Георгий Александрович Ланской
Плацкарт

Если проводница и хотела возразить, то просто не успела. Балашов забрался в вагон следом за Тихомировым, Рязанов был замыкающим. Их купе примыкало к купе проводников, и потому не пришлось идти даже по вагону слишком далеко. Войдя, Рязанов пристегнул Тихомирова к ножке стола.

–Ну, все, приехали, – с облегчением сказал он.

Пассажиры, видимо, покинули купе незадолго до этого. Внутри еще сохранился запах пота, кислый и неприятный, под нижней полкой, которую Тихомиров сразу проверил, во избежание неприятных сюрпризов, валялся оставленный пакет с мусором, а на столе выдыхалась почти пустая бутылка пива.

–Лех, выкинь, по-братски прошу, – поморщился Рязанов. – Не хватало еще в этой вони четыре часа ехать.

Тихомиров кивнул, взял пакет с мусором, зацепил двумя пальцами бутылку, но не удержал мокрое стекло. Бутылка выскользнула из его рук, и, обдав полицейских тухлой пеной, упала на пол.

И разбилась.

*****

–Ай! – воскликнула Алена.

Консервная банка с кукурузой, которую она купила для салата, чтобы насладиться им в купе после того, как пассажиры отстанут от нее с просьбами, проявила своеволие. Острая крышка-ключ буквально цапнула ее за палец, когда вагон качнуло на повороте. Капля крови упала на стол, и Алена досадливо размазала ее полотенцем. Вывалив кукурузу в миску с запасенными и порезанными овощами, Алена щедро залила салат майонезом и с раздражением увидела, что в миску упала еще одна капля крови. Порез оказался глубоким. Алена вычерпала кровь из миски пластиковой ложкой и сунула ту в мусорный мешок, открыла аптечку, перевязала палец и уселась на сидение, глядя в окно, на широкую Обь. Поезд уносился прочь от Новосибирска, в сгущающиеся сумерки.

Напарница Алены спала на верхней полке. Ей предстояло сменить Алену в Омске, а той больше всего хотелось разбудить подружку, рассказать ей о троице пассажиров, один из которых нагонял на нее тоску. Давно, еще в девчоночьем возрасте, когда Алена была не такой полной, мечтала о карьере певицы и заливалась смехом от пошловатых шуточек парней, она прочитала книжку: какой-то сборник женских историй о любви и судьбе, среди которых были откровения матерой зэчки, битой жизнью. И та поведала, что на зоне сама, без посторонней помощи научилась отличать обычного заключенного с мягкой статьей от убийцы.

Дело было во взгляде, мол, у подлинного убийцы в зрачках есть белое пятно, и чем больше он убил, тем больше было пятно, словно бельмо застилающее роговицу. Почему-то после Алена всегда смотрела людям в глаза, и порой ей казалось, что и она видит эти белые пятна. Помнится, в техникуме, когда мечты покорить эстрадный Олимп пошли прахом, и она поступила на отделение, готовящее проводников, она рассказывала сокурсницам о своем неожиданном даре, а те ахали и верили, советовали пойти с этим куда-нибудь в газеты. Со временем желание искать и разоблачать настоящих преступников пропало, но даже сейчас, плавно перевалив на четвертый десяток, она привычно заглядывала людям в глаза и, если видела эту белесую пленку, старалась отойти в сторону, от греха. Вот и сейчас, когда мужчина, сопровождаемый двумя полицейскими, поднял на Алену серые, как тучи глаза, она увидела в них белые пятна и невольно отшатнулась. Кажется, он что-то понял, потому что его губы дернулись, будто он хотел усмехнуться или сказать ей какую-то гадость, но в последний момент сдержался.

Поезд тронулся. Алена собрала пакеты с бельем и понесла их пассажирам, севших в вагон в Новосибирске. Таковых оказалось немного. Троица в купе от постели отказалась, внутрь Алену даже не пустили. Старший из полицейских вышел и холодно сообщил: им ничего не нужно, разве что стаканы и чай. Белье лишнее, ехать всего четыре часа. Она не стала возражать, и только отметила, что у этого в зрачках тоже белые пятна, не такие большие, но все-таки…

Все-таки…

Она обругала себя за мнительность. Разобравшись с делами, в качестве успокоения решила поужинать, нарубила овощи, купленные у какой-то случайной бабки на полустанке в неизвестности, где стоянка поезда была всего минуту. Когда салат был готов, Алена подвинула миску поближе и отправила первую ложку в рот. Дверь купе дернулась и отъехала в сторону. Алена закашлялась и сердито посмотрела на вошедшего:

–Блин, напугал!

