Георг Брандес
Генрик Ибсен

Живет в самообмане также и сам Боркман; он верит, что к нему придет депутаций просить его стать во главе банка. «Ты, может быть, думаешь, что они не придут? Но они должны, должны ко мне притти когда-нибудь. Я верю в это твердо, я знаю это непоколебимо. Не будь у меня такой уверенности, я давно пустил бы себе пулю в лоб».

В «Эпилоге» Рубек так определяет значение своей работы: «когда я создавал это художественное произведение – так как „День воскресения“ есть художественное произведение; или, по крайней мере, таким оно было вначале (он чувствует, что его испортил). Нет, таково оно и теперь. Оно будет, будет, будет художественным произведением».

У Ибсена, как и у Ницше, лежит бессознательное стремление к сознательной духовной жизни. Стремление мужчины к величию у них обоих есть нечто инстинктивное. Однако у Ибсена преимущественно женщина призвана поддержать это стремление, принадлежащее ей по праву власти, свободная от унизительных соглашений, что Ибсен в «Бранде» назвал безобразным иностранным словом «аккорд душ». Бранд – один из его героев, глубоко повлиявший на женщину (которая открыла в нем существо, более чистое и нетронутое, чем обычно встречающиеся), которая затем ставить его на свойственную ему высоту, как Гильда Сольнеса и Ирэна Рубека. Против общественных нравов и общественной лжи Ибсен не знает лучшего орудий, лучшей деятельной силы, чем женщина; в его драмах она будить и укрепляет энергию. Это пункт, в котором он резко расходится с Ницше, с его ненавистью к женщине. У Ницше женщина тянет мужчину вниз; она сила природы, с которою нужно бороться.

Ибсен, как и Ницше, был одинок и действовал в одиночестве, и оба они одинаково мало заботились о судьбе своих произведений. Тот сильнее всех, говорит д-р Штокмам, кто наиболее одинок.

Прозор спрашивает: Кто же более одинок – Ибсен или Ницше? – Ибсен, который держал себя в стороне от всяких личных сношений с людьми, но работал для театральной публики; или Ницше, который, хотя и изолировал себя, как мыслитель, – как человек постоянно), хотя и безрезультатно, выискивал себе единомышленников и герольдов, но произведения которого при его жизни остались нечитанными широкой публикой и во всяком случае непонятыми.

Для меня лично решение этого вопроса дело не легкое, так как по прихоти судьбы и тот, и другой считали меня своим союзником.

Еще труднее решить, чьи работы глубже, оставляют большее впечатление и кто из них сохранит дальше свою славу.

На севере Ибсен обогатил всех нас, сильно повлиял на драматургов, но школы не создал.

В восьмидесятых годах в Германии, где в ту пору началось течение против старого шиллеровского идеализма, Ибсена приветствовали, как великого натуралиста, равного Золя и Толстому, проглядев ибсеновский идеализм. На умы обмундированного немецкого читающего мира Ибсен со своею верою в меньшинство и одиночество действовал то как индивидуалист, то как социалист, благодаря его скрытому революционному течению.

Его влияние на немецких драматургов, начиная от Рихарда Босса и до Германа Бара, очень легко проследить. Но наибольшее с ним сходство мы видим у величайшего из них Гергарта Гауптмана. Его «Перед восходом» написано также под влиянием «Привидений», как и «Власть тьмы», «Потонувший колокол» напоминает одновременно и «Бранда», и «Сольнеса».

В Англии Эдмундь Госсе, Вильям Арчер и Бернард Шау страстно работали для распространения славы Ибсена, а последний, как драматический писатель, у него учился. Но замечательнее всего, что в Англии нападали на Ибсена не только за то, что он непонятен, но и за материалистическое его направление, и восхваляли его особенно, как психолога.

Во Франции, когда там был в моде символизм, Генрика Ибсена приветствовали, как великого символиста. Под его влиянием находились лучшие драматурги, как Франсуа де Кюрель. Мистический элемент у Ибсена, как напр., белые кони в «Росмерехольме», чужестранцы в «Женщине с моря», им особенно нравился. Но нередко его принимали также и за анархиста. «Врагу народа» аплодировали, как протесту против общества и государства. В Ульрике Бренделе видели сатиру на общество.

