Геннадий Ананьев
Жизнью смерть поправ (сборник)

Глава четвертая

Еще не успев просохнуть и успокоиться после купания, они ворвались в квартиру и заполнили ее радостными возгласами и смехом. Потом расставляли только что привезенную из комендатуры мебель, приглядываясь и примеряясь. И только когда в детской, в спальне и в гостиной мебель была расставлена, Мария решительно, как строгий командир, определила:

– Андрюша, ты – на заставу. И детей возьми. А мне мыть полы и стряпать. Обед через полтора часа. Хлеба не забудьте.

Но обедать первый раз в новой квартире всем вместе им не пришлось. Мальчишки вернулись немного раньше назначенного матерью времени, и Витя сообщил:

– Папа в кишлак побежал. Кто-то кого-то набил.

– В поселок, Витя. Здесь кишлаков нет, – поправила Мария сына и добавила: – Поедим поскорей и тоже в поселок сходим. В магазин нужно.

Не собиралась она идти в поселок в первый день приезда, но сообщение сына встревожило ее.

«Если просто драка, Андрюша бы не стал торопиться», – считала она, детям же говорила иное:

– Конфет, пряников накупим. Рыбы копченой. Здесь же море, здесь много рыбы разной.

– Мам, сладкий мячик, как на базаре, купим?

– Непременно, если будут.

– Халвы, мам?

– Ладно, ладно, всего накупим.

После обеда она погладила детям матроски, себе крепдешиновое платье, и по-праздничному нарядные пошли они в поселок по мягкой, устланной хвойными иглами дороге. Сдавившие дорогу сосны, развесистые, разморенные жарой, наполняли воздух терпкой смолистой удушливостью настолько, что трудно было дышать, но Мария говорила восторженно:

– Воздух-то, воздух! Целительный. Дышите, дети. Глубоко.

– Голова, мам, кружится, – ответил Витя.

– С непривычки, сынок. Но это вам не Памир.

Первый дом показался неожиданно, будто вынырнула красная черепичная крыша из тесной лесной чаши. Дом, почерневший от времени, был обнесен тесовым забором, тоже темным, в мелких, словно старческие морщины, трещинках.

«Как в Азии от мира отгораживаются», – с неприязнью подумала Мария. Она, с детства привыкшая жить открыто, не скрывая от людей свои радости и горести, не могла понять, отчего многие люди стараются упрятать себя в непроницаемую скорлупу. В Средней Азии ее пытались убедить, что за высокими глинобитными дувалами мужья прячут своих жен от соблазнов, а для чего заборы здесь? Чтобы укрыть свое богатство? Или спрятать нищету?

«Коллективно станут работать, разгородятся. Начали же в Узбекистане рушить дувалы», – рассуждала она, рассматривая другие дома с глухими заборами, и не заметила, как вышли они на большую площадь с островерхим домом в центре. Он отличался ото всех и своей величиной и тем, что стоял весь на виду. Забор же невысокий, плотный, обитый по верху колючей проволокой, примыкал к дому лишь с одной стороны. Возле крыльца этого дома толпились мужчины и женщины. Явно о чем-то спорили, яростно жестикулируя.

– Вон и магазин. Легко так нашли, – удовлетворенно проговорила Мария и повернула к центру площади.

Высокий мужчина в клеенчатой штормовке, стоявший в центре толпы, первым увидел Марию с детьми, что-то сказал своим землякам, и те сразу же примолкли, повернувшись в их сторону, с любопытством принялись разглядывать ее и ребят. Когда Мария подошла ближе, все приветливо заулыбались, пропуская их в магазин. Мария поздоровалась со всеми, они ответно закивали, а мужчина в штормовке снял кепку, тоже клеенчатую, и сказал по-русски, правда, с сильным акцентом:

– Мы рады приветствовать дорогую гостью. Надеемся, что станем друзьями.

– Непременно, – ответила Мария и протянула руку мужчине. – Будем знакомы. Мария Барканова.

– Залгалис Гунар. Латышский красный стрелок. Член правления нашего кооператива, – пожимая руку Марии, представился Гунар.

Рукопожатие получилось чересчур крепким и, поняв это, он добавил извинительно:

– Саблю держала рука. Карабин. Теперь вот – весла. Отвыкла быть нежной.