Антон Горностаев, мужчина лет сорока, побитый жизнью, слегка скособоченный, проводник из соседнего, плацкартного вагона, поглядел на него с недоумением. Проглотив ставшую комом еду, Алена постеснялась признаться, что подумала: ее пришли убивать.

–Чем это, интересно? – удивился Антон, и даже оглядел себя, чертов позер, престарелый Казанова. Проводницы, оказавшись с ним в паре, выли и умоляли перевести их в другие вагоны: доставал Горностаев своими притязаниями и намеками. Антона никто не любил, он плохо сходился с людьми, но все решала работа, а работал он превосходно, и пассажиры на него не жаловались, что было даже странно. Каждый получал свою порцию претензий, кроме него. Алена, как и большинство женщин-проводниц, недолюбливала Горностаева, но по воле случая почти всегда оказывалась с ним в одном составе, да еще в соседних вагонах, а он то и дело заходил, балагурил, рассказывал пошлые анекдоты и искренне считал себя неотразимым. Но сейчас она была рада даже его компании, лишь бы не сидеть одной. Напарница, что видела девятый сон, не в счет. Она и пикнуть не успеет, пока тот белоглазый дьявол не начнет кромсать всех на кусочки.

Белоглазый дьявол, если верить тому, что она успела увидеть в купе, сидел, скрючившись в три погибели, пристегнутый к столу и что-то ел. Ей подумалось, что избавиться от наручников для него вообще не проблема. На проводницу, мелькнувшую в проеме, он даже не посмотрел, ни когда она пришла в первый раз, ни когда принесла им чай. Это и успокаивало, и настораживало одновременно. В купе, Алена бегло оглядела себя в зеркало и поморщилась. Килограмм двадцать лишнего веса, сальные от долгой дороги волосы, хорошо, если удастся сегодня помыться, на лбу вылез прыщ. Таких персонажей в ужастиках мочат ножами первыми просто потому, что они не успевают убежать.

–Да не ожидала тебя сейчас увидеть, – нехотя призналась Алена коллеге. Напарницы завозилась на полке и оба сконфуженно прижали указательные пальцы к носу. Прервать сон коллеги, когда впереди долгая дорога – худшая из зол.

–А кого ожидала? О, салатик… Поделись с голодающими.

Ей не хотелось делиться, особенно с ним, но отказать было неудобно, а отложить салат для него было не во что. Она подвинула миску, думая, что вот сейчас он полезет ложкой, которую облизал, в общую чашку, и ей придется есть его слюни. Горностаев взял ложку, но садиться почему-то не стал, навис над миской и стал жадно уминать салат, будто его сто лет не кормили. Это раздражало. Она сдвинулась ближе к окну.

–Садись… Хотя, погоди… Чего пришел-то?

–У тебя подушки есть лишние? – озабоченно спросил Антон. – Полный вагон пассажиров, и хоть ты тресни не могу одну подушку найти, то ли спер кто, то ли две штуки в наволочку засунул и не признается, а у меня там бабка противная, уже пацана согнала с места, и ноет, что ей подушки не досталось.

Подушки и одеяла в плацкартных вагонах почему-то частенько воровали, хотя ценность их была весьма сомнительна, ведь не СССР, не дефицитный товар. Ладно одеяла из натуральной шерсти, но подушки? В последнее время им выдавали новые, с синтетическим наполнителем, от которого толку чуть. Вроде есть объем, а ложишься, и голова проваливается до полки. Кому дома такая нужна, неудобно же! Алена беспечно отмахнулась.

–Да полно, выходить будешь, в первом купе возьми, оно пустое… Только не забудь вернуть, мне же отчитываться.

–Спасибо… – промямлил Горностаев и запихал в рот помидорную дольку. Прожевав, он нахмурился, глядя, как Алена ковыряет ложкой в миске овощи: – А чего ты смурная такая?

