Генрик Сенкевич
Камо грядеши

Виниций, который также был суеверен, посмотрел на Петрония испуганным и удивленным взором.

– Если Урс не мог созвать рабов на подмогу и не отважился бы отбивать Лигию один, так кто же, в самом деле, похитил ее?

Петроний засмеялся.

– Вот видишь, – сказал он, – как же они не поверят, если ты сам уже почти поверил? Таков наш свет, глумящийся над богами. Все поверят и не станут искать ее, а мы тем временем скроем Лигию подальше от Рима, в какой-нибудь моей или твоей вилле.

– Однако же кто мог оказать ей помощь?

– Ее единоверцы, – ответил Петроний.

– Какие единоверцы? Какому божеству она поклоняется? Мне следовало бы знать это лучше, чем тебе.

– Почти каждая римлянка чтит иное божество. Несомненно, что Помпония воспитала Лигию в преклонении перед тем божеством, которому сама поклоняется, а какому божеству она поклоняется – мне неизвестно. Известно лишь одно: никто не видел, чтобы она приносила жертвы богам в каком-либо из наших храмов. Ее обвиняли даже в том, что она стала христианкой, но допустить это невозможно. Тайное следствие сняло с нее это обвинение. О христианах говорят, что они не только поклоняются ослиной голове, но и ненавидят человечество, не гнушаясь самыми возмутительными преступлениями. Следовательно, Помпония не может быть христианкой, так как славится своей добродетелью, a человеконенавистница не обращалась бы столь милостиво с невольниками, как она.

– Ни в одном доме не обращаются с ними так, как у Авла, – подтвердил Виниций.

– Помпония упомянула при мне о каком-то боге, который, по ее мнению, един, всемогущ и милосерд. Куда девала она остальных богов, это ее дело, но этот ее «Логос» или не так уж всемогущ, или, вернее, был бы довольно жалким богом, если бы ему поклонялись только две женщины, то есть Помпония и Лигия, с их Урсом в придачу. Верующих в него должно быть больше – и они-то оказали помощь Лигии.

– Их вера предписывает прощать, – сказал Виниций. – Я встретил Помпонию у Актеи, и она сказала мне: «Пусть Бог простит тебе обиду, нанесенную тобою Лигии и нам».

– По-видимому, их бог – какой-то весьма благосклонный попечитель. Ну, что ж, пусть он простит тебя и в доказательство своего прощения возвратит тебе девушку.

– Я принес бы ему завтра же в жертву гекатомбу. Я не хочу ни пищи, ни ванн, ни сна. Надену темный дождевой плащ и отправлюсь скитаться по городу. Быть может, переодетым найду ее. Я болен.

Петроний посмотрел на него с некоторым состраданием. Под глазами Виниция, действительно, темнела синева, зрачки лихорадочно блестели, необритая поутру борода оттенила синеватой полосой выдавшиеся челюсти, волосы были всклокочены – он выглядел в самом деле больным. Ирада и златокудрая Эвника также смотрели на него с состраданием, но он, казалось, не замечал их; и он и Петроний столь же мало обращали внимания на присутствие рабынь, как будто возле них вертятся собаки.

– У тебя жар, – заметил Петроний.

– Да.

– Выслушай же меня… Я не знаю, какое средство прописал бы тебе врач, но я знаю, как поступил бы я на твоем месте: в ожидании, пока отыщется Лигия, я поискал бы в другой возмещения утраты. Я видел в твоем доме прекрасные тела. Не возражай мне… Я знаю, что такое любовь, понимаю, что когда страсть внушена одной, другая не может заменить ее. Но красивая рабыня все-таки может доставить хоть временное развлечение…

– Не хочу! – ответил Виниций.

Но Петроний, питавший к нему искреннее расположение и действительно желавший облегчить его страдания, стал придумывать, как бы сделать это.

– Быть может, твои рабыни не представляют для тебя прелести новизны? – сказал он и, посмотрев несколько раз то на Ираду, то на Эвнику, положил руку на бедро златокудрой гречанки, – но взгляни на эту нимфу. Несколько дней тому назад молодой Фонтей Капитон предлагал мне в обмен за нее трех прелестных мальчиков из Клазомен – прекраснейшего тела не изваял, пожалуй, и Скопас. Я сам не понимаю, почему до сих пор остался равнодушным к ней, не ради же Хризотемиды воздержался я! И вот я дарю тебе ее, возьми ее себе!