– Рука мужчины – крепкая рука, – поддержала его Мария.

Рыбаку понравился ответ молодой женщины, и он тут же спросил:

– Вы не были в латышском доме?

– Не приходилось.

– Я приглашаю вас к себе. Моя Паула – добрая женщина. Вы подружитесь.

– Принимаю предложение. Только сделаю покупки.

Через четверть часа, нагруженные кульками и свертками, они пошагали через площадь к дому Залгалисов, к тому самому, который так неожиданно появился среди деревьев и удивил Марию подслеповатыми окнами и высоким забором. Не меньше удивилась она, войдя через узкую калитку во двор, застроенный множеством сараюшек. А Витя воскликнул:

– Кладовок много как!

– Рыбаку без них нельзя, – пояснил Гунар. – Негде будет хранить снасти, весла, вялить и коптить рыбу. Дрова на зиму тоже лучше хранить под крышей. А та вон постройка, побольше всех, – летнее владение Паулы.

– Чтобы летом не топить в доме и не мучится от жары, в Азии тоже во дворе устраивают очаги…

– А вот и хозяйка дома, – прервал Марию Гунар. – Паула. Станьте подругами.

На крыльцо вышла полненькая, приземистая женщина с удивительно светлым лицом молочной белизны, с румянцем на щеках и яркими губами. Она поздоровалась с гостями по-русски и пригласила их в дом.

В хмурой гостиной, свет в которую пробивался через небольшое оконце, стояли старинной работы буфет, такое же старинное кресло с высокой деревянной спинкой, стол, покрытый вышитой скатертью, и несколько стульев вокруг стола, а на стене, напротив буфета, висела старенькая картина: стройная девушка с распущенными волосами трепетно протягивает руки к штормовому морю, словно умоляя его утихнуть и не причинить зла милому, который ушел в море рыбачить.

Паула усадила Марию в кресло, пододвинула стулья для мальчиков и Гунара, а сама то подсаживалась, вступая в разговор, то уходила на кухню. Мария слушала неторопливый, обстоятельный рассказ Гунара, прерываемый то и дело энергичными репликами Паулы, и вскоре знала о поселке и ее жителях-рыбаках почти все. Магазин, в котором они только что были, разместился в доме бывшего владельца коптильни и гостиницы для курортников Адольфа Раагу, бежавшего в Швецию с семьей на моторной лодке в день объявления советской власти в Латвии. Оставил богач здесь только приемного сына Вилниса и племянника Юлия Курземниека.

– Братья Курземниеки и я вначале были стрелками Тукумского полка. Ригу защищали от кайзеровцев. Шесть дней у реки Кекавы лежали под немецкими пулеметами. Живы остались. Уцелели у Малой Углы. В штыковой сходились. Потом и пули карателей пролетели мимо, когда расстреливали нас во время братания с немцами. А на Острове Смерти погиб брат Юлия Курземниека. С Юлием мы потом сколько фронтов в Гражданскую сменили… Юденича гнали. Потом Каховский плацдарм защищали, в Таврии бились. Крым освобождали. А в это время Вилниса усыновил Раагу. Так племянник красного латышского стрелка стал мироедом.

– Мать Вилниса заболела с горя и умерла, куда же ребенку податься? – энергично вмешалась Паула, ставя на стол большую тарелку с жареной рыбой.

– А когда Юлий вернулся и женился, чего же он к дяде не пошел? – с едва заметным раздражением отпарировал Гунар.

– Ишь ты, чего захотел? У дяди сидеть без дела не пришлось бы, а он уже к роскоши привык.

– Вот-вот. Силой парня отобрать нужно было, – не отступил Гунар.

– Сиди уж… Забыл, что ли, как всем рты затыкали. Это теперь гордишься, что красный латышский стрелок.

– И тогда гордился. Тебя по-русски научил. Всем людям внушал, что за свободу народа воевал.