Ничто не говорит лучше о величине Ибсена, как следующее обстоятельство. В Норвегии он раньше был понять, как консерватор, позднее, как радикал. В Германии его приветствовали. как натуралиста и социалиста, во Фраиции, как символиста и анархиста.

Одним словом, в каждой стране долго видели лишь некоторые стороны его существа, отсюда ясно, как был он многосторонен.

* * *

Следующие письма^[6] были писаны Ибсеном в Вену, девице Эмилии Бардах. Ибсен встретился с ней и её матерью осенью 1889 г. в Госсензасе, в Тироле. Они там провели вместе несколько недель. Г-же Бардах было тогда 20 лет; затем она уже никогда больше не встречала поэта.

I

В альбом.

Высокое, болезненное счастье – бороться за недостижимое.

Госсензас, 20-го сентября 1889 г.

Генрик Ибсен.

II

(На обороте фотографии).

Майскому солнцу в сентябрьской жизни в Тироле.

27. 9. 89. Генрик Ибсен.

III

Мюнхен, Максимильшстрассе, 32, 7.

Октябрь, 1889 г.

От всего моего сердца благодарю Вас, неоцененная г-жа Бардах, за Ваше крайне любимое и милое письмо, которое я получил в предпоследний день моего пребывания в Госсензасе и которое я много раз перечитывал. Место нашего летнего пребывания выглядело в последнюю неделю печально или во всяком случае так оно мне представлялось. Не было больше солнца. Оно совсем исчезло. Некоторые оставшиеся гости никоим образом не могли, конечно, представить для меня замену прелестной, короткой летней жизни. Я ежедневно ходил гулять в Перлергталь. Там, у дороги есть скамья, на которой, разумеется в обществе, можно бы вести полный настроения разговор. Но скамья была пуста и я, не присев шел мимо неё.

В большом зале. мне казалось, было также пусто и безотрадно. Гости, семья Перейра и профессор с женой показывались только перед едой.

Цветы и деревья, которые пахли так опьяняюще, все еще там стояли. Но впрочем – как пусто, – как одиноко, – как сиротливо!

Но теперь мы опять дома, Вы также в Вене. Вы пишете, что теперь Вы чувствуете себя увереннее, свободнее, счастливее. Как я обрадовался этим словам! Больше я ничего не скажу.

Во мне начинает брезжиться новое произведение. Я хочу создать его в эту зиму и попробовать пронести через него светлое, летнее настроение. Но окончится оно в унынии. Это я чувствую. – И это моя манера. – Я однажды сказал Вам, что я пишу письма в стиле телеграмм. Примите же это письмо, как таковое. Во всяком случае Вы его поймете.

Шлет Вам тысячу приветствий преданный

Вам Д-р Г. И.

IV

Мюнхен, 15-го октября, 1889 г.

Ваше милое письмо я получил и тысячу раз вас за него благодарю; я его читал и перечитывал. Я, как всегда, сижу у письменного стола. Я бы очень хотел работать, но не могу. Моя фантазия живо работает и упархивает в другое место, туда, где она не должна быть в рабочее время. Я не могу прогнать, да и не хочу также мои летние воспоминания. Я переживаю снова и снова пережитое, постоянно снова. Но претворить все это в поэтическое произведение пока для меня невозможно.

Пока?

Удастся ли это мне когда-либо в будущем? И желаю ли я, собственно, чтобы это когда-либо мне удалось? И могло ли бы удасться мне?

Пока, во всяком случае нет, в этом я уверен.

Я это чувствую – я это знаю.

Но когда-нибудь так будет. Это положительно так будет. Но все же будет ли такое? Будет ли такое?

Ах, дорогая Фрекен^[7], простите. – Вы так очаровательно пишите в своем последнем – нет, нет, Боже упаси – в своем предыдущем письме: так очаровательно: «но для вас я не Фрекен». Итак, дорогое дитя – потому что это вы для меня во всяком случае – скажите-ка, помните вы, что мы раз говорили о глупости и сумасшествии. Или, правильнее сказать, я говорил об этом целую кучу. Тогда вы, дорогое дитя, взяли на себя роль учителя и запели тихо, мелодически, с вашей дальнозоркостью, что всегда между глупостью и сумасшествием была разница. Ну, конечно, об этом я раньше имел представление. Но этот эпизод, как и все прочее, остался у меня в памяти. Так как я снова и снова раздумываю: было ли то глупостью, или сумасшествием, что мы сошлись? Или это было настолько же глупостью, как и сумасшествием. Или же это не было ни тем, ни другим?