Златокудрая Эвника, услышав эти слова, мгновенно побледнела как полотно; устремив испуганные взоры на Виниция, она, казалось, обмерла, ожидая его ответа.

Но молодой воин порывисто вскочил со скамьи и, сжав руками виски, заговорил торопливо, как человек, который, терзаемый болезнью, не хочет слышать никаких увещаний:

– Нет, нет!.. К чему мне она, к чему мне все иные женщины… Благодарю тебя, но я отказываюсь! И иду разыскивать по городу Лигию. Прикажи подать галльский плащ с капюшоном. Я пойду на ту сторону Тибра. О, если бы мне удалось увидать хоть Урса!

Воскликнув это, он быстро удалился. Петроний, убедившись, что Виниций в самом деле не в силах усидеть на месте, не старался удержать его. Приняв, однако, отказ молодого человека за проявление временного отвращения ко всем женщинам, кроме Лигии, и не желая быть щедрым лишь на словах, он сказал, обращаясь к рабыне:

– Эвника, выкупайся, умастись благовониями, оденься и ступай в дом Виниция.

Гречанка упала перед ним на колени и, простирая руки, стала умолять, чтобы он не удалял ее из дома. Она не пойдет к Виницию, она предпочитает носить здесь дрова в гипокауст, чем быть там первою между слугами. Она не хочет, не может! И умоляет его сжалиться над нею. Пусть он прикажет бичевать ее хоть ежедневно, лишь бы только не отсылал ее из дома.

Эвника, дрожа как лист от страха и вместе с тем восторженного возбуждения, простирала к нему руки, а он с изумлением слушал ее. Рабыня, осмеливающаяся отвечать мольбами на приказание, заявляющая: «Я не хочу и не могу», – была явлением столь неслыханным в Риме, что Петроний почти не верил своим ушам. Наконец брови его сдвинулись. Он был слишком изысканным, чтобы снизойти до жестокости. Рабам его предоставлялось больше свободы, чем всем другим, особенно в отношении разврата, от них требовалось только, чтобы они образцово прислуживали и волю господина чтили наравне с божьей. Однако когда рабы нарушали одно из этих двух требований, Петроний, не задумываясь, подвергал их обычным наказаниям. Кроме того, он не выносил противоречий и всего, что нарушало его спокойствие; посмотрев поэтому на коленопреклоненную рабыню, он сказал ей:

– Позови ко мне Тирезия и возвратись вместе с ним.

Эвника встала, дрожа, со слезами на глазах, и ушла; вскоре она вернулась с надсмотрщиком над атрием, критянином Тирезием.

– Возьми Эвнику, – сказал ему Петроний, – и дай ей двадцать пять ударов, но так, однако, чтобы не испортить кожи.

Затем он удалился в библиотеку и, сев к столу из розового мрамора, принялся работать над своим «Пиром Тримальхиона».

Но бегство Лигии и болезнь маленькой Августы слишком отвлекали его мысли, так что он поработал недолго. Особенно важным событием казалась ему болезнь. Петроний сообразил, что если цезарь поверит в околдование Лигией маленькой Августы, ответственность может пасть и на него, так как девушку препроводили во дворец по его просьбе. Он надеялся, однако, что при первом же свидании с цезарем сумеет каким-нибудь образом объяснить ему всю нелепость подобного предположения; он рассчитывал отчасти и на некоторую слабость, которую питала к нему Поппея, – хотя она и старалась тщательно скрыть это чувство, тем не менее Петроний успел догадаться. Подумав немного, он пожал плечами, убедившись в неосновательности своих опасений, и решил спуститься в триклиний, позавтракать и затем приказать отнести себя еще раз во дворец, а потом на Марсово поле и к Хризотемиде.

Идя в триклиний, у входа в коридор, предназначенный для слуг, Петроний заметил среди других рабов стройную фигуру Эвники и, забыв, что приказал Тирезию лишь высечь ее, снова сдвинул брови и стал оглядываться, ища его.

