Гавриил Хрущов-Сокольников
Грюнвальдский бой, или Славяне и немцы. Исторический роман-хроника

Сам Витовт скакал из города в город, умоляя верных жмудин терпеть и ждать. Жмудь временно смирилась, но огонь восстания, жажда мести сверкал под пеплом, довольно было одного дуновения ветерка, чтобы пламя это перешло во всепожирающий пожар. Но Витовт говорил: «Ждите!» И верные его подданные терпели и ждали!

Глава V. В тереме княжны Скирмунды

На крутом берегу Дубисы, недалеко от границы, отделявшей владения славного литовского великого князя Витовта, от прусских земель Тевтонского ордена меченосцев, возвышались грозные стены и бойницы укреплённого замка Эйрагола.

Уж более полутора века замок этот был крепким оплотом против дерзких наездов тевтонских рыцарей, смотревших на полуязыческую Литву как на удобную арену для своих разбойничьих налетов^[19].

Всю оставшуюся за Литвой часть Жмуди с Троками, любимым городом покойного отца его Кейстута, Витовт отдал своему любимому брату Вингале Кейстутовичу^[20]. Но Вингала не захотел сидеть в богатых Троках, где всё говорило и напоминало об отце, бесчеловечно и позорно убитом клевретами коварного родича Ягайлы, и перенёс свою резиденцию в высокий и неприступный Эйрагольский замок, чтобы оттуда, как с самого выдающегося пункта границы, следить за немцами-крестоносцами, в которых он прозорливо чуял естественных и непримиримых врагов своего отечества.

Как мы уже видели, замок стоял на высоком берегу Дубисы и примыкал к громадному, вековечному сосновому бору, тянущемуся на многие дни пути до самого Немана.

В одной из башен замка узкие узорчатые окна которой выходили на низменную луговую сторону Дубисы – в тереме, красиво отделанном коврами и шёлковыми материями, у самого оконца сидела девушка чудной, ослепительной красоты.

Большого роста, с высокой грудью, с дивными золотисто-русыми косами по плечам, она была олицетворением тех сказочных литовских дунг^[21], о которых только в песнях поётся.

Большие голубые глаза её глядели решительно и смело, а поступь, повелительный голос и манера держать себя указывали на высокое происхождение.

Действительно, это была дочь князя Вингалы Эйрагольского, славная красавица Скирмунда, слух о царской красоте которой гремел далеко за пределами Эйрагольских владений.

Замок Эйрагола

Скирмунда была грустна и задумчива в этот день. Она с нетерпением всматривалась в голубую даль, словно ожидая кого-то.

Но часы летели за часами, а никто не появлялся со стороны Дубисы; зато по дороге, ведущей из леса, то и дело мелькали всадники, то и дело скрипели огромные дубовые ворота, пропуская подъезжающих гостей.

Казалось, молодая красавица не обращала никакого внимания на громадный съезд гостей, пышно разубранные кони которых наполняли весь двор замка. Она ждала кого-то, а он не ехал.

Вошла старуха почтенного вида в длинном тёмном платье литовского покроя и молча остановилась перед княжной. Красавица или не видала её, или делала вид, что не замечает. Старуха кашлянула.

– А, это ты Вундина, – как бы нехотя отрываясь от окна, проговорила княжна, – разве уже пора?

– Пора не пора, солнце моё ясное, голубка моя чистая, а приготовиться не мешает: того и гляди государь батюшка позовёт встречать дорогих гостей.

– А много их наехало? Я и не посмотрела.

– Да без малого полсотни, да все князья да бояре. С одним князем мазовецким приехало тридцать дворян, не считая челяди, да лучников, да латников – иному королевичу впору.

– Не говори ты мне про князя Болеслава, не лежит моё сердце к нему, противен он мне, – насупив брови, проговорила княжна, и в голосе её послышалось не капризное раздражение, а твердая воля, определённый ответ на давно обдуманный вопрос.

– Что же в нём дурного, лебедь моя белая? – льстиво проговорила старуха, – умён, собой картинка писанная, богат, самому дяде твоему королю Ягайле не уступит, а уж рода такого знатного, что во всей Польше никто с ним тягаться не может; одно подумай, ведь он по прямому корню от Пястов идёт. А знаешь, выше этого рода в Польше не бывало!

– Да будь он хоть внуком пресветлого Сатвароса^[22], не люб он мне. Вот и всё тут!

– Ай, ай, дитятко, не гоже такие речи говорить. Внук Сатвароса?! Ай, ай! Помилуй тебя великая Праурима^[23].