– Что верно, то верно. Только место для сетей всегда вам с Юлием никудышное доставалось. И сети ваши рвали. Спасибо Озолису и Портниеку… Соседи наши, – пояснила Паула Марии, – а то бы с голоду хоть помирай…

Мария не вдруг поняла, отчего вдруг Залгалисы спорят о каком-то Вилнисе, видимо, молодом парне, который, как думала Мария, обязательно поймет, что нельзя быть мироедом, и станет примерным рыбаком, но чем больше вслушивалась в размолвку супругов, тем понятней ей становилось, что этот юноша чем-то оскорбил их.

– Так что же произошло? – спросила Мария.

– Вы разве не знаете? – всплеснула руками Паула. – Вот ведь беда: сети кооперативные порезали. Говорят, Вилнис напакостил. Если бы не пограничники, порешили бы его наши мужики.

– Племянник красного латышского стрелка – враг советской власти… Позор! – сокрушенно произнес Гунар. – Правду говорил наш комиссар: где нет нас, там есть враг.

– В Средней Азии колхозный хлопок поджигали. Людей убивали. Теперь там хорошо. И у вас наладится. Поймут все. Рассказать бы всем, как там женщин резали за то, что лица открывали, как басмачи на кишлаки нападали, грабили колхозное добро, насиловали и зверски убивали активистов…

– Русский знают у нас только я, Юлий и наши жены, Марута, дочь Озолисов – немного. Как сможешь рассказать?

– Давайте научим всех! Учебники достанем. Я буду читать, а вы переводить. Пока я не выучу ваш язык. Поговорите, Гунар, Паула, с товарищами, спросите, захотят ли?

– Что тут говорить? Все захотят, – горячо заверила Паула. – У многих словари даже есть. Часто меня спрашивают. В клубе будем собираться. Где гостиница, – пояснила Паула.

– А я на правлении скажу. Время определим.

– Вот и хорошо. Давайте ужинать, – как бы заключила разговор Паула и разлила по стаканам домашнего пива.

Домой Мария с детьми возвратилась поздно. Андрей с беспокойством спросил:

– Где ж вы так долго были?

– С замечательной семьей подружились! Такие замечательные! Он был Красным латышским стрелком.

– Мария, я не хочу тебя пугать. Не хочу, чтобы ты как на Памире боялась, но будь осторожна. Вилнис Рагу (теперь он прежнюю фамилию взял, Курземниек) был членом мазпулцены. Существовала у них такая детская организация под крылом кулацко-фашистской партии. Есть подозрение, что сейчас он поддерживает связь с перконкрустовцами^[1] – «Крест Перуна». Фашистская погромная организация. От них всего можно ожидать. Те же басмачи.

– А я, Андрюша, пообещала учить рыбаков и их жен русскому.

– Прекрасное дело! – воскликнул Андрей. – Только договоримся: если придется тебе запоздать, я встречать тебя стану.

– Вполне приемлемо.

На следующий день Паула пришла за Марией и повела ее в клуб. Дорогой энергично рассказывала:

– На правлении так определили: заниматься три раза в неделю, а когда шторм – каждый день. Все хотят знать русский. Все-все. Клуб набился полный.

Мария, слушая Паулу, предполагала, что та преувеличивает, но каково же было ее удивление, когда она увидела переполненный зал. Люди сидели даже в проходах на принесенных из дома стульях и табуретках. С трудом прошла Мария к приготовленному для нее столу, возле которого уже сидел Гунар. Довольный и гордый. В зале кто-то робко захлопал в ладоши, зал подхватил дружно, словно встречали здесь именитого гостя. Мария смутилась.

Когда она работала секретарем райкома комсомола, ей приходилось часто выступать и перед своими сверстниками, и перед пожилыми людьми, однако за годы, которые провела на заставе, отвыкла от таких встреч, а тем более от аплодисментов. К тому же, как она посчитала, аплодисменты пока не заслужены. Мария сразу даже не могла различить лица людей, видела лишь черные, серые, цветастые пятна, стояла, смущенно улыбаясь этим пятнам. Но вот зал начал успокаиваться, смущение Марии тоже прошло, и она увидела много пожилых рыбаков, ровесников ее отца, увидела молодых парней и девушек, по-праздничному нарядно одетых, словно собравшихся на танцевальный вечер, а не на занятие кружка. Ни тетрадей, ни карандашей ни у кого не было, и Мария решила на этом необычном уроке рассказать о себе.