Не найдя Тирезия среди прислуги, он обратился к Эвнике:

– Высекли ли тебя?

Она вторично бросилась к его ногам, приложила к устам край его тоги и ответила:

– О да, господин! Меня наказали, о да, господин!

В голосе ее звучали радость и благодарность. Она, очевидно, полагала, что наказание должно заменить удаление ее из дома и что теперь она может уже остаться. Петрония, который понял это, удивила упорная настойчивость рабыни; он был слишком проницательным знатоком человеческой души, чтобы не догадаться, что одна лишь любовь могла быть причиной такого упорства.

– У тебя есть любовник в этом доме? – спросил он.

Она подняла на него свои голубые, влажные от слез, глаза и ответила так тихо, что едва можно было расслышать:

– Да, господин!..

Эвника, с ее чудными глазами, с зачесанными назад золотыми волосами, с выражением боязни и надежды в лице, была так прекрасна, смотрела на него таким молящим взором, что Петроний, который, как философ, сам провозглашал могущество любви и в качестве эстетика почитал всякую красоту, почувствовал к рабыне некоторую жалость.

– Который из них твой возлюбленный? – спросил он, указывая головой на рабов.

Но вопрос его остался без ответа. Эвника безмолвно склонила лицо к самым ногам его и замерла как изваяние.

Петроний осмотрел рабов, между которыми были красивые и статные юноши, но ни одно лицо ничего не объяснило ему; он увидел лишь на всех устах какие-то странные улыбки. Посмотрев еще раз на лежащую у его ног Эвнику, он молча удалился в триклиний.

Позавтракав, он приказал отнести себя во дворец, а оттуда к Хризотемиде, у которой пробыл до поздней ночи. По возвращении домой он призвал к себе Тирезия.

– Наказал ли ты Эвнику?

– Да, господин. Ты не позволил, однако, повредить ей кожу.

– Не отдал ли я еще какого-нибудь приказания?

– Нет, господин, – тревожно ответил Тирезий.

– Хорошо. Кто из рабов стал ее любовником?

– Никто, господин.

– Что ты знаешь про нее?

Тирезий заговорил неуверенным голосом:

– Эвника никогда не уходит ночью из кубикула, в котором спит вместе со старою Акризионой и Ифидой; после твоего купанья она никогда не остается в бане… Другие рабыни смеются над нею и называют ее Дианой.

– Довольно, – сказал Петроний. – Мой родственник Виниций, которому я подарил сегодня утром Эвнику, не принял ее, следовательно, она останется дома. Можешь уйти.

– Дозволишь ли мне, господин, сказать еще несколько слов об Эвнике?

– Я приказал тебе сообщить все, что ты знаешь о ней.

– Господин, вся челядь говорит о бегстве девушки, которая должна была поселиться в доме благородного Виниция. После твоего ухода Эвника пришла ко мне и сказала, что знает человека, который сумеет отыскать эту девушку.

– Что это за человек? – спросил Петроний.

– Я не знаю его, господин, я думал, однако, что должен тебе сообщить об этом.

– Хорошо. Пусть этот человек ожидает завтра в моем доме прибытия трибуна, которого ты попросишь от моего имени поутру посетить меня.

Тирезий поклонился и вышел.

Петроний невольно стал думать об Эвнике. Сначала ему представилось вполне ясным, что молодая рабыня хочет, чтобы Виниций нашел Лигию только потому, чтобы не быть вынужденной заменить ее в доме трибуна. Но потом ему пришло в голову, что человек, воспользоваться услугами которого предлагает Эвника, может быть, ее любовник, и это предположение показалось ему вдруг неприятным. Проверить его было, конечно, не трудно: стоило только приказать, чтобы позвали Эвнику, но время было уже позднее, Петроний чувствовал себя утомленным после продолжительного пребывания у Хризотемиды и его клонило ко сну. Идя в спальню, он припомнил, однако, неизвестно почему, что в углах глаз Хризотемиды подметил сегодня морщинки. Он подумал, кроме того, что в действительности она далеко не такая красавица, какою слывет в Риме, и что Фонтей Капитон, предлагавший трех мальчиков из Клазомен за Эвнику, хотел купить ее, однако, слишком дешево.

