об земь во всех местах. Почитай, недели две только ползком жил на свете. Сам-то, говорит, и ногами-то разучился двигать. Дозволили ждать ответа в губернии под строгим караулом. Так тут Иван Мироныч цельных две недели жил; пал в ноги губернатору, слезами обливался, покуда, наконец, дождался – выпустили, потому что к тому времени исправник со становым уж все адреса и одобрения от двадцати обществ оборудовали и препроводили куда надо…

– Ай-ай-ай! – мог только прошептать собеседник, покачиваясь из стороны в сторону. – Видишь ли ты, какую хитрость выхитрили! – прибавил он и вздохнул.

И еще кто-то вздохнул в ответ ему.

– Тоже пить-есть надо! – пробормотал этот «кто-то» и опять вздохнул.

Ни рассказчик, ни собеседник рассказчика не отвечали ему, только оглянулись.

– Ну что ж Иван-то Мироныч? – спросил после небольшого молчания собеседник. – Ведь он должен всех этих ахаверников суду предать? Как же так можно? Ведь они ложную клятву давали, этого невозможно допустить!