Георг Гегель
Философия истории

Зевс есть отец богов, но у каждого из них есть своя воля; Зевс уважает их, а они его; правда, он иногда бранит их и грозит им, и тогда они или подчиняются его воле, или сердито удаляются, но они не доводят этих разногласий до крайних пределов, и Зевс, дозволяя одному одно, а другому другое, в общем устраивает все так, что они могут быть довольны. Следовательно и на земле и в мире олимпийцев существует лишь слабая объединяющая связь; царская власть еще не является монархией, так как потребность в ней обнаруживается лишь при дальнейшем развитии общества.

В этом состоянии, при этих отношениях произошло замечательное и великое событие, а именно – вся Греция объединилась для национального предприятия – для Троянской войны, и благодаря этому начались сношения с Азией, продолжавшиеся и впоследствии и имевшие очень важные результаты для греков. (Поход Язона в Колхиду, о котором также упоминается у поэтов и который предшествовал этому предприятию, был по сравнению с ним чем-то весьма изолированным.) По преданию, поводом к этому общему предприятию послужило то обстоятельство, что один азиатский царевич провинился, нарушив право на гостеприимство, а именно – похитил жену человека, оказавшего ему гостеприимство. Агамемнон благодаря своему могуществу и своему влиянию собрал греческих царей; Фукидид объясняет его авторитет его наследственной властью и тем, что он был гораздо сильней остальных царей на море (Гомер, Ил. II, 108); однако объединение по-видимому было достигнуто без применения внешней силы, просто благодаря личным переговорам. Эллинам удалось такое выступление общими силами, подобного которому впоследствии никогда не бывало. Благодаря их усилиям Троя была завоевана и разрушена, но они не имели намерения удержать ее в своих руках. Итак, не был достигнут внешний результат в виде основания колоний в этих местностях; и объединение нации для этого единичного подвига не превратилось в прочное политическое объединение. Но поэт создал для представлений греческого народа вечный образ его юности и его духа, и с тех пор этот образ прекрасного человеческого героизма рисовался воображению греков в продолжение всего периода их развития и образованности. И в средние века весь христианский мир соединился для достижения одной цели, для завоевания гроба господня, но, несмотря на все победы, в конечном результате столь же безуспешно. Крестовые походы являются Троянской войной только что пробуждавшегося христианского мира против простой, самой себе равной ясности магометанства.

Царские роды погибли благодаря частью индивидуальным ужасным преступлениям, частью они мало-помалу вымерли; между ними и народами не существовало никакой подлинной и нравственной связи. В таком же положении изображаются народы и царские роды и в трагедии: народ является хором и держит себя пассивно, бездействует; герои действуют и несут ответственность. Между ними нет ничего общего, у народа нет направляющего авторитета, и он апеллирует только к богам. Такие героические индивидуальности, как индивидуальности царей, чрезвычайно способны являться предметами драматического искусства, так как они принимают решения самостоятельно и индивидуально и не руководятся общими законами, обязательными для всякого гражданина; их деяния и их гибель индивидуальны. Народ является обособленным от царских родов, и они считаются чем-то чужеродным, чем-то высшим, им приходится в себе бороться с судьбой и до конца страдать. После того как царская власть совершила то, что она должна была совершить, она тем самым сделала себя излишней. Царские роды сами себя губят или гибнут без ненависти, без борьбы со стороны народов; наоборот, семьям властителей предоставляют спокойно пользоваться их достоянием, и это свидетельствует о том, что начавшееся затем народовластие не считалось чем-то абсолютно иным. До какой степени отличаются от этого истории других эпох!