III

На следующий день, едва только Петроний успел одеться в унктуарие, как пришел приглашенный Тирезием Виниций. Он знал уже, что от городских ворот не получено никаких новых сведений, и известие это, вместо того чтобы порадовать трибуна, как доказательство, что Лигия находится в Риме, еще более огорчило его, так как он стал предполагать, что Урс мог вывести ее из города немедленно после похищения и, следовательно, раньше, чем рабы Петрония были посланы сторожить у ворот. Положим, осенью, когда дни становились короче, ворота запирали довольно рано, но их также и отпирали для уезжающих, число которых бывало довольно значительно. За городские стены можно было выбраться и другими путями, которые были, например, хорошо известны рабам, желавшим бежать из Рима. Виниций разослал на все дороги, ведущие в провинцию, своих слуг, поручив им раздать начальникам стражи заявления о двух беглых рабах, с подробными приметами Урса и Лигии и назначением наград за их поимку. Представлялось, однако, сомнительным – настигнет ли исчезнувших эта погоня, а если настигнет, сочтут ли местные власти возможным задержать беглецов на основании частного требования, не засвидетельствованного претором. Между тем засвидетельствовать свои заявления Виниций не успел. Сам он весь вчерашний день отыскивал Лигию по всем закоулкам города, переодевшись рабом, но не нашел ни малейшего следа или указания. Он встречал лишь рабов Авла, но те, по-видимому, также чего-то искали, – и это подтвердило предположение, что похитили Лигию не Авл и Помпония и что они также не знают, что сталось с нею.

Когда Тирезий сообщил, что нашелся человек, берущийся отыскать Лигию, Виниций бросился опрометью к дому Петрония и, едва поздоровавшись с ним, принялся расспрашивать про этого человека.

– Мы сейчас увидим его, – сказал Петроний. – Это один знакомый Эвники, которая сейчас придет собирать складки моей тоги и сообщит нам о нем более подробные сведения.

– Та рабыня, которую ты вчера хотел подарить мне?

– Та, от которой ты вчера отказался, за что я, впрочем, признателен тебе, потому что во всем городе нет лучшей «одевальщицы».

Эвника вошла, едва он произнес эти слова, и, взяв лежавшую на кресле, отделанном слоновой костью, тогу, развернула ее, чтобы набросить на плечи Петрония. Кроткое лицо ее прояснилось, в глазах светилась радость.

Петроний посмотрел на нее, и она показалась ему прелестной. Когда, облачив его в тогу, она принялась собирать складки, наклоняясь иногда для расправления их, он заметил, что руки Эвники отливают дивным бледно-розовым оттенком, а грудь и плечи – прозрачным отблеском перламутра или алебастра.

– Эвника, – сказал он, – пришел ли тот человек, о котором ты говорила вчера Тирезию?

– Да, господин.

– Как зовут его?

– Хилоном Хилонидом, господин.

– Кто он такой?

– Лекарь, мудрец и предвещатель, умеющий читать в книге человеческих судеб и предсказывать будущее.

– Предсказал ли он будущее тебе?

Эвника вспыхнула, даже уши и шея ее порозовели от внезапно набежавшего румянца.

– Да, господин.

– Что же он предсказал тебе?

– Что меня ожидают огорчение и счастье.

– Огорчение нанесено тебе вчера рукою Тирезия, следовательно, должно исполниться и предсказание о счастье.

– Оно уже исполнилось, господин.

– В чем же состоит это счастье?

Она чуть слышно прошептала:

– Я осталась.

Петроний положил руку на ее златокудрую голову.

– Ты хорошо собрала сегодня складки, и я доволен тобою, Эвника.

Когда его рука прикоснулась к молодой гречанке, глаза ее мгновенно подернулись дымкой блаженства и грудь порывисто заколебалась.

Петроний с Виницием перешли в атрий, где ожидал их Хилон Хилонид, который, увидев их, отвесил низкий поклон. Петроний невольно улыбнулся, вспомнив о своем вчерашнем предположении, что это, быть может, любовник Эвники.