Я надеюсь, что последнее и есть единственно верное.

Это просто на просто была естественная необходимость. И одновременно то был фатум. Думаете ли вы, что это было необходимо?

В настоящее время я этого не думаю. Я полагаю, что вы меня как следует поймете и отдалите мне справедливость.

 

Тысячу раз спокойной ночи. Всегда вам преданный

Г. И.

V

Мюнхен, 29-го октября, 1889 г.

Каждый день я собирался написать вам несколько слов. Я хотел также приложить мой новый портрет, но он еще не готов. Итак я это письмо уйдет без портрета. Вы знаете по собственному опыту, что при известных обстоятельствам сниматься представляет большое затруднение. Как, однако, мило вы пишете. Прошу вас писать мне несколько строк, каждый раз, как у вас найдется свободные, ненужные вам самой полчаса.

Вы оставляете мои письма нераспечатанными, до тех пор пока вы не останетесь одна, чтобы вам никто не мешал! Дорогое дитя, я не хочу вам сказать за это – спасибо. Это лишнее – вы понимаете.

Не огорчайтесь, что я пока не могу творить. В сущности я творю вечно и беспрестанно, или во всяком случае я о чем-нибудь грежу, а когда оно созревает, оно выходит из куколки, как поэтическое произведение.

Мне мешают. Не могу больше писать. В следующий раз более длинное письмо.

Ваш верный, преданный

Г. И.

VI

Мюнхен, 19-го ноября, 1889 г.

Наконец-то я могу послать вам мой новый портрет. Я надеюсь, что он лучше, и в нем больше сходства, чем в прежнем.

Через несколько дней появится в свет моя биография на немецком языке и вы сейчас же ее получите. Прочтите ее при случае. Из неё вы узнаете мою жизнь до сих пор, т.-e. я хочу сказать до конца прошлого года.

Сердечно благодарю вас за ваше милое письмо. Но что вы обо мне думали, что я до сиг пор вам на него не ответил?

Но вы все же знаете, что вы в моих мыслях и там останетесь. Оживленная корреспонденция с моей стороны полная невозможность – я сказал вам это уже раньше. Берите меня таким, каков я есть.

Что касается моих поэтических приключений, и о том, какой «успех» я сделал в последнее время, я собственно мог бы много рассказать. Но я должен это пока отложить. Я усиленно занят предварительною работой для нового произведения. Сижу почти целый день за письменным столом и выхожу чуточку только по вечерам. Грежу, вспоминаю и творю дальше. Творить хорошо; но действительность может иногда быть гораздо лучше.

Ваш глубоко преданный

Г. И.

VII

Два дорогих, дорогих письма получил я от вас и до сих пор ни одного ответа. Что вы обо мне думаете?

Но я никак не могу найти нужного спокойствия, чтобы написать вам нечто порядочное и обстоятельное.

Сегодня вечером я иду в театр смотреть «Враг народа». Думать об этом уже мука для женя.

Итак, пока я должен отказаться от вашего портрета. Но так лучше. Лучше подождать, чем получить портрет, который же удовлетворяет. А, кроме того, ваш любимый мною, светлый образ стоит в моем воспоминании так живо. Я думаю до сих пор, что за ним, скрывается полная загадочности принцесса. Ну, а сама загадка? Из неё можно много черпать красивого и грезить. И это я делаю. Это, во всяком случае, отчасти заменяет недостижимую и беспочвенную действительность. В моей фантазии я вижу вас в украшениях из жемчуга. Ведь, вы так любите жемчуг. В этом есть что-то более глубокое, в этом пристрастии что-то кроется. Но что именно? Об этом я раздумываю часто и порой мне кажется, что я нашел связь, но затем я ее теряю. В следующий раз я, может быть, попробую ответить вам на некоторые ваши вопросы. У меня у самого так много их для вас. Я это делаю внутренне и беспрестанно.

Преданный вам

Г.И.

VIII

Мюнхен, 22-го декабря 1889 г.

