Геннадий Шпаликов
«Может, я не доживу…»

Автобиография

Я, Шпаликов Геннадий Федорович, родился в сентябре 1937 года в г. Сегеже Карело-Финской ССР, где мой отец, Шпаликов Федор Григорьевич, строил Сегежский бумажно-целлюлозный комбинат. Он был военный инженер.

В 1939 году после окончания строительства мы вернулись в Москву.

В 1941 году, как только началась война, нас вместе с Академией им. Куйбышева, где служил и работал отец, эвакуировали в г. Фрунзе. Жили мы, вернее, в деревне Аларга – это недалеко от города.

Зимой 1943 года вернулись в Москву. 28 января 1944 года в Польше погиб мой отец, инженер-майор Шпаликов.

В 1945 году я поступил в школу, а в 1947 году военкоматом Ленинградского района г. Москвы был направлен в Киевское суворовское военное училище как сын погибшего офицера.

В Киевском суворовском военном училище я находился с 1947 по 1955 год. В училище был членом комсомольского бюро взвода, редактировал газету.

В июле 1955 года окончил Киевское суворовское военное училище и был направлен в Московское Краснознаменное училище им. Верховного Совета РСФСР.

В октябре 1955 года приказом начальника училища был назначен на должность командира отделения с присвоением звания мл. сержанта.

В январе 1956 года на батальонных учениях я повредил колено правой ноги и до марта 1956 года лежал в Хлебниковском военном госпитале.

7 марта 1956 года Окружной медицинской комиссией был признан негодным для дальнейшего обучения в военном училище, а несколько дней спустя приказом начальника училища по состоянию здоровья я был уволен из армии. Сейчас живу в городе Москве, по ул. Горького, д. 43, кв. 110, с матерью, с 1952 года – член ВЛКСМ.

Г. Шпаликов^[1]

26.06.56 г. г.

Москва

Стихотворения разных лет

«По несчастью или к счастью…»

 
По несчастью или к счастью^[2],
Истина проста:
Никогда не возвращайся
В прежние места.
 
 
Даже если пепелище
Выглядит вполне,
Не найти того, что ищем,
Ни тебе, ни мне.
 
 
Путешествие в обратно
Я бы запретил,
Я прошу тебя, как брата:
Душу не мути.
 
 
А не то рвану по следу,
Кто меня вернет?
И на валенках уеду
В сорок пятый год.
 
 
В сорок пятом угадаю,
Там, где – боже мой! —
Будет мама молодая
И отец живой.
 

«Москва сортировала поезда…»

 
Москва сортировала поезда:
Товарные, военные, почтовые.
Нас увозили в дальние места,
Живыми оставались чтобы мы.
 
 
Для жизни дальней оставались жить,
Которая едва обозначалась,
Теперь – глаза в слезах едва смежить
За все начала, за все начала.
 

«Спой ты мне про войну…»

 
Спой ты мне про войну^[3],
Про солдатскую жену,
Я товарищей погибших,
Как сумею, помяну.
 
 
Тебя, Сергей, за Волгой схоронили,
Фанерную поставили звезду,
А мой старший брат погиб на Украине
В сорок первом, сорок-горестном году.
 
 
Спой ты мне про войну
Да про тех, кто был в плену,
Я товарищей погибших,
Как сумею, помяну.
 
 
Всех без вести, всех без вестей пропавших,
А сколько их пропало за войну,
Всех ребят, ребят, России не продавших, —
Как сумею, как умею – помяну.
 
 
Спой ты мне про войну,
Про Советскую страну,
Много стран на белом свете,
Я ручаюсь за одну.
Она меня мальчишкою растила,
На трудный хлеб, на трудные хлеба,
Ты одна, одна на всех, моя Россия,
И защита, и надежда, и судьба.
 

«Городок провинциальный…»

 
Городок провинциальный^[4],
Летняя жара,
На площадке танцевальной
Музыка с утра.
 
 
Рио-рита, рио-рита,
Вертится фокстрот,
На площадке танцевальной
Сорок первый год.
 
 
Ничего, что немцы в Польше,
Но сильна страна,
Через месяц – и не больше —
Кончится война.
 
 
Рио-рита, рио-рита,
Вертится фокстрот,
На площадке танцевальной
Сорок первый год.
 

«Я жизнью своей рискую…»

 
Я жизнью своей рискую^[5],
С гранатой на танк выхожу
За мирную жизнь городскую,
За все, чем я так дорожу.
 