Княжна улыбнулась и обняла одной рукой свою старую няньку.

– Ну, успокойся, моя добрая Вундина, будь князь Болеслав внуком Сатвароса, я бы ещё подумала, но теперь хоть ты не неволь меня, хоть ты не принуждай меня к этому ненавистному браку.

– Но, голубь моя чистая, радость глаз моих, Скирмунда, не забывай, что это воля батюшки князя, а в упорстве князю нет равного. Весь в матушку княгиню, в покойную Бируту.

– Да ведь и я, говорят, на неё похожа, не правда ли, Вундина? Старый Витольд, дядюшка, много раз мне про то сказывал!

– Одно лицо, красавица, как теперь вижу, одно лицо, и голос, и взгляд, только повыше она была тебя, и в теле плотнее. Ну, да и ты, голубка моя белая, с годами раздашься! Как раз под пару нашему льву литовскому, великому Кейстуту Гедиминовичу, была бы!

Княжна усмехнулась.

– Ну, вот видишь, Вундина, какого вы мне с батюшкой женишка прочите? Ну, сама ты посуди, какая же я пара твоему заморенному князю Болеславу? Он мне по плечо, а ты сама говоришь, я ещё вырасту!

– Да какого же тебе богатыря надо, ты только кругом взгляни! Ну чем хуже князь мазовецкий других вельмож и магнатов польских? Да давно ли у них и король-то был шести пядей ростом? Его и прозывали так «Локеток!», как в сказке мальчик-с-пальчик. А чем не король был?! И сын его, чуть повыше был, и за того тетушка твоя Альдона Гедиминовна вольной волею пошла! Надо идти, коли выбирать не из кого! Потом, тетушка Айгуста…

– Ну, пусть они выходили, а я не пойду, а если уж выбирать, так разве один свет что ли в Польше? Разве в Москве женихов мало. Разве не туда выдадены были две моих тетушки? Да разве русские князья Рюриковичи худороднее Пястовичей, этих латинских заморышей!

– Э! Э! Вот ты куда, моя лебедь белая, махнула, теперь понимаю. Полюбился тебе, видно, русский удалец, смоленский князь Давид Глебович, что у нас в Эйраголе прошлую зиму в заложниках жил?

Княжна вскочила со своего места и горячо обняла свою мамку, лицо её пылало.

– Молчи! Молчи, Вундина! – твердила она, – не буди в моей памяти счастливых дней.

– Да теперь об этом браке и думать нечего. Великий князь пошёл войной на Московское государство. Почитай, теперь там кровавые реки льются. Не отдаст тебя государь-батюшка за врага!

Княжна Скирмунда

– Знаю, знаю, Вундина, от того и сердце моё на части разрывается! Не бывать мне за моим соколиком ясным. Да только сердце вещун. Чует оно, что придёт пора – свидимся. Литва и Русь – братья родные, это не немцы крыжаки проклятые, побьются и помирятся. Не вечно войне быть. А тогда, милая Вундина, – вдруг страстно и быстро заговорила она, – помоги мне только время проволочить. Только время проволочить, а чует моё сердце, увижу я моего соколика ясного!

Глава VI. Певец

Эх, княжна, или ты мало батюшку князя Вингалу Кейстутовича знаешь? Разве ему перечить можно? Что захочет, то и сделает!

– Эх, нянюшка, болезная ты моя, видно и ты свою вскормленницу, княжну Скирмунду, тоже мало знаешь, – слово в слово отвечала с усмешкой молодая красавица, – уж если она упрется на своём, разве, связав ей руки и ноги, выдадут за немилого. Так ты и знай. Руки на себя наложу, в окошко выкинусь, а не буду за этим коротышом мазовецким!

При этих словах глаза её сверкнули такой решимостью, что старуха поняла, что длить разговор на эту тему опасно, и замолчала. Молчала и княжна. Она уже не всматривалась больше в узкую полоску дороги, змеёй извивавшейся по луговой стороне Дубисы, её взгляд невольно спустился на двор замка, лежащий прямо у её ног.

Конюхи и оруженосцы расседлывали лошадей. Другие водили взмыленных коней по мощеному двору, иные, привязав благородных животных к коновязям, под навесами, болтали между собой, подчас прерывая веселую болтовню смехом или бранными восклицаниями.

Молодая девушка несколько минут глядела на эту пёструю, оживлённую картину; вдруг взгляд её сверкнул негодованием, и она рукой показала старой мамке на превосходного вороного коня, которого водил по двору оруженосец в железном шлеме и таком же нагруднике. Попона на коне была чёрная, без украшений, грудь, голова и шея прикрыты чешуйчатой броней, а у задней луки высокого седла висел шестопёр. Ясно было, что это конь рыцарский и даже рыцаря не простого, так как на сером плаще, прикрывавшем нагрудник оруженосца, был вышит герб под графской короной.