Человек, стоявший перед ним, не мог быть ничьим любовником. В его странной наружности было что-то и отвратительное и смешное. Он не был стар: в его неопрятной бороде и курчавых волосах лишь кое-где просвечивала седина. Живот он имел впалый, плечи – сгорбленные, так что на первый взгляд казался горбатым, а над этим горбом возвышалась большая голова с лицом обезьяньим и вместе с тем с лисьими пытливыми глазами. Желтоватая кожа его лица была испещрена прыщами, а сплошь покрытый ими нос свидетельствовал о чрезмерном пристрастии к бутылке. Небрежная одежда, состоящая из темной туники, вытканной из козьей шерсти, и такого же дырявого плаща, говорила о действительной или притворной нужде.

Петронию при виде его вспомнился гомеровский Терсит; ответивши поэтому склонением руки на поклон Хилона, он сказал:

– Приветствую тебя, божественный Терсит: что поделывают твои шишки, которыми наградил тебя под Троей Улисс, и как поживает он сам на Елисейских полях?

– Благородный господин, – ответил Хилон Хилонид, – мудрейший из умерших, Улисс, посылает через мое посредство мудрейшему из живущих, Петронию, свой привет и просьбу, чтобы ты одел новым плащом мои шишки.

– Клянусь Гекатой, – воскликнул Петроний, – ответ стоит плаща!

Нетерпеливый Виниций прервал дальнейший разговор, приступив прямо к делу. Он спросил Хилонида:

– Достаточно ли ознакомился ты с задачей, за которую берешься?

– Не трудно узнать, в чем дело, – ответил Хилон, – когда две фамилии двух знатных домов не говорят ни о чем другом, а вслед за ними повторяет известие половина Рима. Вчера ночью похищена девушка, воспитанная в доме Авла Плавция, по имени Лигия или, точнее, Каллина, которую твои рабы, господин, препровождали из дворца цезаря в твой дом. Я берусь отыскать ее в Риме, или, если, – что представляется маловероятным, – она удалилась из города, указать тебе, благородный трибун, куда она убежала и где скрывается.

– Хорошо, – сказал Виниций, которому понравилась сжатость ответа, – какими же средствами располагаешь ты для этого?

Хилон лукаво усмехнулся:

– Средствами обладаешь ты, господин, – я имею только ум.

Петроний также улыбнулся, так как остался вполне доволен своим гостем.

«Этот человек может отыскать девушку», – подумал он.

Тем временем Виниций сдвинул свои сросшиеся брови и сказал:

– Если ты меня обманываешь ради наживы, я прикажу насмерть заколотить тебя палками.

– Я – философ, господин, а философ не может льститься на наживу, в особенности на ту, которую ты великодушно обещаешь.

– Как, ты философ? – спросил Петроний. – Эвника сказала мне, что ты лекарь и гадатель. Как ты познакомился с Эвникой?

– Она приходила ко мне за советом, так как слава моя дошла до ее ушей.

– Какого же совета просила она?

– Касательно любви, господин. Она хотела излечиться от несчастной любви.

– И ты исцелил ее?

– Я сделал больше, господин, так как дал ей амулет, обеспечивающий взаимность. В Пафосе, на острове Кипре, есть храм, в котором хранится перевязь Венеры. Я дал ей две нити из этой перевязи, заключив их в скорлупу миндаля.

– И, конечно, ты взял хорошую цену?

– За взаимность никогда нельзя заплатить достаточно, я же, лишенный двух пальцев на правой руке, коплю деньги на покупку невольника-писца, который записывал бы мои мысли и сохранил бы мое учение для мира.

– К какой же школе принадлежишь ты, божественный мудрец?

– Я киник, потому что ношу дырявый плащ, я стоик, потому что терпеливо переношу нужду, а перипатетик я потому, что, не имея носилок, хожу пешком от виноторговца к виноторговцу и по дороге поучаю тех, которые обещают заплатить за жбан.

– А за жбаном вина ты становишься ритором?

– Гераклит сказал: «Все течет», – а станешь ли ты отрицать, господин, что вино есть жидкость?