 
Я помню страны позывные,
Они раздавались везде —
На пункты идти призывные,
Отечество наше в беде.
 
 
Живыми вернуться просили.
Живыми вернутся не все,
Вагоны идут по России,
По травам ее, по росе.
 
 
И брат расставался с сестрою,
Покинув детей и жену,
Я юностью связан с войною,
И я ненавижу войну.
 
 
Я понял, я знаю, как важно
Веслом на закате грести,
Сирени душистой и влажной
Невесте своей принести.
 
 
Пусть пчелы летают – не пули
И дети родятся не зря,
Пусть будет работа в июле
И отпуск в конце января.
 
 
За лесом гремит канонада,
А завтра нам снова шагать.
Не надо, не надо, не надо,
Не надо меня забывать.
 
 
Я видел и радость и горе,
И я расскажу молодым,
Как дым от пожарища горек
И сладок отечества дым.
 

«Не пойте песен про войну…»

 
Не пойте песен про войну,
Картины не снимайте.
Стаканом лучше помянуть —
Так чище.
 

Половина девятого

 
Солнцем обрызган целый мир,
Празднично блещет улица.
После
     утренней тьмы
                  квартир
Люди стоят
          и щурятся.
Сдвинься, попробуй —
                    не хватит сил,
И у подъездов,
             спросонок,
Город большой на мгновенье
                          застыл,
Зажмурившись,
              как котенок.
 

Обвинение дождю

 
Откуда у неба столько воды,
Тут помутнеешь в рассудке.
Дождь,
      наливая
             с краями пруды,
Хлещет вторые сутки.
Погода сама говорит за то,
Что в этот безбожный век
Скоро будет всемирный потоп
И нужно строить ковчег.
Кто там, на небе,
               давай разберись,
Пожалуйста,
           не авральте.
Нам же не сеять
              китайский рис
На заливном
            асфальте.
 

Читая маяковского

 
Читаю – завидую,
                читаю – горжусь.
Хорошая
        зависть
               эта.
Вскормила
          земля великая Русь
Себе по плечу
             поэта.
Кажется,
        встает он:
«Держи
        лапу,
Сегодня занят.
            Завтра
                  жду». —
И громко Вселенной:
                  «Сними
                         шляпу.
Я иду!»
 

«Так служим Отчизне…»

 
Так служим Отчизне,
Что лучше не надо, —
Семнадцать
          лет жизни,
И восемнадцать
               парадов.
 

«Не смотри на будущее хмуро…»

 
Не смотри на будущее хмуро,
Горестно кивая головой…
Я сегодня стал литературой
Самой средней, очень рядовой^[6].
 
 
Пусть моя строка другой заслонится,
Но благодарю судьбу свою
Я за право творческой бессонницы
И за счастье рядовых в строю.
 

Грустное

 
В это —
       серьезно верил,
Возможно
         от простоты.
Звонок неожиданный
                   в двери.
Я открываю —
              ты!
Верить мне в это
              хочется,
А факты кричат:
              не верь!
Ведь чаще всего молочнице
Я открываю
          дверь.
 

«Я тебя девчонкой…»

 
Я тебя девчонкой
                знал когда-то,
А теперь
        расстроенной
                    гурьбой
Глупые, влюбленные ребята
Вечерами ходят за тобой.
Все понятно – так должно
                       случиться,
Раньше, позже,
             но пришел
                       твой срок
Уложить девчоночьи косицы
В золотистый
            женственный
                        пучок.
Вспомнить здесь, по-моему,
                        нелишнее,
Как при виде этой головы
Я тебя, знакомую,
               давнишнюю,
Неожиданно назвал на «вы».
А в конце концов
                открылось
                         главное,
Я узнал как будто бы вчера,
Что какая милая и славная
Девочка из нашего двора.
И когда к тебе идут
                 ребята,
Мне смешно и грустно сознавать,
Что тебя за косы драл когда-то,
А теперь вот буду ревновать.
 