Двух других коней, тоже закованных в броню, водили по двору кнехты (воины-пехотинцы, входившие в состав копий. – Ред.), а в углу двора стояла крытая бричка немецкого фасона, нагруженная дорожным скарбом.

– Что это? Ты видишь, Вундина? Неужели отец опять дозволяет рыцарским подошвам осквернять плиты Эйрагольского замка?

– Что делать, красавица ты моя! Что делать! Приказ строгий от великого князя – держать с крестовиками мир и союз. Ослушаться нельзя. Сама знаешь, с Витовтом Кейстутовичем шутить, ох, как опасно!

– Нет, няня, няня! Не ко времени я, видно, родилась. Не умею я таиться и скрытничать. Нет, няня, вижу я, что и литвины все выродились. О дедушке Гедимине, о славном князе Маргере только в песнях поётся. Вот это были настоящие люди, настоящие литвины, а теперь что? Ради выгодного мира дочь родную готовы за тевтонского магистра замуж выдать!

– И что ты, мать моя, да разве эти вояки железные могут жениться? – они всё равно что у нас Вайделотки.

– Знаю, знаю, да у нас разве Криве-Кривейто не позволил бабушке Бируте замуж идти? Ну, и у них есть свой Криве-Кривейто, где-то там в Авиньоне сидит, для Божьего дела на всё разрешенье даёт за мешок золота^[24]. А мы, женщины несчастные, словно выкуп какой, словно вещь бездушная, идём в придачу!

– Зачем они здесь, эти рыцари? – вдруг с гневом перебила собственную речь Скирмунда. – Даром они не поедут, а охотой их отец не позовёт. Что им здесь нужно? Или опять за заложниками приехали? Мало им, что ли, что они двух сыновей у самого Витольда отравой извели? Ещё литовской крови захотели, вороны окаянные!

В голосе Скирмунды слышалась такая ненависть, такое озлобление против нёмцев, что даже старая Вундина, кровная жмудинка, с молоком матери всосавшая родовую месть к этому народу разбойников-пришельцев, невольно качала головой и старалась успокоить княжну, переменив разговор.

– А слышала ли ты, моя лебедь белая, старый Молгас из Трок возвратился, у сенных девушек теперь сидит. Сколько песен новых сложил, да каких – заслушаешься!

– Ах, Вундина, что же ты давно не сказала? Зови, зови его сюда. Люблю я слушать его пророческие песни. Вот он хоть стар, хоть слеп, а настоящей литвин, и за мешок золота проклятых крыжаков славить не будет. Зови его, зови, да кличь сюда сенных девушек, подружек моих!

Вундина медленно вышла, а Скирмунда снова стала глядеть на двор замка.

– Проклятые крыжаки, зачем они здесь? Зачем они здесь? Чует моё сердце, не к добру эти вороны залетели в наши стены! Не к добру.

Её размышления были прерваны приходом старой мамки, сзади неё шёл старик огромного роста с седой окладистой бородой. Из-под густых, нависших бровей прямо в упор глядели большие, широко открытые глаза. Они были тусклы и безжизненны, уже давно погасло для них и солнце красное, и бесконечная красота природы, но зато просветлела могучая душа старика, и песни, дивные песни, полились под звуки простой незатейливой лиры.

Старый Молгас был дорогим гостем в каждом княжеском замке, в каждой убогой хижине; сотни, тысячи народа сбегались послушать его вещие песни; но старик больше всего любил глухую Жмудь, свою родину, своего князя Вингалу и его красавицу-дочь.

Бывало, когда она была ещё маленьким ребенком, он по целым дням проводил в её тереме, и молодая княжна не только выучилась у него всем старым литовским песням, которые он передавал с такой любовью, но умела также подыгрывать на его деревянной лире, предпочитая её волошской лютне, на которой её заставляли учиться.

Вслед за стариком в комнату ввалилась целая толпа сенных девушек и подружек. Это были всё свежие, молодые, красивые лица литовского типа, все были веселы, беззаботны. Легко и привольно жилось им в богатом и крепком замке эйрагольского князя.

Почти с детскою радостью встретила княжна своего любимца, усадила его, поднесла из своих рук чару заморского вина и подала знак всем девушкам сесть полукругом около вещего певца.

Певец Молгас

– Что спеть-то тебе, княжна-матушка, чем потешить моё солнышко красное? – заговорил старик, – старые песни мои все давно состарились.