Она говорила о своей рабочей семье, о фабрике, о первых самостоятельных шагах, о решении поехать по путевке комсомола в Среднюю Азию, а Гунар переводил фразу за фразой, ее исповедь. Зал настороженно слушал о памятнике погибшим в боях с басмачествам пограничникам, поставленном в глухом предгорном кишлаке, о рядке молчаливых старцев, о зарезанной женщине, захотевшей вступить в комсомол, о костре, на котором горели паранджи, о безвыездной многолетней жизни на Памире, о погибших на Талдыке строителях дороги, о молодых узбечках, севших, вопреки вековому укладу, на трактор, о разрушенных дувалах, об окнах, вставленных в глухие стены домов – Мария говорила вдохновенно, так же вдохновенно переводил Гунар, а когда она закончила, в зале громко и долго хлопали.

Первым к ней подошел Юлий Курземниек, кряжистый мужчина с черной окладистой бородой. Пожал руку и произнес торжественно:

– Я верил, что бился за святое дело. Разгородим и мы заборы.

Ее окружили. Пожимали руки. Называли свои имена и фамилии, а она счастливо улыбалась, стараясь запомнить непривычные фамилия и лица новых знакомых.

Домой Мария шла с Гунаром и Паулой. Гунар все больше молчал, а Паула тараторила без умолку, восхищаясь отвагой Марии, добровольно поехавшей на край света.

– А ты же, Паула, не испугалась выйти замуж за красного латышского стрелка, за опального. Опорой мне стала. И не только мне.

Паула ничего не ответила. Возбужденность ее вдруг сменилась задумчивой грустью. Впервые, быть может, она по-новому посмотрела на свою жизнь.

– Трудно, ох, трудно пришлось, – со вздохом произнесла она, помолчав немного, добавила: – Без любви на такое не пойдешь.

– И не только к мужу. Еще и к справедливости, – в тон ей проговорила Мария, как бы примеряя ее слова к своей судьбе.

– Да, Мария права, – проговорил Гунар. – Человек порыв души осмысливает потом, когда жизнь сделает его мудрым.

Дальше шли молча. Хвойные иголки, устилавшие дорогу, мягко пружинили и, казалось, путники словно бесшумно плыли в терпкой душной темноте. Поселок с его редкими желтыми огоньками остался уже далеко позади, говор людей, расходившихся по домам из клуба, смолк, и Мария теперь боялась, что Гунар и Паула вдруг не пойдут с ней до заставы, а распрощаются здесь, но они шли и шли. А она все ждала, что вот-вот появится Андрей (он же обещал встречать), но его все не было.

Вдруг рядом, чуть правее дороги, сухо, как холостой выстрел, хрустнула ветка. Мария вздрогнула, остановилась и стала всматриваться в темноту чащи. Ей даже показалось, что к одному из стволов прижался человек.

– Вон, Гунар… – начала говорить она, но тот спокойно сказал:

– Не надо останавливаться, – взял ее под руку. – Пойдем.

Она подчинилась спокойной просьбе Гунара, хотя недоумевала, отчего он делает вид, что никого в лесу нет и не стрельнула громко ветка под чьей-то неосторожной ногой. Теперь Мария вслушивалась в тишину, надеясь определить, не двигается ли рядом с ними еще кто-нибудь. Но вокруг было тихо.

Слева, между деревьями, затеплился огонек.

«Ну, вот и пришли», – облегченно вздохнула Мария и ускорила шаг.

Когда подошли к калитке, она пригласила Гунара и Паулу выпить перед обратной дорогой по чашечке чая, но Гунар отказался с необычной для него поспешностью. И категорично:

– Нет-нет. Поздно уже. Не надо беспокоиться.

Молча они пожали друг другу руки, и Гунар с Паулой быстро пошли обратно.

«Не ошиблась я, был кто-то в лесу. Был…»

Переступив порог калитки, которую отворил часовой, Мария пошла неспешно через двор к командирскому домику, ласково светящемуся изнутри чистыми окнами. Она наслаждалась тишиной и покоем. Она даже решила не говорить о подозрительно хрустнувшей ветке, а рассказать лишь о том, как много народу собралось в клубе, как внимательно слушали ее, потом долго аплодировали – Мария собиралась поделиться лишь своей радостью, своим счастьем, однако разговор с Андреем получился совсем иным.