Это падение царских родов совершается после Троянской войны, и тогда происходят некоторые перемены. Пелопоннес был завоеван Гераклидами, которые установили более спокойное состояние, уже не нарушавшееся непрерывными переселениями племен. История опять становится менее достоверной, и если мы весьма точно осведомлены относительно отдельных событий Троянской войны, то у нас нет достоверных сведений о важных обстоятельствах, относящихся к последующей эпохе, продолжавшейся несколько сот лет. Эти века не ознаменовались ни одним общим предприятием, если не считать таким предприятием то, что, как повествует Фукидид, в войне халкидян с еретрийцами на острове Евбее принимало участие несколько племен. Города прозябают каждый сам по себе, и в их жизни нет ничего выдающегося кроме разве войны с соседями. Но в своей изолированности они процветают главным образом благодаря торговле: этому прогрессу не препятствовала происходившая в них ожесточенная борьба между партиями. В средние века также наблюдается расцвет городов Италии, внутри которых и между которыми происходила постоянная борьба. О процветании греческих городов в эту эпоху свидетельствуют, по словам Фукидида, и основываемые ими повсюду колонии: так Афины основали колонии в Ионии и на многих островах; переселенцы из Пелопоннеса основали колонии в Италии и в Сицилии. Затем колонии в свою очередь стали относительными метрополиями, например Милет, основавший множество городов у Мраморного и у Черного морей. Это основание колоний, в особенности в период, продолжавшийся от Троянской войны до Кира, представляет собой своеобразное явление. Его можно объяснить следующим образом. В отдельных городах власть находилась в руках народа, так как он являлся высшей инстанцией для решения государственных дел. Благодаря продолжительному спокойствию народонаселение весьма увеличилось и развитие очень подвинулось вперед, а ближайшим результатом этого явилось накопление большого богатства, с которым всегда связано появление большой нужды и бедности. Промышленности в нашем смысле не существовало, и земельные участки были быстро заселены. Несмотря на это, часть беднейшего класса не давала довести себя до нищенского образа жизни, потому что всякий чувствовал себя свободным гражданином. Итак, единственным исходом оставалась колонизация; лица, бедствовавшие на родине, могли искать свободной земли и существовать как свободные граждане, занимаясь земледелием. Итак, колонизация оказывалась средством, дававшим возможность до некоторой степени поддерживать равенство между гражданами; но это средство является лишь паллиативом, так как тотчас же вновь появляется первоначальное неравенство, в основе которого лежит имущественное неравенство. Старые страсти разгорались с новой силой, и вскоре богатством стали пользоваться для того, чтобы достигнуть господства; таким образом в городах Греции возвышались тираны. Фукидид говорит: когда в Греции увеличилось богатство, в городах появились тираны, и греки стали более ревностно заниматься мореплаванием. В эпоху Кира история Греции представляет особый интерес; тогда государства достигли своей особой определенности; к этой эпохе относится и формирование особого греческого духа, вместе с ним развиваются религия и государственный строй, и теперь мы должны заняться этими важными моментами.