– Он учил, что огонь есть божество, и это божество пылает на твоем носу.

– А божественный Диоген из Аполлонии учил, что мир создан из воздуха, и чем теплее воздух, тем совершеннее порождаемые им существа, а из самого горячего воздуха рождаются души мудрецов. А так как осенью наступают холода, – ergo, истинный мудрец должен согревать душу вином… потому что ты также не станешь утверждать, господин, что жбан, хотя бы полпива из окрестностей Капуи или Телезии, не разливает теплоты по всем костям бренного человеческого тела.

– Где твоя родина, Хилон Хилонид?

– Над Эвксинским Понтом. Я родом из Мезембрии.

– Ты велик, Хилон!

– И непризнан! – меланхолически добавил мудрец.

Терпение Виниция снова истощилось. Прельстившись блеснувшею ему надеждой, он хотел, чтобы Хилон тотчас же приступил к поискам, и весь этот разговор показался ему лишь бесполезной потерей времени, за которую он досадовал на Петрония.

– Когда начнешь ты розыски? – сказал он, обращаясь к греку.

– Я уже принялся за них, – ответил Хилон. – Находясь здесь и отвечая на твои благосклонные вопросы, я также ищу. Доверься мне, благородный трибун, и знай, что, если бы ты потерял ремень от обуви, я сумел бы найти ремень или того человека, который поднял его на улице.

– Случалось ли уже тебе исполнять подобные поручения? – спросил Петроний.

Грек возвел глаза к небу.

– Слишком низко ценят нынче добродетель и мудрость, чтобы даже философ не был принужден искать иных средств к пропитанию.

– Какими же средствами пользуешься ты?

– Я стараюсь разузнавать обо всем и снабжаю новостями всех, которые их желают.

– И которые за них платят?

– Ах, господин, мне надо купить писца, не то моя мудрость умрет вместе со мною.

– Если ты не скопил еще денег на новый плащ, заслуги твои, очевидно, не особенно замечательны.

– Скромность не позволяет мне рассказывать о них. Но прими в соображение, господин, что теперь перевелись такие благодетели, которым в прежние времена не было счета и которым осыпать человека золотом за услугу было столь же приятно, как проглотить устрицу из Путеоли. Ничтожны не заслуги мои, а людская благодарность. Если сбежит дорогой раб, кто отыщет его, как не единственный сын моего отца? Когда на стенах появятся надписи против божественной Поппеи, кто обнаружит виновных? Кто разнюхает, что у книготорговцев появились стихи на цезаря? Кто донесет, о чем говорят в домах сенаторов и патрициев? Кто передаст письма, которые не хотят доверить рабам? Кто подслушивает новости у дверей цирюльников, для кого не имеют тайн виноторговцы и помощники пекарей, кому доверяются рабы, кто умеет осмотреть любой дом напролет, от атрия до сада? Кто знает все улицы, переулки, тайные притоны, кто знает, что говорится в банях, в цирке, на рынках, в гимнастических школах, в сараях, у работорговцев и даже в аренариях.

– Ради богов! Довольно, благородный мудрец! – воскликнул Петроний. – Не то мы потонем в твоих заслугах добродетели, мудрости и красноречия. Довольно! Мы хотели узнать, что ты за человек, и узнали!

Виниций обрадовался: он подумал, что этот человек, пущенный по следу, как гончая собака, не остановится, пока не отыщет тайника.

– Хорошо, – сказал он, – нужны ли тебе указания?

– Мне нужно оружие.

– Какое оружие? – спросил с удивлением Виниций.

Грек подставил одну ладонь, а другой рукой показал, будто отсчитывает деньги.

– Такие уж теперь времена, – сказал он со вздохом.

– Значит, ты превратишься в осла, овладевающего крепостью при помощи мешков с золотом? – заметил Петроний.

– Я останусь лишь бедным философом, господин, – смиренно ответил Хилон, – золото имеете вы.

Виниций бросил ему кошелек; грек подхватил его на лету, хотя действительно на правой руке его недоставало двух пальцев.