Муж оказался дома не один. Вместе с ним сидел за столом и пил чай капитан.

– Гость у нас, Маня. Комендант наш, – сказал Андрей, вставая навстречу жене и целуя ее, как это делал всегда, уходя на службу и возвращаясь домой. – Мы вот тут без тебя…

– Вы уж нас извините. Поговорить хотелось по-домашнему, вот и сообразил Андрей Герасимович чай, – заговорил капитан, выходя из-за стола и протягивая руку Марии. – Капитан Хохлачев. Денис Тимофеевич.

Марии бросилась в глаза похожесть капитана с Андреем. Скорее всего, почти одного с ним возраста, такой же высокий и широкоплечий, как и Андрей, с такой же огрубевшей от солнца и ветра кожей на руках и лице, с обветренными губами (верхняя даже треснутая до крови), да и волосы капитана очень похожие на волосы Андрея, только глаза совсем не такие – карие глаза.

– Мария Петровна, – несмело ответила она и удивилась своей несмелости. Затем сунула руку в карман шерстяной кофточки, которую брала на всякий случай, но так и не надела ее, но вместо платочка вынула небольшой листочек бумаги, свернутый вчетверо. Развернула удивленно, разобрала только восклицательный знак в конце написанного не по-русски текста и протянула листок мужу:

– Что это, Андрюша?!

– Дай-ка, – попросил у Барканова комендант и начал переводить. – Сиди дома, красная… Не переводится тут слово… Если не хочешь… В общем, тут так примерно: муж останется вдовцом, а сыновья сиротами, если, значит, не утихомиришься. Да, угроза серьезная.

– Не иначе, как «Крест Перуна» сработал, – высказал свое мнение Андрей. – Я говорил тебе об этой организации, Маня. От нее всего можно ожидать.

– Но что делать? Вы бы видели, как внимательно слушали они меня! Они хотят знать больше, чем знают. Они русскому хотят научиться. А записка… Для меня она не первая. Я их под дверью много раз находила. Одинаковые, оказывается, враги, что там, что здесь. Трусливо, из-за угла пугают.

– И убивают.

– Андрюша, – с удивлением посмотрела Мария на мужа, – ты зачем это говоришь? Меня испугать? Я же не улитка, Андрюша.

– Но ты мать двоих детей.

Мария вдруг сникала. Села на стул, сложив на колени руки, долго рассматривала их. Неловкая пауза затягивалась. Нарушил ее Андрей:

– Если бы каждая женщина сделала столько же, сколько ты…

– Неужели, Андрюша, это ты говоришь? Ты – и вдруг взгляды мещанина… В революцию тоже убивали! До революции вешали, расстреливали! Убивают и сейчас. В Испании. Вас, пограничников, сколько погибло?! И сейчас ты не застрахован от вражеской пули. Так почему же ты здесь, почему не бежишь в спокойный городишко и не устраиваешься завхозом в детсад? Давай бросим все-все! Закроем ставни, потушим свет и будем сидеть и дрожать. Я поняла тебя. Если бы кто-то приехал сюда, ты восхищался бы, как восхищался когда-то мной. Но теперь я твоя жена…

Мария упрекала мужа, совсем не думая о том, что невольно обижает его, а еще унижает в глазах коменданта. Она боролась за себя, за право быть полноправным человеком. Впервые у них произошла размолвка, да раньше ее и не могло быть: на Памире она никуда не ездила, никого не видела, кроме пастухов, изредка приезжавших на заставу, да еще басмачей. Она иногда даже жалела, что уехала из районного центра, бросила комсомольскую работу и заперлась в четырех стенах; и вот теперь, когда есть возможность снова встречаться с людьми, помогать им, учить их, вдруг на ее пути встал Андрей. Для нее это было и неожиданно, и обидно.

– Ты подумал, как я Пауле в глаза буду смотреть? Другим женщинам? Гунару, рыбакам?!

– Ты не так поняла меня. Помнишь, ты мне призналась, что боялась стариков у карагача, боялась гор… Вот теперь я хочу…

– Не выпускать со двора заставы? Я и сегодня боялась, когда шла домой. Чего? Ветка хрустнула. Крался за нами кто-то. А я буду учить всех, кто хочет учиться. Буду! И рада, что взбудоражила врагов.