Она помолчала, а потом нехотя призналась:

–Да чего-то маятно мне. Пассажиры нехорошие.

Тут она выложила Горностаеву все, как на духу: и про наручники, и про сопровождение полицейских, и про белесый взгляд, словно выплескивая эту информацию, готовилась защитить-заурочить от беды, сплюнуть через левое плечо, бросить щепотку соли и зажмуриться. Горностаев сочувственно кивал, и она была ему за это благодарна.

–Да, дела… – протянул Антон и боязливо покосился куда-то за спину, словно опасаясь, что его подслушают опасные пассажиры. – Может, начальнику поезда, все-таки сообщить?

Алена отмахнулась. Раньше надо было, как только в поезд сели, пусть бы разбирались. А сейчас она останется крайней.

–Думала уже, скажу чуть позже, перед Барабинском, пусть подойдет. Сделаю вид, что не сразу увидела наручники. Он мужик, пусть решает вопрос.

–Да все нормально будет, – попытался успокоить ее Горностаев, но почему-то легче не становилось, а его неловкие утешения даже раздражали. Ему-то хорошо, не в его вагоне едет возможный убийца.

–Антош, я надеюсь, что нормально, – нервно ответила Алена, и он слегка поплыл от ласкового «Антош», хотя раньше она его так не называла даже в шутку. —Мне просто это пятно белое в его глазах покоя не дает. Сижу вот и думаю: сейчас достанет он нож и чиркнет меня по горлу.

–Тебя-то за что?

–Ни за что, – отрезала она. —За компанию.

–Да глупости все это, —фыркнул Горностаев. – Поду-умаешь, сопровождают. Да и вообще, рано или поздно все там будем, может, судьба такая, помереть смертью храбрых на боевом посту.

–Дурак! Типун тебе на язык!

–Ой-ой, какие мы нежные… Да шучу, я, шучу… А ты не трясись. Пьяные дембеля и вахтовики похлеще будут. От них вообще никуда не денешься. Едешь и трясешься, как бы башню бутылкой не проломили. А он один, что он сделает?

–А пятно, Антош? – не сдавалась Алена. Его неуклюжие утешения распаляли ее все сильнее, а необходимость ругаться шепотом из-за спящей напарницы превращала ругань в цирк из-за обилия шипящих. Со стороны могло показаться, что друг в друга плюют ядом две разъяренные кобры.

–Да бабушкины сказки эти пятна! – вскипел он. – Тоже мне. Начиталась всякой ерунды. Вон, глянь, может, у меня тоже такое есть.

Алена невесело усмехнулась и покачала головой, решив не сообщать коллеге, что сегодня, на нервной почве, она у всех видит в глазах эти белесые пятна.

В том числе и у Горностаева.

*****

Заняв нижнюю полку и угнездив свой багаж под нее, Мария Сергеева разворошила пакет с пирожками и, вытащив сразу два, с наслаждением впилась зубами в еще теплый сальный бок. Второй пирожок, кажется, с капустой, она положила на пакет. Студентик, тощий, очкастый, которого она, пользуясь своим возрастом, согнала с нижней полки на верхнюю, сглотнул слюну.

«Голодненький», – с удовлетворением подумала Мария, доела пирожок и принялась за второй. Ничего, пусть потерпит, им, молодым, полезно. Дождавшись, когда проводник, мужчинка средних лет, с зализанной на плешь прядью, принесет подушку, Мария подоткнула ее под спину и, навалившись на стену, попыталась почитать купленный на вокзале любовный роман, где на обложке полуголый красавчик страстно обнимал пышногрудую брюнетку в роскошных кринолинах. Но свет в вагоне был тускловат, а солнце уже садилось, да и мыслями Мария была далека от страстей знойной пары. Когда из-за багрового отблеска читать стало невозможно, Мария отложила книгу. Студентик на верхней полке раздражал своей возней, а потом и вовсе зашмыгал носом, будто плакал. Мария сжала губы, с трудом подавив желание постучать по полке снизу, чтобы этот сопляк заткнулся и не сотрясал воздух нытьем.