Редкое сновидение, или жалко, что не в жизни

 
Такое может случиться со сна,
Простительно каждому,
                     и понятно —
Хорошее утро,
             вообще – весна,
На стенах солнца яркие
                     пятна.
Небо за стеклами,
               синь высоты,
Луж сияющие окружения.
И конечно,
          являешься ты,
Далекая
        во всех отношениях.
Я удивленно шагнул назад,
Что-то
      промолвил
                дрожащим голосом.
Нет, несомненно – твои глаза,
Твои пшеничные волосы.
Мне незнакомое
               ранее
                     платье,
Воздушное,
          белое, кажется,
                       бальное.
Потянулся тебя обнять я,
Не очень скромно
                и очень нахально.
Думаю:
       сейчас хлестнет
                     по щекам,
Что-нибудь резкое скажет.
А ты —
       видно, стала попроще-ка
И улыбаешься даже.
Шаг вперед,
          мы вдвоем.
Полностью, а не отчасти…
И так
     не вовремя
                сигнал «подъем!»
Перерывает счастье.
Сижу на кровати,
               опухший со сна,
Ботинки
        невесело обувая…
Как говорится,
             весна,
Все бывает.
 

Десять лет

 
Загорелым, обветренным и босым
Выскочил он под дождь.
От современности —
                   только трусы,
А так – африканский вождь.
Пренебрежительно глянул на нас,
Вытер ладонью нос
И пустился по лужам в дичайший пляс
С удовольствием и всерьез.
 

Можайск

 
В желтых липах спрятан вечер,
Сумерки спокойно-сини.
Город тих и обесцвечен,
Город стынет.
 
 
Тротуары, тротуары
Шелестят сухой листвою,
Город старый, очень старый
Под Москвою.
 
 
Деревянный, краснокрыший,
С бесконечностью заборов,
Колокольным звоном слышен
Всех соборов.
 
 
Полутени потемнели,
Тени смазались краями,
Переулки загорели
Фонарями.
 
 
Здесь, остриженный, безусый,
В тарантасе плакал глухо
Очень милый, очень грустный
Пьер Безухов.
 

Переулок юности

 
Звон трамвая голосист и гулок,
Парк расцвечен точками огней,
Снова я пришел на переулок —
Переулок юности моей.
 
 
Над асфальтом наклонились вязы,
Тенью скрыв дорожку мостовой.
Помню, как к девчонке сероглазой
Торопился я под выходной.
 
 
Как, промокнув под дождем веселым,
За цветущий прятались каштан,
Девочка из сорок третьей школы
И до слез смущенный мальчуган.
 
 
Мне хотелось слез необычайных,
Клятву, что ли, дать или обет.
Этот дождь, короткий и случайный,
Стал причиной близости к тебе.
 
 
Знаю – случай ничего не значит.
Но сегодня поздно пожалел,
Что могло случиться все иначе,
Если б дождь подольше прозвенел.
 
 
Звон трамвая голосист и гулок,
Парк расцвечен точками огней,
Снова я пришел на переулок —
Переулок юности моей.
 

Надоело!

 
Кажется, вырос годами и телом,
Здоровый парень с взлохмаченной головой,
Но сегодня вдруг захотелось
Домой.
Сердце кричит упрямо,
Пусть слова у него другие,
Раньше просто —
                Хочу к маме! —
А теперь —
          Долой Киев! —
Долой ваши порядки,
Приказики
          и приказы.
Сверху гладко,
Внутри —
         зараза.
Внутри то, что калечим,
Год от года становится плоше,
Злоба легла на плечи
Тяжелой ношей.
Злоба тугим захлестом
Сдавила душу грубо,
Освободиться просто —
В зубы!
Легче всего
           хрястнуть ломом,
Здоровье и молодость —
                      победители…
Ну а дальше?
           Ты дома,
Ро-ди-те-ли…
Грустные лица,
Плач тягучий…
Этому не случиться
Ни в коем случае.
Снова и снова в поле зрения
Стены
     напротив
              скучно-белые,
Как все до омерзения
Надоело.
Болью мозг защемило,
Словно один продираешься чащей,
Каждый день – бритый затылок
Впереди стоящего.
Дрянь распорядка,
                придирки по мелочам,
Противно, гадко,
Срам!
Серых дней лента.
Начало длинного месяца,
Товарищ планета
Медленно вертится.
Никак не влияет тоска,
                    сожаления,
На это
      небесное
              ускорение…
В общем, можно
               сказать
                      короче,
Без злости
         и слов
               скороспелых —
Родное училище
               очень
Надоело!
 

«Я жил как жил…»

 
Я жил как жил,
Спешил, смешил,
Я даже в армии служил
И тем нисколько не горжусь,
Что в лейтенанты не гожусь.
Не получился лейтенант,
Не вышел. Я – не получился,
Но, говорят, во мне талант
Иного качества открылся:
Я сочиняю – я пишу.
 