Затем он поднял голову и сказал:

– Господин, я знаю уже больше, чем ты ожидаешь. Я пришел сюда не с пустыми руками. Я знаю, что девушку похитили не Авл и его супруга, так как я уже расспросил их рабов. Я знаю, что ее нет в Палатинском дворце, где все заняты заболевшею маленькой Августой, и, быть может, я даже догадываюсь, почему вы предпочитаете искать девушку при моем посредстве, а не с помощью стражи и воинов цезаря. Я знаю, что бегству ее содействовал слуга, происходящий из той же страны, где родилась и она. Он не мог найти пособников среди рабов, потому что невольники, действующие всегда сообща, не оказали бы ему поддержки во вред твоим рабам. Ему могли помочь только единоверцы…

– Послушай, Виниций, – прервал Петроний, – не говорил ли я тебе слово в слово то же самое?

– Я считаю это за честь для себя, – сказал Хилон. – Девушка, господин, – продолжал он, обращаясь снова к Виницию, – несомненно, поклоняется тому же божеству, которое чтит Помпония, – эта добродетельнейшая из римлянок, истинная матрона «stolatas». Слышал я и о том, что Помпонию тайно судили за поклонение каким-то иноземным божествам, но мне не удалось выведать от слуг, что это за божества и как называются поклоняющиеся им. Если бы я узнал это, я обратился бы к ним, сделался бы самым набожным среди них и заручился бы их доверием. Но ты, господин, как мне известно также, провел несколько недель в доме благородного Авла. Не можешь ли ты дать мне какие-нибудь сведения об этом?

– Не могу, – ответил Виниций.

– Вы долго расспрашивали меня о разных вещах, благородные господа, и я отвечал на вопросы, – позвольте же теперь мне расспросить вас. Не видел ли ты, благородный трибун, каких-либо статуэток, жертв, знаков или амулетов на Помпонии или на твоей божественной Лигии? Не заметил ли ты, что они чертят какие-либо изображения, понятные только для них?

– Постой!.. Да, я видел однажды, что Лигия начертила на песке рыбу.

– Рыбу? А-а! О-о-о! Сделала ли она это один раз, или повторила неоднократно?

– Только один раз.

– И ты уверен, господин, что она начертила рыбу?

– Да, я уверен в этом! – ответил заинтересованный Виниций. – Догадываешься ли ты, что это означает?

– Еще бы я не догадался! – воскликнул Хилон.

Поклонившись, он добавил в виде прощального приветствия:

– Пусть Фортуна осыплет вас поровну всеми дарами, благородные господа.

– Прикажи дать себе плащ! – сказал ему на дорогу Петроний.

– Улисс благодарит тебя за Терсита, – отвечал грек.

И, поклонившись еще раз, он вышел из атрия.

– Что же скажешь ты об этом благородном мудреце? – спросил Виниция Петроний.

– Скажу, что он отыщет Лигию! – радостно воскликнул Виниций, – но добавлю, что если бы существовало царство плутов, он мог бы быть царем его.

– Несомненно. Я должен поближе познакомиться с этим стоиком, а пока прикажу освежить курением атрий.

А Хилон Хилонид, задрапировавшись в новый плащ, побрякивал под его складками полученным от Виниция кошельком, радуясь как тяжести его, так и звонкости. Идя неторопливо и оглядываясь, не следят ли за ним из дома Петрония, он миновал портик Ливии и, добравшись до угла Clibus Virbius^[30], свернул в Субурру.