Рассматривая источники греческой культуры, мы прежде всего опять замечаем, что физические свойства Греции не отличаются тем характерным единством и не образуют той однообразной массы, которая оказывала бы на ее обитателей особенно сильное влияние; физические свойства в этой стране разнородны и не оказывают такого влияния, которое имело бы решающее значение. Благодаря этому не существует и массового единства семейной сплоченности и национальной связи, но в борьбе против раздробленной природы и ее сил людям приходится более полагаться на самих себя и на напряжение своих слабых сил. Итак, греки были раздроблены и отрезаны, им приходилось полагаться на внутренние духовные силы и на личное мужество; при этом они испытывали разнообразнейшие возбуждения и были во всех отношениях дики, вполне непостоянны и рассеяны по отношению к природе, они находились в зависимости от случайностей последней и озабоченно прислушивались к внешнему миру; но, с другой стороны, они и духовно воспринимали и усваивали себе этот внешний мир и проявляли в борьбе с ним мужество и самодеятельность. Таковы простые элементы их культуры и их религии. Что же касается их мифологических представлений, то в основе их лежат предметы, существующие в природе, но не в их массе, а в их обособленности. Такого рода общие представления, как Диана Эфесская, т. е. природа, как всеобщая мать, Кибела и Астарта в Сирии, остались азиатскими и не перешли в Грецию. Ведь греки лишь всматриваются в предметы, существующие в природе, и составляют себе догадки о них, задаваясь в глубине души вопросом об их значении. Аристотель говорит, что исходным пунктом для философии является удивление, и для греческого воззрения на природу исходным пунктом также является это удивление. Этого не следует понимать в том смысле, что дух наталкивается на что-нибудь необычайное и сравнивает его с обыкновенным; ведь еще не существует рассудочного взгляда на регулярный ход явлений природы и рефлексии, сравнивающей их с чем-нибудь необыкновенным, но, наоборот, возбужденный греческий дух изумляется естественности природы; он относится к ней не равнодушно, как к чему-то данному, а как к чему-то сперва чуждому духу, но внушающему ему предчувствие и побуждающему его догадываться и верить, что в нем содержится нечто, дружелюбное ему, нечто такое, к чему он может относиться положительно. Здесь это удивление и это предчувствие являются основными категориями; однако эллины не ограничивались этого рода отношения ми, но выражали то скрытое, к которому относятся догадки, в определенном представлении, как предмет сознания. Естественное считается не непосредственно проходящим через дух, при посредстве которого оно познается; естественное дано человеку лишь как возбуждающее его, и для него может иметь значение лишь то духовное, в которое он превратил его. Однако это духовное начало не должно быть понимаемо как объяснение, которое только мы даем, но само оно содержится во многих греческих представлениях. Полное предчувствий настроение, выражающееся в том, что люди прислушиваются, доискиваются смысла, представляется нам в общем образе Пана. Пан является в Греции не объективным целым, а тем неопределенным началом, с которым в то же время соединяется момент субъективности: он есть общий трепет в лесной тиши; поэтому его особенно почитали в лесистой Аркадии (выражение «панический страх» обыкновенно употребляется, когда речь идет о безотчетном страхе). Затем Пан, наводящий трепет, изображается играющим на флейте; дело идет не только о внутреннем предчувствии, но раздается и игра Пана на семиствольной флейте. В этом выражается, с одной стороны, то неопределенное, которое однако проявляет себя в звуках, а с другой стороны, то, что слышится, является субъективным воображением и объяснением слушателя. Греки прислушивались также и к журчанью источников и спрашивали, что оно означает, но значение оказывается не объективной мыслью источника, а субъективной мыслью самого субъекта, который затем возвышает наяду, становящуюся музой. Наяды, или источники, являются внешним началом муз. Но бессмертные песни муз являются не тем, что слышно прислушивающемуся к журчанию источников, а произведениями чуткого духа, который, прислушиваясь, творит в самом себе. Истолкование и объяснение природы и совершающихся в природе изменений, указание в них смысла и значения является именно делом субъективного духа, тем, что греки называли μαντεια. Вообще мы можем понимать этот термин как особого рода отношение человека к природе. Для μαντεια нужны материя и истолкователь, разгадывающий смысл; Платон говорит об этом по отношению к снам и к безумию, в которое человек впадает в болезни; нужен истолкователь, μαντις, чтобы разъяснять эти сны и этот безумный бред. Природа отвечала греку на его вопросы; это верно в том смысле, что человек давал на вопросы природы ответы, вытекавшие из его духа. Благодаря этому воззрение становится чисто поэтическим, потому что дух находит в нем тот смысл, который выражает явление природы. Греки всюду желали найти истолкование и объяснение естественного. Гомер рас сказывает в последней книге Одиссеи, что, когда греки были в высшей степени опечалены смертью Ахиллеса, над морем раздался сильный шум; греки уже хотели разбежаться, но тогда встал опытный Нестор и объяснил им это явление. Фетида, сказал он, явилась со своими нимфами, чтобы оплакивать смерть своего сына. Когда в греческом лагере началась чума, жрец Калхас дал следующее объяснение: Аполлон негодует по поводу того, что его жрецу Хризу не вернули дочери за выкуп. Первоначально и оракулу была всецело свойственна эта форма истолкования. Древнейший оракул находился в Додоне (вблизи от нынешней Янины). Геродот говорит, что первые жрицы храма прибыли туда из Египта, но этот храм всегда считался древнегреческим. Там шелест листьев священных дубов являлся прорицанием. Там висели и металлические чаши. Однако звуки, издаваемые ударявшимися друг о друга чашами, были совершенно неопределенны и не имели никакого объективного смысла, но смысл, значение вкладывались лишь истолковывавшими их людьми. Таким образом и дельфийские жрицы, находясь в бессознательном, бесчувственном состоянии, во вдохновенном упоении (μανια), издавали невнятные звуки и лишь μαντις вкладывал в них определенный смысл. В пещере Трофония был слышен шум подземных вод, являлись видения; но это неопределенное получало смысл лишь благодаря истолковывавшему и разъяснявшему духу. Следует еще заметить, что возбуждения духа прежде всего являются внешними естественными возбуждениями, а затем также внутренними изменениями, совершающимися в самом человеке, подобно снам или безумному бреду дельфийской жрицы, которые глубоко мысленно истолковывает лишь μαντις. В начале Илиады Ахиллес сердится на Агамемнона и намеревается обнажить меч, но он быстро задерживает движение своей руки и сдерживает свой гнев, так как он принимает в соображение свое отношение к Агамемнону. Поэт выражает это, говоря: его удержала Афина-Паллада (мудрость, присутствие духа). Когда Одиссей бросил у феаков свой диск дальше, чем другие, и один из феаков проявляет дружелюбное отношение к нему, Одиссей узнает в нем Афину-Палладу. Итак, это значение является тем внутренним, истинным смыслом, который выясняется, и таким образом поэты, а главным образом Гомер, были учителями греков. Μαντεια вообще есть поэзия – не произвольное фантазирование, а фантазия, вкладывающая духовное в естественное и являющаяся глубокомысленным знанием. Поэтому греческий дух в общем свободен от суеверия, так как он преобразовывает чувственное в осмысленное, так что определения вытекают из духа, хотя, как будет указано, сyeверие вновь проникает в него с другой стороны, если те определения, с которыми сообразуются мнения и действия, выводятся из иного источника, а не из духовного начала.