Как благодарить мне вас за ваше милое, очаровательное письмо? – я прямо не могу. Не так могу, как я бы этого хотел. Писание писем не для меня, мне кажется, я говорил уж вам об этот раньше. Но во всяком случае, вы и сами должны были это заметить.

Но я все-таки читаю ваши письма и перечитываю и снова перечитываю и у меня встает летнее настроение так удивительно свежо и живо. Я вижу, я вновь чувствую пережитое. Я узнал вас, мою дорогую принцессу, как милое летнее создание, только как существо присущее времени года, когда порхают бабочки, и растут на воле цветы.

Как хотел бы я видеть вас также в зимней обстановке. В моей фантазии я это делаю. Я вижу вас на Рингстрассе, легкую, идущую быстро и грациозно, укутанную в бархат и мех.

Я вижу вас также на вечерах и в обществе, особенно в театре, откинувшуюся на спинку кресла со слегка утомленными чертами и с глазами, полными загадочности.

Я хотел бы также видеть вас у вас дома. Но мне это не удастся, так как у меня нет для этого никакой придирки. Вы очень мало мне рассказывали про свою домашнюю жизнь, почти ничего осязаемого. По правде сказать, дорогая принцесса, во многих существенных отношениях мы порядочно-таки чужды друг другу. В одном из ваших прежних писем вы слегка намекнули на это, говоря о моих произведениях, которые недоступны вам в оригинале.

Но не будем про это больше думать.

Ваши музыкальные занятия подвигаются, конечно, постоянно и непрерывно вперед? Это меня в особенности интересует. Но больше всего я хотел бы видеть вас в рождественский вечер в нашем доме, где я предполагаю, вы будете проводить время. Как у вас все это происходит? – я не представляю себе ясно. Я только сочиняю всевозможные способы.

Но у меня мрачное чувство, что рождественский вечер и вы не совсем подходите друг к другу.

Но кто это знает? А может быть. Но при всяких обстоятельствах примите мои сердечные пожелания – сопровождаемые тысячью приветствий.

Всегда вам преданный

Г. И.

IX

Мюнхен, 30-го декабря 1889 г.

Ваш красивый, очаровательный портрет, который так много говорит, доставил мне неописуемую радость.

Я благодарю вас за него тысячу раз и от чистого сердца. И насколько вы теперь, среди зимы, сделали ощутительными короткие солнечные летние дни. Сердечно благодарю вас также за ваше милое, милое письмо. От меня вы сегодня получите всего несколько слов. Мне не хватает необходимых покоя и одиночества, чтобы писать вам так, как бы я того хотел. Моя жена с радостью получила вашу любезную поздравительную карточку. Надеюсь, она сама позднее поблагодарит вас за нее. Теперь она не совсем хорошо себя чувствует.

С некоторых пор мой сын у нас в гостях. Возвратится ли он снова в Вену, или мы пошлем его в другое место, пока не определено.

Примите мои сердечные пожелания к новому году. Также кланяюсь вашей матушке. Еще раз благодарю вас за ваш восхитительный подарок.

Всегда вам преданный

Г. И.

X

Мюнхен, 16-го января 1900 г.

Прежде всего примите мою сердечную благодарность за ваши оба милых письма, на которые я до сих пор не ответил.

С самого Нового года я быль болен и не брал пера в руки. Вероятно, это было нечто вроде отвратительной инфлуэицы. Теперь мне значительно лучше.

Как больно мне было узнать что вы действительно были больны. Представьте, я имел ясное об этом предчувствие. В моей фантазии я видел вас, лежащую в кровати, бледную, в лихорадке, но обворожительно красивую и милую, как всегда.

Тысячу раз благодарю за хорошенькие цветы, которые вы для меня нарисовали. Это было очень любезно с вашей стороны. Я нахожу, что у вас выдающиеся способности к рисованию цветов. Этот талант вы должны были бы развивать: может быть. вы и делаете это. Но ваш милый голос вы должны беречь, – по крайней мере, теперь!

Как я вам благодарен, что я владею вашим портретом. Больше я ничего не скажу.

Способности писать письма у меня никогда не будет. Я живу в надежде, что вы совсем поправились и шлю вашей уважаемой матушке много приветствий.