Ее мысли были тяжелыми и мрачными, а еще Мария боялась. Причем боялась совершенно обосновано.

Глядя на нее, никто бы не подумал ничего плохого. Бабушка «божий одуванчик», платьице а-ля шестидесятые, короткая стрижка ежиком, очки в тонкой оправе, вязаная кофточка, ридикюль и шляпка мультяшной старухи. Что во второй сумке, никому не известно, но наверняка варенье для внуков, которых едет навестить через всю страну. Вот, что должны были думать пассажиры. Женщина-невидимка, перед которой беспрепятственно распахиваются все двери, которую никто не досматривает на таможне, чуть что хватающуюся за сердце и тонометр. Шаг в сторону, и ее забыли. Идеальный курьер.

Никто.

Отправляясь в дорогу, Мария получила четкие инструкции, но слушала равнодушно, не в первый раз, еще учить ее будут. Поезд для ее деятельности был идеальным прикрытием. С самолетом бы такая история не прокатила. Там таможня, досмотр, а здесь несколько вялых пограничников, пусть даже с собаками на границе с Казахстаном, российских и казахстанских, беглый досмотр и проверка документов, а дальше – снова дорога, до границы с Киргизией, где ее миссия заканчивалась. Дальше курьеры подхватывали товар и везли его в Китай по тайным тропам.

Мария везла нефрит. Не в первый раз, и, как она надеялась, не в последний. Таких, как она было немало. В России нефрит был дешев и спросом не пользовался, не было фабрик по его обработке, а вот в Китае за него платили бешеные деньги. Проверок она не боялась до определенного времени. Ее товар не пах, собаки на него не реагировали. В этот раз Мария не ожидала ничего сверх обычной нормы, но курьер, доставивший увесистый сверток, на сей раз был невероятно суетлив, прятал глаза и торопился уйти. И, хотя это противоречило правилам, Мария все-таки позвонила куратору, и, получив от него неприятный ответ, на самом деле схватилась за сердце и минут тридцать сидела на лавке перед вокзалом, не решаясь войти в поезд.

–В случае чего бросай товар, – скомандовал куратор и с досадой добавил: – Сдали нас. Двоих погранцы уже повязали где-то в Булаево… Черт знает, где это Булаево, что за город такой?

–Это не город, – посиневшими губами пояснила Мария. —Полустанок на границе. Пограничники казахские там заходят.

–Та пофиг мне, полустанок, город или деревня. Пасут конкретно наших, есть у них какие-то данные. Часть народа проскакивает, часть нет.

–Может, я не поеду?

Голос куратора стал жестче, Марии сразу расхотелось спорить. Выслушав прямое распоряжение, она послушно двинулась к вокзалу и, войдя в свой плацкартный вагон, быстро обшарила его взглядом.

Мальчишку с нижней полки она согнала быстро, сломав его жалкое сопротивление громкими вздохами и сокрушениями о современной молодежи, не уважающей старших, а когда утрамбовывала багаж вниз, вынула сверток с нефритом и сунула под матрас. Боковые места напротив были свободны. Мария напряженно ждала удобного момента. Пограничники могли найти нефрит в ее сумке, и тогда статьи за контрабанду не избежать. Другое дело, если камень найдут где-то в вагоне, пойди докажи, что она имеет к нему какое-то отношение.

Еще лучше, если бы никто ничего не нашел.

Когда всхлипывающий студентик слез со своей полки и ушел в туалет, а мамашка с ребенком на полке напротив улеглась спать, отвернувшись к стене, Мария с молниеносной скоростью, непостижимой для женщины ее возраста, забросила сверток на третью, багажную полку боковушки. Готово. Теперь можно изображать полную невинность, мол, знать не знаю, видеть не видела, место не мое, полка тоже. Оставалось надеяться, что пограничники, входящие в поезд в Булаево, не останутся в вагоне до самого Петропавловска и уйдут раньше, и тогда она спокойно заберет сверток.