– Храбрая ты моя трусиха, – примирительно проговорил Андрей и погладил Марию по голове.

– Вот и примирились, – обрадовался капитан Хохлачев. Добавил после паузы: – Завидую я тебе, Андрей Герасимович. Завидую.

– Ну вот, нашумела на мужа не ко времени, и в примерные вышла, – с улыбкой ответила Мария. – Посидите, я сейчас чай подогрею.

Они долго еще говорили о границе, о фашизме. Потом Мария и Андрей рассказывали о себе, Денис Хохлачев о своей службе в Забайкалье, о погонях за лазутчиками бывшего атамана Семенова, о схватках с кулацкими бандами, о новом совхозе, названном по просьбе жителей «Пограничный» – они говорили обо всем и не знали, что в это время кто-то кирпичом выбил окно в доме Залгалисов…

Глава пятая

Мария проснулась, посмотрела на часы и почувствовала что-то неладное: пора уже было приносить детей роженицам, но в коридоре не слышалось привычного для этого утреннего часа требовательного плача, за дверью лишь беспрестанно сновали, приглушенно и тревожно переговариваясь.

Все соседки Марии по палате спокойно посапывали. Мария всегда просыпалась заранее и ждала, когда принесут кормить дочь, а соседок няня каждый раз, подавая детей, будила. Женщины, еще как следует не проснувшись, давали детям грудь, ласково ворковали с довольно мурлыкающими сыновьями, а как только няня уносила их, вновь засыпали. Мария завидовала их спокойствию, тоже старалась больше спать, но ей не спалось. То она тревожилась о дочке, не голодна ли, перепеленована ли? То думала об оставленных у Паулы и Гунара сыновьях, то об Андрее, который приехал к ней на второй день после родов, принес букет цветов и непривычно виновато сказал:

– Не обижайся, Маня, если больше не смогу навестить вас. Поправляйся. Галчонка нашего (они договорились заранее, если дочь, то назвать ее Галей) корми хорошенько. Приеду за вами в день выписки.

Она знала, что Андрей занят, но все же ждала его, чтобы увидеть, как он выглядит, не похудел ли, услышать от него о Викторе и Жене. Ей хотелось, чтобы на ее тумбочке стояли не выделенные соседками цветы, а принесенные мужем. Сейчас Мария с завистью слушала мерное посапывание соседок, пытаясь вместе с тем понять, что произошло в роддоме, почему не несут кормить детей? Но как она ни напрягала слух, разобраться, о чем переговаривались в коридоре, не могла. Время шло, детей не несли, тревога, царившая в коридоре, начала передаваться Марии.

«Что такое? Отчего все бегают?»

Она услышала грубые мужские шаги. Мужчины шли молча. Потом заговорили. Один резко, требовательно, другой мягко, спокойно.

– Посчитали, сколько нужно машин?

– Безусловно. И для рожениц, и для обслуживающего персонала, и для имущества.

– Имущество уничтожить. Эвакуировать только женщин и детей.

– Как вы считаете, если кто из местных не захочет уезжать, стоит их принуждать?

– В первую очередь жен краскомов и местного партийно-комсомольского актива. Принуждать никого не будем. Как подойдут машины, немедленно приступайте к эвакуации.

Эвакуация?! Недобрым предчувствием сдавило сердце Марии от этого непривычного, едва знакомого ей слова. Она еще не могла осознать, сколько горя и страданий, сколько смертей от бомб и снарядов, от голода и болезней скрывается за этим звонким и даже красивым словом: она даже не могла себе представить, что скоро это слово станет одинаково известно и ребенку, и старику, а люди поделятся на эвакуированных и неэвакуированных – Мария еще не осознала, что началась война и первые толпы беженцев уже потянулись по приграничным дорогам, она пока что задавала себе тревожный вопрос: «Неужели Андрей был прав?»

Несколько раз Андрей предлагал ей уехать с детьми к родителям, говорил о возможной скорой войне, а она всякий раз отвечала ему одним и тем же вопросом:

– Кто ж тебя тогда обогреет? Никуда я не поеду.