– Спой что- нибудь новенькое – сказала княжна, – вот мамушка Вундина говорит, что ты много новых песен сложил.

– Сложил-то сложил, да только песни всё не те что в княжеских хоромах поются. Невеселые это песни, печальные, от них сердце литовское кровью обливается.

– Таких-то мне и нужно, старче. Литвинка я по отцу-матери, литвинкой умереть хочу. Спой мне мои родные литовские песни. У нас на Литве больше нет смеха и радости, пой мне про слёзы и кровь. Пой, старина, пой ради Сатвароса!

Старик поставил на колени свой незатейливый инструмент, ударил деревянными палочками по струнам, и струны издали жалобный, тихий звон. Старик запел:

 
То не волки лютые завывают,
То не вороны летят на добычу,
То со всех краёв царства немецкого
Собираются рыцарей тучи чёрные, Надвигаются на землю литовскую.
Ой, Литва, моя родина,
Ты слезами обливаешься,
А те слёзы – горюч огонь,
Как смола кипят – сердце жгут!
 
 
Призадумался князь Витольд Кейстутович,
Стало жалко ему родной земли,
Погадал – подумал он со княгинею,
И за вечный мир отдал в заложники
Двух сынов своих – малых детушек!
Ой, Литва, моя родина,
Ты слезами обливаешься,
А те слёзы – горюч огонь,
Как смола кипят – сердце жгут!
 
 
Не сдержали немцы треклятые
Слова честного под присягою,
И начали над Литвою хозяйничать
И мечём, и крестом, и верёвкою.
Обращать всю Жмудь в свою вотчину!
Ой, Литва, моя родина!..
 
 
Не стерпел тут князь Кейстутович:
Собрал-созвал мощь литовскую
И разбил-размёл силу поганую!..
Да крестовики-немцы-изменники
Извели его деток отравою!..
Ой, Литва, моя родина.
 
 
Ой! Не плачь, не горюй, свет-нягинюшка,
Отомстит Литва твоих детушек,
Отольются слёзы немцам впятеро,
Отольётся кровь немцам во сто раз:
Дай собраться нам только с силою!
Ой, Литва, моя родина!..
 

Пока пел старик, тихонько подыгрывая себе на струнах, все взгляды были обращены на него. Каждая слушательница боялась пропустить хоть одно слово из этой новой, ещё не слышанной песни. На длинных ресницах молодой княжны повисли слёзы.

Сколько раз вдвоём с великой княгиней Анной, своей теткой, она оплакивала, бывало, погибель этих невинных малюток, павших жертвою немецкого варварства и жестокости. Теперь при одном воспоминании жгучие слёзы готовы были хлынуть у неё из глаз. Красны девицы тоже сидели потупившись, в них тоже бились литовские сердца, бежала литовская кровь; а в то время это было равнозначно смертельной вражде к вероломному, беспощадному разбойнику-соседу.

– А когда это время настанет, нас и на свете живыми не будет, – печально молвила княжна, – вывелись литовцы, забыли мстить врагам! Встал бы теперь старый Кейстут Гедиминович из гроба да посмотрел, что кругом делается. У нас по княжеским замкам от немцев тесно. Дня бы с нами не прожил – ушёл бы обратно в могилу.

– Эх, княжна, княжна, – со вздохом отвечал слепец, – много я мыкался по чужим землям, по чужим людям, слово одно новое услыхать мне довелось, да такое чудное, что не знаешь, как его и понять. Двух врагов в один день мирит, двух братьев на ножи ведёт, отца против сына на бой гонит, честного человека скоморошью маску надевать заставляет, а уже без лжи, обмана и притворства это слово не действует!

– Какое же это страшное слово? – с любопытством спросила княжна.

– Слово великое, видно сам Поклус его выдумал, а зовётся оно по-латински «политика»^[25].

– Политика! – как эхо, повторила княжна.

Старик хотел было продолжать объяснение этого рокового слова, но тут, запыхавшись, в терем вбежала сенная девушка, стоявшая на страже.

– Князь, князь сюда жалует! – быстро проговорила она и широко растворила дверь. Девушки раздались по сторонам. Княжна встала со своего места и повернулась к дверям. Князь взошёл, подошёл к дочери и поцеловал её в лоб.

Это был старик лет 55-ти, сутуловатый, широкоплечий, с большой рыжей бородой, прикрывавшей ему половину груди. Волосы начинались низко на лбу и придавали его лицу выражение упорства и упрямства. Густые брови оттеняли светлые проницательные глаза, и резкая складка на лбу, между глаз, говорила о какой-то постоянной затаённой думе.