Однако чувство подавленности и панического страха до конца не рассеялось. Она до последнего надеялась, что ее маневра никто не заметил. Ей хотелось закурить, но сигареты не вязались с ее благопристойным образом, да и оставлять сверток без присмотра надолго Мария побоялась. Борясь с мучительным желанием вдохнуть сладкий дым, она лежала на спине, глядела на полку сверху и думала, как ловко ей удавалось избегать неприятностей и что она вполне могла соскочить, оставив этот опасный бизнес еще в прошлом году, и наверняка оставила бы, если б не проклятущая жадность и желание скопить на безбедную старость. Надеяться на приличный пенсион ей, проработавшей от силы лет десять, было бессмысленно, а умирать в нищете, без поддержки отсутствующей родни, Мария не хотела. Поезд равномерно раскачивался, убаюкивая ее расшатанные нервы. Мария задремала и проснулась от слабого толчка. Открыв глаза, она увидела тощую девицу, что, балансируя на одной ноге, лезет на верхнюю боковушку и шарит, шарит жадными ручонками там, где скрывался ее клад.

–Пошла вон! – прошипела Мария.

Девица мягко прыгнула в сторону и, словно кошка, исчезла среди полок где-то в конце вагона. Скорчившись на полке, Мария подумала, что, возможно, не довезет груз не из-за пограничных служб.

*****

В кафе Анна смогла заставить себя съесть лишь крохотное, с маковую росинку, песочное печенье и выпить чашку кофе, потому в поезде, когда нервы, взбудораженные неудачным процессом, пришли в относительную норму, она с удивлением услышала бурное урчание в животе, и, хотя клялась не есть после шести, поплелась сперва к проводнику, посмотреть, что у него есть из съестного, а затем, не вдохновленная лапшой быстрого приготовления, сомнительным картофельным пюре в банке и шоколадом, спросила, где расположен вагон-ресторан. Оказалось, что тот расположен через один вагон.

В тамбуре, к своему неудовольствию, Анна столкнулась с тем самым мужчиной, в которого врезалась на привокзальной площади. Пятно от кетчупа все еще было на его рубашке, а под жилеткой она явственно увидела портупею с табельным ПМ. Мужчина курил, наплевав на табличку с перечеркнутой сигаретой. На Анну он посмотрел с плохо скрываемым подозрением.

–Простите, – прошелестела она и прошла мимо, хлопнув межвагонной дверью как можно громче.

В ресторане было малолюдно, и кухня уже готовилась к закрытию. За столиками сидела женщина с мальчишкой лет двенадцати, пожилая пара и мужчина, лица которого Анна не увидела. Мальчишка поднял на Анну взгляд, и она тут же отвела свой, по привычке, въевшейся в подкорку за последние пару лет.

Анне досталась последняя порция макарон с остывшей котлеткой и чай. Устроившись за свободным столиком, она раздраженно вытерла его салфеткой, но липкую столешницу это не спасло, потому Анна постаралась к ней не прикасаться. Остывшие макароны выглядели отвратительно. Анна разломила котлету вилкой, принюхалась и, решив, что хуже уже не будет, съела ее с жадностью изголодавшейся кошки, едва ли не урча. И только когда от котлеты ничего не осталось, Анна подумала, что со стороны выглядит диковато. Она подняла глаза и сконфуженно покраснела.

За столом наискосок, через проход, ужинал священник, которого она почему-то не увидела сразу, вполне заурядный, таких было много в любом приходе, в рясе и большим крестом, среднего роста и возраста, с начинающей седеть бородкой и внимательными темными глазами. Священник пил компот и глядел на Анну, как ей показалось с невероятным спокойствием. Поймав ее взгляд, он чуть заметно улыбнулся. Анна отвернулась и начала ковырять макаронины, не решаясь съесть их, но в итоге оставила затею, встала и направилась к выходу. У самых дверей Анну будто что-то толкнуло, и она обернулась.

Мужчиной, сидящим спиной к ней в гордом одиночестве, оказался тот самый Жилин, ее оппонент по суду, выбравший именно этот момент, чтобы оглянуться. Когда их взгляды встретились, Анна почувствовала, как где-то внутри, под упавшей в живот котлетой, взорвалась злость. Не раздумывая, она бросилась назад, понимая, что ведет себя как минимум непрофессионально, а как максимум – выглядит законченной истеричкой. Жилин поднял глаза и дернул бровями в изумлении, а она уселась за его стол и оценила ужин, состоящий, скорее, из закуски. В граненом стакане, налитым до краев, плескался явно не чай.