«Надо зайти к Спору, – рассуждал он сам с собой, – и совершить легкое возлияние вином Фортуне. Я нашел наконец то, чего искал издавна. Он молод, вспыльчив, щедр, как рудники Кипра, и за эту лигийскую коноплянку готов отдать половину состояния. Следует, однако, обращаться с ним осторожно, потому что его насупленные брови не предвещают ничего хорошего. Увы, волчата господствуют ныне над миром!.. Я не так боялся бы этого Петрония. О боги, зачем посредничество оплачивается теперь лучше, чем добродетель!.. А, она начертила тебе на песке рыбу? Если я знаю, что это означает, пусть подавлюсь куском козьего сыра! Но я узнаю! А так как рыбы живут под водой и производить розыски под водой труднее, чем на суше, ergo: он заплатит мне за эту рыбу отдельно. Еще один такой кошелек, и мне можно будет забросить дедовскую котомку и купить себе раба… Но что сказал бы ты, Хилон, если бы я посоветовал тебе приобрести не раба, а рабыню?.. Я знаю тебя! Ручаюсь, что ты согласишься!.. Если бы она была красива, как, например, Эвника, ты и сам помолодел бы около нее и вместе с тем приобрел бы в ней источник честного и верного дохода. Я продал этой бедной Эвнике две нитки из моего собственного старого плаща. Она глупа, но если бы Петроний подарил мне ее, я не отказался бы… Да, да, Хилон, сын Хилона… Ты лишился отца и матери… Ты осиротел, так купи на утешение себе хоть рабыню. Она, конечно, должна где-нибудь помещаться, следовательно, Виниций наймет для нее квартиру, в которой приютишься и ты; она должна и одеться, следовательно, Виниций заплатит за ее одежду, и должна питаться, следовательно, он будет кормить ее. Ох, как трудно жить на свете! Где те времена, когда за обол можно было купить столько бобов с солониной, сколько влезет в обе руки, или кусок козьей кишки, налитой кровью, длиною равный руке двенадцатилетнего мальчика!.. А вот и этот мошенник Спор! В лавке виноторговца легче всего навести справки».

Он вошел в винницу и приказал подать жбан «темного»; заметив недоверчивый взгляд хозяина, он вытащил золотую монету из кошелька и, положив ее на стол, сказал:

– Спор, я работаю сегодня с Сенекой от рассвета до полудня, и посмотри, чем мой приятель отдарил меня на дорогу.

Круглые глаза Спора при виде монеты сделались еще более круглыми. Вино мгновенно появилось перед Хилоном, который, обмакнув в него палец, начертил на столе рыбу и сказал:

– Знаешь, что это означает?

– Рыба? Рыба и есть – рыба!

– Ты глуп, хотя и разбавляешь вино таким количеством воды, что в нем могла бы оказаться и рыба. Это – символ, на языке философов означающий: «улыбка Фортуны». Если бы ты разгадал, быть может, и ты добился бы счастья. Смотри, почитай философию, не то я переменю винницу, к чему давно уже склоняет меня мой близкий друг Петроний.

IV

В течение нескольких дней Хилон нигде не показывался. Виниций, узнав от Актеи, что Лигия любит его, во сто крат пламеннее желал отыскать молодую девушку. Он приступил к поискам собственными силами, так как не желал, да и не мог просить помощи у цезаря, внимание которого всецело было поглощено опасной болезнью маленькой Августы.

Ей не помогли ни жертвы, принесенные в храмах, ни молитвы и обеты, ни искусство врачей и всевозможные чудодейственные средства, к которым прибегнули, когда исчезла последняя надежда на выздоровление. Через неделю девочка умерла. Римский двор и столица облеклись в траур. Цезарь, при рождении ребенка безумствовавший от радости, безумствовал теперь от горя; замкнувшись в своих покоях, он целых два дня не принимал пищи. Во дворце толпились сенаторы и августианцы, спешившие выразить свое горе и соболезнование, но Нерон не хотел никого видеть. Сенат собрался на чрезвычайное заседание, на котором умершая девочка была провозглашена богиней; сенаторы решили посвятить ей храм и назначить для служения новой богине особого жреца. В других храмах также приносились жертвы в честь умершей; ее статуи отливались из драгоценных металлов, а погребению была придана беспримерная торжественность. Народ удивлялся необузданным проявлениям скорби, которой предавался цезарь, плакал вместе с ним, протягивал руки к подачкам и в особенности тешился необычайным зрелищем.

Смерть маленькой Августы встревожила Петрония. Весь Рим узнал уже, что Поппея приписывает ее колдовству. Слова Поппеи усердно повторялись врачами, обрадовавшимися удобному случаю оправдать безуспешность своих усилий; вслед за ними то же самое заговорили жрецы, жертвы которых оказались бесполезными, прорицатели, дрожавшие за свою жизнь, и народ.