«Бывает все на свете хорошо…»

 
Бывает все на свете хорошо^[7],
В чем дело, сразу не поймешь, —
А просто летний дождь прошел,
Нормальный летний дождь.
 
 
Мелькнет в толпе знакомое лицо,
Веселые глаза,
А в них бежит Садовое кольцо,
А в них блестит Садовое кольцо
И летняя гроза.
 
 
А я иду, шагаю по Москве,
И я пройти еще смогу
Соленый Тихий океан,
И тундру, и тайгу.
 
 
Над лодкой белый парус распущу,
Пока не знаю с кем,
Но если я по дому загрущу,
Под снегом я фиалку отыщу
И вспомню о Москве.
 

«Есть у раздражения…»

 
Есть у раздражения
Самовыражение.
Дверью – хлоп,
И пулю – в лоб.
Ах, как всем досадил!
И лежит в гробу – костюм,
Новые ботинки,
Галстук на резинке.
Две вдовы
(Две жены)
К случаю наряжены.
Он лежит – уже ничей
В ожидании речей.
Караул! Караул!
Вот почетный караул.
Хорошо ему в почете,
Жалко, ноги протянул.
Говорю ему – привет,
Ты – туда, а я – в буфет.
 

Батум

 
Работа не тяжелая,
И мне присуждено
Пить местное, дешевое
Грузинское вино.
 
 
Я пью его без устали,
Стакан на свет гляжу,
С матросами безусыми
По городу брожу.
 
 
С матросами безусыми
Брожу я до утра,
За девочками с бусами
Из чешского стекла.
 
 
Матросам завтра вечером
К Босфору отплывать,
Они спешат, их четверо,
Я пятый – мне плевать.
 
 
Мне оставаться в городе,
Где море и базар,
Где девочки негордые
Выходят на бульвар.
 

«У лошади была грудная жаба…»

 
У лошади была грудная жаба,
Но лошади – послушное зверье,
И лошадь на парады выезжала
И маршалу молчала про нее.
 
 
А маршала сразила скарлатина,
Она его сразила наповал,
Но маршал был выносливый мужчина
И лошади об этом не сказал.
 

«Мертвец играл на дудочке…»

Посвящается Феллини

 

 
Мертвец играл на дудочке,
По городу гулял,
И незнакомой дурочке
Он руку предлагал.
 
 
А дурочка, как Золушка,
Ему в глаза глядит —
Он говорит о золоте,
О славе говорит.
 
 
Мертвец – певец и умница,
Его слова просты —
Пусты ночные улицы,
И площади пусты.
 
 
«Мне больно, мне невесело,
Мне холодно зимой,
Возьми меня невестою,
Возьми меня с собой».
 

«То ли страсти поутихли…»

 
То ли страсти поутихли,
То ли не было страстей,
Потерялись в этом вихре
И пропали без вестей
Люди первых повестей.
На Песчаной – все песчано,
Лето, рвы, газопровод,
Белла с белыми плечами^[8],
Пятьдесят девятый год,
Белле челочка идет.
Вижу четко и нечетко, —
Дотянись – рукой подать:
Лето, рвы и этой челки
Красно-рыжей благодать.
Над Москвой-рекой ходили,
Вечер ясно догорал,
Продавали холодильник,
Улетали за Урал.
 

«Я шагаю по Москве…»

 
Я шагаю по Москве,
Как шагают по доске,
Что такое – сквер направо
И налево тоже сквер.
Здесь когда-то Пушкин жил,
Пушкин с Вяземским дружил,
Горевал, лежал в постели,
Говорил, что он простыл.
Кто он, я не знаю кто,
А скорей всего, никто,
У подъезда на скамейке
Человек сидит в пальто.
Человек он пожилой,
На Арбате дом жилой.
В доме летняя еда,
А на улице среда
Переходит в понедельник
Безо всякого труда.
Голова моя пуста,
Как пустынные места.
Я куда-то улетаю,
Словно дерево с листа.
 

«Сегодня пьем…»

 
Сегодня пьем
Опять втроем,
Вчера втроем,
Позавчера —
Все вечера
Втроем.
Четвертый был,
Но он забыл,
Как пел и пил.
Ему плевать,
Ушел вчера,
А нам блевать
Все вечера
Втроем.
 

«Разговор о чебуреках поведем…»

 
Разговор о чебуреках поведем,
Посидим на табуретах, попоем
О лесах, полях, долинах, о тебе,
О сверкающих павлинах на воде.
 