–Вкусно? – резко спросила Анна.

Жилин пожал плечами и опустил глаза.

–Как ощущения, Максим Ильич? Совесть не мучает?

–Выпить хотите? – вместо ответа спросил он. Анна не ответила, и тогда Жилин взял второй стакан и налил туда коньяка из бутылки, стоящей где-то под столом. Официантка покосилась на них с осуждением, но промолчала. Анна уставилась на стакан, а затем неожиданно для себя схватила и смелым, почти мужским движением, опрокинула его в рот. Задохнувшись и закашлявшись, Анна сморщилась и отвернулась в сторону. Жилин с сочувствием глядел на нее и подвинул тарелку с колбасой и сыром.

–Закусите, Анна… не помню, как вас по отчеству.

–Сергеевна, – прохрипела она.

–Закусите, Анна Сергеевна, что же вы так вот залпом-то. Это же не водка.

Ей не хотелось закусывать. Ей хотелось, чтобы внутри было больно, и эта боль отвлекла ее от злости, но это оказалось невозможным, и она, приблизив свое лицо к лицу Жилина, прошипела, выплевывая согласные вместе со слюной так, что наверняка забрызгала его, но Анне было все равно.

–Двадцать восемь человек, Максим Ильич. Двадцать восемь. Двенадцать женщин. Шестеро детей. Вы спокойно спите по ночам?

–Вы так беситесь из-за того, что машина дала сбой, и вы в кои-то веки проиграли процесс? – равнодушно спросил он. – Или вам правда не все равно? Бросьте, Анна, вы же юрист, вы не должны примерять это платье на себя. В вашей профессии вредно мешать эмоции с профессионализмом.

Она отодвинулась, и посмотрела на него с прищуром, будто целясь.

–Вам говорили, что вы – подонок?

–О, много раз, – усмехнулся Жилин. – К этому тоже привыкаешь. Всегда найдутся люди, которые чем-то недовольны: твоими зарплатами, достижениями, опытом.

–Вы относите к достижениям гибель двадцати восьми человек? – ядовито спросила Анна. —Или это опыт?

–Опыт, безусловно. Печальный, но опыт. Вся наша жизнь – опыт, и, по сути, он не бывает отрицательным, потому что мы учимся на ошибках. Неужели вы не ошибались за свою жизнь? Вспомните, вы ведь следователем были… О, не ухмыляйтесь, я о вас слышал… Вы уверены, что не отправили в тюрьму невиновного хотя бы раз? Поймите, пожалуйста, я собой совершенно не горжусь, но… Вы же слышали мнение эксперта? Там много что было в неучтенных факторах, плюс землетрясение. Никто не подозревал, что под домом пустота, и когда плита треснула, дом провалился. Это трагедия, безусловно, но в чем моя вина?

Это было хорошо отлаженным, смазанным враньем, что текло из его глотки, как машинное масло. То, во что верили и хотели верить, ровные округлые фразы респектабельного человека. Анна впилась ногтями в ладони, чтобы не расцарапать его лоснящееся лицо.

–Это было мнение вашего эксперта, – зло сказала Анна. – Вашего хорошо подмазанного эксперта.

–А где были ваши, честные и не подмазанные? – без иронии спросил Жилин. Она с вызовом посмотрела в его темные глаза и холодно ответила:

–В морге.

Вот тут она его удивила, или Анне только так показалось, потому что Жилин отпрянул и часто заморгал, будто не знал о происходящем. Анна не поверила в его игру, но, черт побери, это изумление было сыграно просто великолепно. Если он такой прекрасный актер, неудивительно, что в суде очень многие купились на мнимое сожаление.

–В морге? – спросил Жилин ровным тоном. – Оба сразу?

–Оба сразу, представьте себе, – взвилась она.

–Что с ними случилось?

–С ними случилось убийство, Максим Ильич. Плохо замаскированное под несчастный случай.

–Жаль, – все тем же неживым тоном протянул он и вновь подлил себе и Анне коньяка. —Я не знал.