Однако греческий дух возбуждался не только внешним и внутренним влияниями, но сюда же относятся и традиции, заимствованные из других стран, уже существовавшая культура, боги и культы богов. Издавна много спорили о том, самостоятельно ли или благодаря импульсам, исходившим извне, развились искусства и религия греков. Если этот спор ведется с точки зрения одностороннего рассудка, то разрешение его невозможно; ведь то, что греки заимствовали представления из Индии, Сирии, Египта, является столь же историческим фактом, как и то, что греческие представления самобытны, а вышеупомянутые иные представления чужеземны. Геродот также говорит: Гомер и Гезиод создали для греков богов и дали богам наименования, – замечательное изречение, на которое Крейцер обратил особое внимание; с другой стороны, он же говорит, что Греция получила имена своих богов из Египта и что греки спросили в Додоне, следует ли им принять эти имена. По-видимому первое утверждение противоречит второму, но тем не менее они вполне согласуются друг с другом, так как греки обратили заимствованное ими в духовное. Естественное, которое объясняется людьми, внутреннее, существенное в нем, является началом божественного вообще. Точно так же как в искусстве греки могли заимствовать, особенно у египтян, технические приемы, и их религия так же первоначально могла быть заимствована извне, но они переработали как искусство, так и религию своим самостоятельным духом.

Следы таких чужеземных источников религии можно найти повсюду (Крейцер в своей «Символике» обращает на это особое внимание). Конечно любовные похождения Зевса представляются чем-то единичным, внешним, случайным, но можно доказать, что в основе рассказов о них лежат чужеземные теогонические представления. Геркулес является у эллинов этим духовно человеческим началом, которое собственной энергией, двенадцатью подвигами, добивается для себя места на Олимпе; но в основе этого сказания лежит чужеземная идея солнца, странствующего вдоль двенадцати знаков зодиака. Мистерии являлись лишь такими древними начатками, и в них конечно не заключалось никакой высшей мудрости по сравнению с тою, которая уже содержалась в сознании греков. Все афиняне были посвящены в мистерии, и только Сократ не пожелал быть посвященным в них, потому что он хорошо знал, что искусство и наука не произошли из мистерий и что мудрость никогда не заключается в тайне. Наоборот, истинную науку следует искать в открытом поле сознания.