 
Ах, красавица, красавица моя,
Расквитаемся, уеду в Перу я,
В Перу, Перу буду пить и пировать,
Пароходы буду в море провожать.
 
 
По широкой Амазонке поплыву
И красивого бизона подстрелю.
Из бизона я сошью себе штаны,
Мне штаны для путешествия нужны.
 
 
Вижу я – горят Стожары, Южный Крест
Над снегами Килиманджаро и окрест.
И река течет с названьем Лимпопо,
И татарин из Казани ест апорт.
 
 
Засыпает, ему снится Чингисхан,
Ю. Ильенко^[9] и Толстого Льва роман,
И Толстого Алексея кинофильм,
Ахмадулина, Княжинский^[10], Павел Финн^[11].
 

«Что за жизнь с пиротехником…»

 
Что за жизнь с пиротехником,
Фейерверк, а не жизнь,
Это – адская техника,
Подрывной реализм.
 
 
Он веселый и видный,
Он красиво живет,
Только он, очевидно,
Очень скоро помрет.
 
 
На народном гулянье,
Озарив небосклон,
Пиротехникой ранен,
Окочурится он.
 
 
Я продам нашу дачу,
Распродам гардероб,
Эти деньги потрачу
На березовый гроб.
 
 
И по рыночной площади
Мимо надписи «Стоп»
Две пожарные лошади
Повезут его гроб.
 
 
Скажут девочки в ГУМе,
Пионер и бандит —
Пиротехник не умер,
Пиротехник убит.
 

Из послания П. Финну

 
На языке родных осин,
На «Консуле» – тем паче
Стучи, чтоб каждый сукин сын
Духовно стал богаче.
 
 
Стучи, затворник, нелюдим,
Анахорет и рыцарь,
И на тебя простолюдин
Придет сюда молиться.
 
 
Придут соседние слепцы,
Сектанты и тираны,
И духоборы, и скопцы,
И группа прокаженных.
 
 
И боль, и блажь простых людей
Доступна – ты не барин,
Хотя ты, Паша, иудей,
А что – Христос – татарин?
 
 
Ты не какой-то имярек —
Прошу, без возраженья! —
Ты просвещенный человек,
Почти из Возрожденья.
 

Паше, в утешение

 
Почто, о друг, обижен на меня?
Чем обделен? Какими сапогами?
Коня тебе? Пожалуйста – коня!
Зеленый штоф, вязигу с пирогами.
 
 
Негоциантку или Бибигуль?
Иль деву русскую со станции Подлипки?
Избу на отдаленном берегу
Иль прелести тибетской Айболитки?
 
 
Все для тебя – немой язык страстей
И перстень золотой цареубийцы.
Ты прикажи – и вот мешок костей
Врагов твоих и тело кровопийцы.
 

«Меня влекут, увы, не те слова…»

П. К. Финну – в ответ на дружеское послание

 

 
Меня влекут, увы, не те слова,
Не «ледосплав», не «ледоход» и даже —
Поэта золотая голова —
Все лажа.
А что не лажа?
Что, мой друг, не ржа?
Поутру сон? Желание хозяйки?
Или полет ружейного пыжа
Вслед лайки?
Не лажа, Паша, – доказать готов —
Мысль сухопутная да прозвучит не дико! —
Охота (но не промысел!) китов
Под руководством, Паша, Моби Дика.
Она явилась как-то раз во сне
И совершенно якобы некстати,
И дел вовне и местности – вовне,
Как, например, на Клязьме – полосатик.
Не ихтиолог, не специалист
По промыслу, тем более – по ловле,
Хотя – спортсмен и в прошлом – футболист,
Тогда – во сне, себя поймал на слове, —
Что надо наниматься на суда.
Прощайте, трепачи и резонеры!
И плыть, конечно, Паша, не сюда —
А в гарпунеры.
Не лажа, Паша, помнишь? – клык моржа,
А впрочем, и моржи, конечно, лажа.
Хорош еще, конечно, дирижабль,
Вслед за китом возникший из миража…
 

«Друг мой, я очень и очень болен…»

П. К. Ф.

 
Друг мой, я очень и очень болен,
Я-то знаю (и ты), откуда взялась эта боль!
Жизнь крахмальна – поступим крамольно
И лекарством войдем в алкоголь!
В том-то дело! Не он в нас – целебно!
А напротив – в него мы, в него!
И не лепо ли бяше! – а лепо,
Милый Паша, ты вроде Алеко
И уже я не помню кого!
Кто свободен руками, ногами,
Кто прощается с Соловками,
А к тебе обращается узник
Алексеевский равелин —
Просит Мурманск – на помощь, союзник!
И дорогою – на Берлин.
 