–Ну, конечно, – саркастически фыркнула Анна. Ее тон все-таки выбил Жилина из колеи, потому что он, подогретый коньяком и, вероятно, чем-то похожим на муки совести, с надрывом спросил:

–Послушайте, вы что, хотите обвинить меня в их смертях? В таком случае, я советую вам быть очень аккуратной в своих высказываниях. Я ничего, слышите, ничего не знаю о гибели ваших хреновых экспертах! Так что можете оставить свои ядовитые выпады при себе, да и вообще… Это разве ваше дело?

–Не мое, – согласилась Анна. —И, видимо, не ваше. Да и вообще, ничье. Были люди, и нет людей. Никому никакого дела, жизнь продолжается.

–Я тут ни при чем!

–Разумеется. Только рядом с вами всегда кто-то умирает. Было двадцать восемь, теперь тридцать. Скольких вы еще готовы похоронить, чтобы выпутаться, Максим Ильич?

–Я не собираюсь продолжать этот разговор, – холодно произнес Жилин, залпом выпил коньяк и встал.

–Так не продолжайте, – милостиво разрешила Анна.

– Если у вас есть вопросы, вы знаете где найти моего юриста.

Жилин развернулся и помчался прочь с той скоростью, с которой позволял раскачивающийся вагон. Анна, сгорбившись и моментально растеряв весь боевой дух, глядела ему вслед, а потом выпила коньяк, почти смакуя и радуясь горечи, обжигающей горло. Священник, закончивший свой ужин, глядел на нее, и ей показалось, что он наверняка все слышал. На миг ее вновь заволокло раздражением, подстегнутым спиртным, но потом в голову пришла непривычная и шальная мысль: а что, если Жилин прав? Разве она безгрешна? Может быть, ей нужно пойти в церковь и покаяться, ведь есть в чем. Мысль, что она может сделать это сейчас, ну, или пусть не получить прощение, то хотя бы совет от божьего человека, показалась Анне весьма привлекательной. Она встала, покачнулась и сделала пару нетвердых шагов. Коньяк забирал ее, перед глазами расплывались круги, а она мусолила глупую мысль: а как обратиться к священнику? Святой отец? Отче? Или нужно сразу какую-то молитву? Но она, убежденная атеистка, не знала ни одной, и вся информация об исповедях заключалась во фразе из голливудских клишированных фильмах, где грешница произносила только одно: «Простите меня, святой отец, ибо я согрешила!» От этой фразы попахивало дешевым водевилем, а ей действительно хотелось высказаться, слить куда-то накопившуюся ярость и боль, и потому священник-попутчик показался ей прекрасным вариантом.

Она нависла над священником и глубоко вдохнула, думая, как бы не икнуть. Тот поднял на нее взгляд, и Анна поняла, что священник смотрит на нее вовсе не лучистым светлым взором, наполненным истинной веры, которого она так ждала, а с раздражением и, возможно, неприязнью. Но она убедила себя, что ей мерещится. Смиренно выслушивать откровения о людских бедах, разве не это часть призвания для служителей церкви?

–Простите, – начала Анна и, откашлявшись, произнесла чуть увереннее, – простите, я могу с вами поговорить?

–Слушаю тебя, дочь моя, – со вздохом произнес священник, и в нем Анна уже явственно услышала явное нежелание общаться. На миг ей стало стыдно, и та, трезвая Анна, скорее всего бы уже ушла, но Анна новая была более отважной.

–Я не знаю, как к вам обращаться.

–Отец Михаил, – ответил священник. Анна решительно села напротив и с жаром спросила:

–Скажите, отец Михаил, а что делать, если ты точно знаешь, что человек грешен?

–Мы все грешны, дочь моя. И все за это несем ответственность перед Богом.

Она замотала головой и даже руку выставила перед собой, обрывая его сладкий голос.

–Я не об этом. Вот живет человек, живет, а рядом с ним – зло. И это зло никак по закону нельзя наказать. Все разбивается о какие-то препоны. Взятки, связи, что-то еще, и это зло живет, жиреет, наливается соком. А ты ничего не можешь с этим поделать. Скажите, как с этим можно жить? Ведь есть у бога и на этот счет свои законы, верно?