Всегда ваш, сердечно преданный

Г. И.

XI

Мюнхен, б-го февраля 1890 г.

Долго, очень долго я оставил лежать Ваше последнее, юное письмо. Я читал его и перечитывал, не отвечая однако.

Примите сегодня в коротких словах мою самую сердечную благодарность.

С этих пор и до того времени, пока мы снова не увидимся лично, Вы письменно услышите от меня очень мало, может быть, изредка кое что.

Верьте мне – так лучше. Это единственно правильное. Я чувствую, что дело моей совести или приостановить, или ограничить нашу переписку^[8].

Вы должны пока заниматься мною возможно меньше. Вы должны преследовать другие цели в Вашей молодой жизни и отдаваться другим настроениям.

А я, я много раз говорил уже это Вам, не могу чувствовать себя удовлетворенным только перепиской. Для меня в ней есть всегда кое-что половинчатое, кое что ложное.

Я вижу, я мучительно чувствую, что не могу отдаваться сполна и целиком моему настроению. – Это лежит в моей натуре и не поддается перемене.

Вы такая тонко чувствующая, так инстинктивно проницательная. Поймите это так, как я это думаю. А когда мы снова встретимся, я объясню Вам все подробно. А до тех пор всегда Вы останетесь у меня в мыслях. И тем больше, что эта обременительная половинчатость и обмен письмами не будут мешать.

Тысячу приветствий

Ваш Г. И.

XII

Мюнхен, 18-го сентября 1890 г.

Фрёкен Эмилия!

С глубоким участием я прочел Ваше грустное сообщение. Будьте уверены, что я в особенности в это тяжелое для Вас и Вашей матушки время был с Вани всеми моими лучшими мыслями и теплыми чувствами. Скорбь о потери Вашего отца выражена в вашем милом письме так захватывающе и трогательно, что я ш>чувствовал себя глубоко взволнованным.

И так внезапно, так неожиданно, так неподготовленно Вас застиг этот удар судьбы. Я с умыслом отложил мой ответ на сегодня – утешать в таких случаях невозможно. Только время сможет залечить рану, нанесенную Вашей душе. И будем надеяться, это придет, хотя и мало помалу. Я всем сердцем понимаю Вас, когда Вы глубоко жалуетесь, что не были около Вашего отца в последнее время. Но я думаю, что, может быть, это лучше.

Надеюсь, что это письмо застанет еще Вас в Альтъаусзе. Да будет для Вас пребывание там благодетельно.

Моя жена и сын в настоящее время в Риве и останутся там, вероятно, до середины октября, а, может быть, и дольше. И так, я живу здесь один и не могу отсюда уехать. Но объемистая драма которою я сейчас занят, будет, насколько я могу предвидеть, готова только в октябре, хотя я ежедневно и по целым дням сижу за письменным столом. Кланяйтесь, пожалуйста, Вашей уважаемой матушке, а сами примите с дружеским расположением тысячу сердечных приветствий от неизменно Вам преданного.

Генрика Ибсена.

XIII

Мюнхен, 30-го декабря 1890 г.

Ваше милое письмо я получил. А также и колокольчик с красивой картинкой. Я Вам благодарен от всего сердца. Моя жена находит, что картина хорошо нарисована. Но я прошу Вас: не пишите пока больше ко мне.

Когда обстоятельства изменятся, я Вам сообщу. Я Вам скоро пошлю мою новую драму. Примите ее дружески, но молча.

Как хотел бы я Вас снова увидеть, говорить с Вами. Счастливого нового года Вам и Вашей матушке желает неизменно Вам преданный

Генрик Ибсен.

Замечание. Фрёкень Бардах на это письмо не ответила. Только 7 лет спустя она ему телеграфировала, поздравляя с 70-ти летним днем рождения. В ответ она получила его фотографий и следующие строки.

XIV

Христиания, 13-го марта 1898 г.

Сердечно любимая Фрёкен!

Примите мою глубокую благодарность за Ваше письмо. Лето в Госсензасе было самым счастливым, самым лучшим во всей моей жизни.

Не смею о нем думать, но должен это постоянно – постоянно!

Верный и преданный Вам

 

Генрик Ибсен.

Книгоиздательство «Мир Божий».

Литературно-научный сборник. 1906