Она понимала заботу Андрея о детях, о ней, знала, что застава почти каждый день задерживает нарушителей границы, вооруженных, с портативными радиопередатчиками и картами, слушала, как Андрей и капитан Хохлачев (он, приезжая на заставу, всегда заходил к ним домой) говорили, что фашисты отчаянно пытаются создать «пятую колонну» в приграничных районах, и делали вывод: скоро быть войне.

Видела Мария и перемены в поселке. С весны на ее занятия стало приходить все меньше и меньше народа, а провожали ее до дома кроме Залгалисов еще несколько мужчин. Стала избегать встреч с ней и соседка Залгалисов Марута Озолис, полная, как уточка, девушка. Прежде она всегда ждала Марию у входа в клуб и, здороваясь, обычно гладила своей пухлой щекой ладонь Марии. Теперь, наоборот, дежурили у входа в клуб Вильнис Курземниек и еще два незнакомых Марии парня, и стоило только Гунару или другим мужчинам припоздниться, они обзывали Марию «пузатой шлюхой», грозили ей, но едва только кто-нибудь из учеников появлялся на крыльце, сразу же замолкали. А один раз эти парни кинулись было на нее с кулаками, но новый шофер кооператива Роберт Эрземберг кинулся на помощь, и парни, струсив, ретировались.

На следующий же день, как Роберт прибыл в поселок, он пришел на занятие кружка и вскоре стал активным и самым успевающим учеником. Мария восторгалась им, но ни Андрей, ни Гунар не разделяли ее восторга. И даже после того, как он защитил ее, Андрей сказал задумчиво:

– Хорошо, конечно, но я не верю ему…

Помолчав немного, перевел разговор на то, что лучше всего ей уехать с детьми в родительский дом. Хотя бы на лето.

– К осени, если не начнется, вернешься.

Она прижалась к нему, обняла, заглянула в глаза и сказала упрямо:

– Не оставлю одного! – И, поцеловав, спросила с надеждой: – Может, Андрюша, и не будет никакой войны? В газетах и по радио…

– Мне, Маня, газеты и радио не указчики. Я своими глазами вижу. Очень сложная обстановка. Только странно, наши доклады словно не слышат…

Теперь вот Мария особенно ясно вспомнила тот их разговор за несколько недель до отъезда в роддом. А перед самым отъездом детей они отвезли Залгалисам, кооперативный грузовик уже стоял у калитки заставы, все необходимое было уложено в чемодан, и она предложила:

– Присядем перед дорогой.

– Давай.

Молча посидели минутку, встали, он поцеловал ее и, взяв чемодан, сказал со вздохом:

– Как все не вовремя…

– Андрюша, ты о чем? – с обидой спросила она. – Ты же сам хотел дочку.

– Ты знаешь, о чем я говорю, – ответил он, потом добавил извинительно: – Ладно, не буду больше. Тебе сейчас нельзя волноваться. Поезжай спокойно. Все, возможно, будет в порядке.

«Вот тебе – будет в порядке. Эвакуация. Да это же война!»

Коридор наполнился детским плачем: детей понесли на утреннее кормление. Марии принесли дочь в последнюю очередь. Няня, подавая Галинку, сказала с явной грустью:

– Корми поскорей. И собирайся в путь.

– А что происходит?

– Война, доченька. Гитлер полез. За тобой, сказали, муж машину направил. Корми свою крошку, а чемоданчик и одежду твою сейчас принесут.

В самом деле, одежду и чемодан с детскими вещами сестра-хозяйка принесла очень скоро. Бросила одежду на стул, поставила чемодан у кровати и сухо сказала:

– Сама одевайся. Помогать некому. Эвакуация. Машина ваша уже во дворе. Торопитесь.

Круто повернувшись, засеменила из палаты.

Необычная резкость и невнимательность Марию вовсе не задели. Она даже не заметила этого. С тоской задавала себе вопрос: «Что же будет? Что же будет теперь?!»

Запричитали, всхлипывая, соседки:

– Таких крошек везти! Что делается? Может, не ехать, Мария? Детей загубим. Немцев сюда не пустят. А если пройдут – они же люди. Кормящих матерей и детишек разве тронут?