Если мы хотим формулировать, что такое представляет собою греческий дух, то основным определением оказывается то, что свобода духа обусловлена и находится в существенной связи с возбуждением, исходящим от природы. Греческая свобода вызвана иным, и она оказывается свободой благодаря тому, что она изменяет импульс и порождает его из себя. Это определение является срединой между безличностью человека (в том виде, как мы усматриваем ее в азиатском принципе, в котором духовное и божественное начало оказывается налицо лишь как нечто данное в природе) и бесконечною субъективностью как чистою уверенностью в ней самой, мыслью, что «я» есть основа для всего того, что должно иметь значение. Греческий дух как средина исходит из природы и обращает ее в полагание себя из себя; поэтому духовность еще не оказывается абсолютно свободной и она еще не вытекает всецело из самой себя, еще не является возбуждением самой себя. Исходным пунктом для греческого духа являются предчувствие и удивление, а затем он переходит к установлению смысла. Это единство устанавливается и в самом субъекте. Природным элементом в человеке являются сердце, склонность, страсть, темпераменты; затем эта природная сторона духовно развивается в свободную индивидуальность, так что характер не находится в связи с общими нравственными силами как обязанностями, но нравственное начало оказывается особого рода бытием и желанием смысла и особой субъективности. Именно это делает греческий характер прекрасною индивидуальностью, которую порождает дух, преобразуя естественное в свое выражение. Здесь деятельность духа еще не находит в нем самом материала и органа, служащего для ее обнаружения, но для этой деятельности нужны природное возбуждение и данный в природе материал: она является не свободною, самоопределяющеюся духовностью, а естественностью, сформировавшеюся в духовность, – духовною индивидуальностью. Греческий дух является пластическим художником создающим из камня художественное произведение. При этом формировании камень не остается только камнем, и форма, которую он приобретает, не привносится лишь извне, а вопреки своей природе камень делается выражением духовного и таким образом преобразуется. Наоборот, художник для осуществления своих духовных концепций нуждается в камне, в красках, в чувственных формах для выражения своей идеи; без такого элемента он не может ни сам создать идею, ни объективировать ее для других, так как она не может стать для него объектом в мышлении. И египетский дух перерабатывал таким образом материал, но природный элемент еще не был подчинен духовному; дело ограничивалось борьбой с ним; природный элемент еще продолжал быть для себя и представлял собою одну сторону явления, как в теле сфинкса. В греческой красоте чувственное является лишь знаком, выражением, оболочкой, в которых обнаруживается дух.

Следует еще прибавить, что, являясь таким преобразующим творцом, греческий дух сознает себя свободным в своих творениях, так как он является их создателем, и они являются так называемым творением рук человеческих. Однако они оказываются не только таковыми, но и вечной истиной и силами духа в себе и для себя, они оказываются как созданными человеком, так и созданными им. Он чтит и уважает эти воззрения и образы, этого Зевса Олимпийского и эту Палладу в Акрополе и поклоняется им; он чтит равным образом и эти законы государства и нравственности; но он, человек, является зачавшею их материнской утробой, вскормившею их грудью; он является духовною силою, взрастившею и очистившею их. Таким образом дух радостно живет в своих творениях, и он не только в себе свободен, но и сознает свою свободу; таким образом честь, оказываемая человеческому, поглощается в чести, оказываемой божественному. Люди чтут божественное в себе и для себя, но в то же время и как свое дело, свое произведение и свое наличное бытие; таким образом благодаря почитанию человеческого почитается божественное начало, и благодаря почитанию божественного начала почитается человеческое.

Будучи определяемо таким образом, это начало является прекрасною индивидуальностью, которая представляет собою средоточие греческого характера. Теперь следует ближе рассмотреть те особые лучи, в которых осуществляется это понятие. Все они образуют художественные произведения; мы можем рассматривать их как три формы: как субъективное художественное произведение, т. е. формирование самого человека; как объективное художественное произведение, т. е. как формирование мира богов, наконец как политическое художественное произведение, как строй государства и живущих в нем индивидуумов.