– По своей милости Господь даровал нам великое таинство покаяния как средство примирения с Богом. Мы грешим ежечасно, ежеминутно, без конца отлучаем себя от Бога; делами, мыслями, словами отягощаем свою душу, даже после исповеди возвращаемся к тем же самым грехам, в которых исповедовались. Но Господь по любви своей столько раз прощает нам грех, сколько раз мы приносим покаяние. Потому, то зло, о котором сейчас было сказано, предстанет перед Господом и будет держать ответ на Высшем суде, – медленно сказал отец Михаил.

– А если это зло не желает каяться? – спросила Анна. – Если оно так обросло деньгами, что само решило: Бог – это я?

– Ты ведь о людях говоришь, а не о каком-то абстрактном зле? Все зло всегда творили люди. Но на все воля Божья. Туда, милая, мы все уходим нагими. На тот свет денег не забрать. Мы должны простить этих людей, которые сами не ведают, что творят. Надо терпеть, надо противостоять греху, но, если согрешил – исповедуйся. Сколько грешишь, столько и исповедуйся. Христос нас ждет, надо только преодолеть ложный стыд. Исповедь – это подвиг, ведь надо набраться мужества видеть свою скверну, правда может быть только страшной. И тебе надо у Господа тоже просить прощения за то, что ты позволила гневу затмить свой разум.

Его речи, произносимые вкрадчивым убаюкивающим тоном, не успокоили Анну, а, скорее, разозлили.

–Что, если я не хочу прощать? – резко спросила она, наклоняясь к самому лицу священника. – Что мне делать?

–Для начала протрезветь, – сурово ответил он. – И уже потом обдумать все на свежую голову.

–Но… – начала Анна. Отец Михаил пресек ее слова, махнув рукой.

–Ступай, дочь моя. После поговорим, утром, если захочешь, конечно.

Анна встала и, чувствуя, как щеки заливает краска, пошла прочь. У самого выхода из вагона-ресторана, она обернулась, и хотела было вернуться и спросить, на какой станции выходит священник, но в этот момент раздался негромкий хлопок. В окно поезда врезалась птица. Анна вскрикнула, глядя, как темный ком с перьями сдуло потоком ветра, оставив на стекле мазок темно-красной крови.

*****

Поезд катился в ночь, оставляя позади себя тускнеющее красное зарево. Пассажиры в разных вагонах, готовились ко сну. Разговоры и тихий смех стихали, проводники гасили верхний свет, оставляя только дежурное освещение. У туалетов образовывались небольшие очереди, но вскоре они исчезли. Люди укрывались казенными простынями и ложились спать под стук колес и тихий перезвон ложечек в граненых стаканах в фирменных подстаканниках.

*****

Анна вернулась в свое купе, где на соседних полках спали попутчики, и только соседка с верхней полки наискосок еще читала свой ридер. Покачиваясь, Анна потрясла тяжелой головой, подумала, что надо бы сходить умыться, но отбросила эту мысль и легла. Она уснула почти сразу, придавленная выпитым коньяком, с мыслью, что завтра ей надо будет хорошо подумать об апелляционной жалобе.

*****

В СВ-вагоне Максим Жилин только что закончил неприятный разговор с Анатолием Крупининым, который касался таинственной смерти двух экспертов. Услышанное Жилину не понравилось. Крупинин самодовольно посмеялся, улегся на свою полку и захрапел. Максим остался сидеть. Сон не брал его. Впервые за много месяцев тяжбы ему захотелось сдаться и признать свою вину.

*****

До Барабинска оставалось не больше часа пути, и потому ни Рязанов, ни Тихомиров, ни Балашов не спали. Только ничего не подозревающий Тихомиров был относительно спокоен и думал лишь о том, что на станции их встретит конвой, и они сдадут проблему с рук. Рязанов ерзал, думая о том же, прекрасно понимая, что никакого конвоя не будет, а если точнее, не будет полицейского конвоя. На станции их встретят совсем другие люди. Об этом же думал и Балашов, прикидывая, сможет ли что-то предпринять и не превратиться в овцу на заклание. Уже два часа он перебирал всяческие способы сбежать, но скованные наручниками руки ему ничего не позволяли. А совсем рядом, в купе проводников, не спала и Алена, думая о Балашове и сомневаясь, стоит ли вызвать начальника поезда.