– Помогите лучше мне, чем слезы лить. Я лично не могу остаться. Сыновья ждут. Муж на заставе. А немцы? Они ведь – фашисты. Так что решать каждому по своему разумению.

Говорила деловито, словно не ныло тоскливо сердце, не переполнялась душа тревогой.

Соседки, продолжая причитать и всхлипывать, поднялись, и одни стали помогать собраться в дорогу Марии, другие сами стали готовиться к эвакуации. Через несколько минут Мария, попрощавшись с соседками, направилась к выходу.

Во дворе у машины ждал ее Эрземберг. Он стоял неподвижно и смотрел вдаль. Лицо его было злое, взгляд отрешенный. Мария, всегда видевшая шофера приветливым, улыбающимся, подумала: «Вот она – война», – и окликнула его.

Эрземберг повернулся, посмотрел на нее зло, отчего Марию оторопь взяла, но тут же его взгляд потеплел, на лице появилась улыбка.

– Давно жду вас, Мария Павловна. Спешить нужно!

Голос непривычно жесткий, неприятный. Зябко стало Марии, а память услужливо подсказала слова Андрея: «Не верю я ему», – она даже подумала, не вернуться ли ей в корпус, она даже повернулась было, но Эрземберг взял у нее чемодан, легко запрыгнув в кузов, поставил чемодан поближе к кабине и, спрыгнув, открыл дверку кабины.

– Прошу. Дайте ребеночка подержу.

Приветливый тон, обычный мягкий голос. Мария ничего не могла понять. Она села в кабину, взяла поданную Эрзембергом дочку и, укладывая ее поудобней на коленях, пыталась успокоить себя: «Нельзя так подозрительно относиться к людям. Не нужно».

Но спокойствие не приходило, предчувствие чего-то недоброго сжимало сердце.

Предчувствие ее было совсем не случайным. Роберт Эрземберг был перконкрустовец. Послал его в приграничный поселок сам Густав Целминьш – главарь «Перконкруста». Эрземберг должен был добросовестно работать, стать активным членом кооператива и в то же время тайно, опираясь на бывших айзсарговцев^[2], запугивать рыбаков, настраивать их против советской власти, а когда настанет долгожданный час – убивать, убивать и убивать…

Все у Эрземберга, как ему казалось, шло хорошо. За добросовестную работу его несколько раз премировали, с ним члены правления даже советовались, его хвалила жена начальника заставы за успехи (знала бы она, что он прекрасно говорит по-русски), ему вполне доверяли, а он в это время, используя Вилниса Курземниека, сеял смуту в поселке, нагонял страх на рыбаков. Эрземберг был уверен, что как только начнется война, он повезет ценности кооператива, с ним поедут председатель правления и партийный секретарь (Эрземберг был уверен, что только они побоятся немцев и побегут из поселка), он уже заранее обдумывал, как лучше уничтожить этих руководителей, деньги спрятать в лесу и, вернувшись в Ригу, доложить о выполненном задании. Эрземберг считал, что когда в Ригу придут немцы, он получит за свои успешные дела приличный пост и станет жить, как жил до прихода советской власти. Но планы его неожиданно пошатнулись. Его вызвал председатель правления кооператива и сказал:

– Начальник заставы просит эвакуировать его семью. Привези Марию Петровну из роддома.

– А как же с эвакуацией кооператива? – едва скрывая недовольство, спросил Эрземберг.

– Поезжай быстрей. Мы подождем тебя.

Эрзембергу казалось, что председатель хитрит, не хочет давать важного поручения, и отсылает его из поселка специально, хотя мог бы в роддом, до которого всего полсотни километров, направить второй, старенький грузовик. Эрземберг готов был хоть сейчас выхватить пистолет и стрелять, стрелять, но, понимая, что это равносильно самоубийству, сдержал себя. Он хотел жить. Согласно кивнув, поспешил к машине.

Сразу же за поселком он выжал из своего ЗИСа предельную скорость. Бетонная дорога стремительно набегала, разрывая то густые рощи, то пшеничные поля, уже заколосившиеся, но Эрземберг не замечал ни деревьев, ни пшеницы, ни осанистых усадеб среди этих полей – он крутил баранку, сам же думал со злостью: «Уйдут! Выскользнут! Но я рассчитаюсь за них с ней! Затащу в лес!»