Квазимодо^[12]

 
О, Квазимодо, крик печали,
Собор, вечерний разговор,
Над ним сегодня раскачали
Не медный колокол – топор.
 
 
Ему готовят Эсмеральду,
Ему погибнуть суждено,
Он прост, как негр, как эсперанто,
Он прыгнет вечером в окно.
 
 
Он никому вокруг не нужен,
Он пуст, как в полночь Нотр-Дам,
Как лейтенант в «Прощай, оружье»,
Как Амстердам и Роттердам,
 
 
Когда кровавый герцог Альба
Те города опустошил
И на тюльпаны и на мальвы
Запрет голландцам наложил.
 
 
А Квазимодо, Квазимодо
Идет, минуя этажи.
Молчат готические своды,
Горят цветные витражи.
 
 
И на ветру сидят химеры,
Химерам виден далеко
Весь город Франса и Мольера,
Люмьера, Виктора Гюго.
 
 
И, посмотрев в окно на кучи
Зевак, собак, на голь и знать,
Гюго откладывает ручку,
Зевает и ложится спать.
 

«Тишинский рынок, эх, Княжинский рынок…»

 
Тишинский рынок, эх, Княжинский рынок,
Надменные чистильщики ботинок,
Надменные я знаю почему —
Профессия такая ни к чему.
Мне там старик пальто перешивал,
Перешивая, сильно выпивал.
Скажи, старик, ты жив или не жив,
Последнее пальто распотрошив?
 

«Ударил ты меня крылом…»

 
Ударил ты меня крылом,
я не обижусь – поделом,
я улыбнусь и промолчу,
я обижаться не хочу.
 
 
А ты ушел, надел пальто,
но только то пальто – не то.
В моем пальто под белый снег
ушел хороший человек.
 
 
В окно смотрю, как он идет,
а под ногами – талый лед.
А он дойдет, не упадет,
а он такой – не пропадет.
 

Л. К.
(Песня запрещенная)

 
Нескладно получается —
Она с другим идет,
Невестою считается —
С художником живет.
 
 
Невестою считается,
Пьет белое вино.
Нескладно получается —
Как в западном кино.
 
 
Пока домой поклонники
Ее в такси везут,
Сижу на подоконнике
Четырнадцать минут.
 
 
Взяв ножик у сапожника,
Иду я по Тверской —
Известного художника
Зарезать в мастерской.
 

Сентябрь

Ю. А. Файту

 
О чем во тьме кричит сова?
Какие у нее слова?
Спроси об этом у совы
На «ты» или на «вы».
 
 
Иду дорогой через лес,
Держу ружье наперевес.
Охотник я. Но где же дичь?
Где куропатка или сыч?
 
 
Хотя – съедобны ли сычи,
Про то не знают москвичи.
 
 
Но я – неважный гастроном,
Давай зальем сыча вином!
Мы славно выпьем под сыча
Зубровки и спотыкача!
 
 
Прекрасен ты, осенний лес, —
Какая, к черту, мне охота!
Пересеку наперерез
Твои осенние болота.
 
 
Товарищ дал мне сапоги —
Размеры наши совпадают,
Подарок с дружеской ноги
Сейчас в болоте пропадает!
 
 
Но притяжение болот
Мы все-таки преодолеем,
Тому надежда и оплот,
Что силу воли мы имеем.
 
 
Мы – это я и сапоги,
Подарок с дружеской ноги.
 
 
Они ходили с малых лет
Через болота и овраги,
А покупали их в сельмаге,
Для них асфальт – уже паркет.
 
 
Люблю я эти сапоги,
Заклеенные аккуратно,
Подарок с дружеской ноги —
Я не верну его обратно.
 
 
Уже светлеет. Переход
От тени к свету непонятен,
Число полутонов растет,
А воздух влажен и приятен.
Рога трубят? Рога трубят…
 

Палуба^[13]

 
На меня надвигается
По реке битый лед,
На реке навигация,
На реке пароход.
 
 
Пароход белый-беленький,
Дым над красной трубой,
Мы по палубе бегали —
Целовались с тобой.
 
 
Пахнет палуба клевером,
Хорошо, как в лесу,
И бумажка приклеена
У тебя на носу.
 
 
Ах ты, палуба, палуба,
Ты меня раскачай,
Ты печаль мою, палуба,
Расколи о причал.