Движением руки выслал он из терема всех присутствовавших и остался наедине с дочерью.

– Ну, Скирмунда, – начал он, стараясь придать своему голосу ласковое выражение, – я пришёл поговорить с тобой о важном деле.

– Я готова слушать твою волю, батюшка.

– Дело касается тебя больше, чем меня, и я бы хотел знать твоё мнение, прежде чем дать своё слово.

– Ты очень милостив, батюшка – проговорила Скирмунда, целуя руку отца, – говори, что я должна делать.

– Князь мазовецкий, Болеслав, просит руки твоей!.. Ты уже не дитя и должна понять, что такой жених – находка: молод, великого рода, богат, могуществен.

Скирмунда молчала, старик продолжал:

– В теперешнем положении Литвы, моего и твоего отечества, такой союзник, как князь мазовецкий, один из важнейших советников польского королевства – клейнод, которым пренебрегать нельзя. Кругом нас враги: и немцы, и ливонцы, и татары, и Московия; одна только Польша, благодаря дяде Ягайле, дружественна. Да что значит её дружба, когда паны Рады будут против, а Мазовия – лучший венок в короне польской, князь Болеслав – важный голос на сейме.

– Батюшка! – вдруг с ужасом заговорила Скирмунда, – ты мог приказать, и сам пришёл уговаривать меня. Батюшка, прости меня, если я отвечу тебе. Не неволь идти за немилого, не люб он мне. Душа к нему не лежит, видеть его не могу, не жених он мне!

С удивлением, даже с жалостью посмотрел старый князь на свою дочь. Давно уже никто, зная его непреклонный нрав, не смел возражать ему или идти против его воли. Редко ему приходилось говорить со Скирмундой. Полная тревог боевой жизни, судьба по целым годам уносила его из родимого гнезда, и его Скирмунда росла одиноко на руках мамушек и нянюшек в своём высоком тереме.

Отец мало знал свою дочь, но любил её горячо, как единственную память о рано умершей красавице-жене. Он до старости остался верным слову, данному на смертном одре его покойной княгине, и не ввёл в свой замок второй жены, не дал своей малютке-дочери мачехи!

Ответ Скирмунды и удивил, и опечалил его. На этом союзе и он, и его брат, великий князь Витольд основывали столько политических соображений, что смешно было бы пренебречь ими из пустого каприза своёнравной девушки! Да и какая девушка не станет отнекиваться от замужества? Все эти мысли как-то разом набежали в голову старику-князю, и он, уже совсем шутя и отечески нежно, стал уговаривать Скирмунду не противиться этому браку, доказывая, что «сживётся – слюбится».

Но велико было его изумление, когда вместо уступок со стороны дочери он услыхал твёрдый и определённый ответ: – Нет, никогда не бывать этой свадьбе!

Князь вспыхнул и грозно топнул ногой.

– Не пойдёшь за него, силой выдам! – загремел он и хотел выйти из светлицы, но Скирмунда поняла, что резкостью ничего не поделаешь со старым упрямцем, и в слезах бросилась к его ногам, целовала его руки, обливала их слезами.

– Не неволь, не губи ты моей молодости! – шептала она, и слова эти, и слёзы как-то не вязались с её первыми речами. Она, очевидно, испытывала последнее средство умилостивить отца, зная, что для упорства всегда ещё останется время.

– Батюшка, пощади, я ещё так молода, дай мне пожить на свободе, не гони меня силою на чужую сторону. Подожди, дай отпраздновать лето красное. Осень настанет, пора листопада – твоя воля, делай со мной, что хочешь!

Говоря это, Скирмунда не вставала с колен и не переставала целовать морщинистую руку отца. Старик снова поглядел на неё, губы его чуть-чуть дрогнули. Ему, очевидно, стадо жаль своей плачущей дочери.

– Хорошо, посмотрю, подумаю, – проговорил он глухо, – скажу, что тебе занедужилось. Не неволю идти сегодня с чарою и с дарами к дорогим гостям, даю тебе время одуматься, ну а если и после ты моей воле перечить станешь, силой выдам за князя Болеслава.

– Батюшка, как благодарить тебя? – вскричала Скирмунда, но старый князь, словно устыдясь своей слабости, вырвал руку из рук дочери и быстро вышел из её светлицы.

Скирмунда несколько секунд глядела ему вслед, словно обдумывая его последния слова, потом быстро прошла в смежный покой и бросилась на свою одинокую девичью постель. Она не плакала, а только нервные рыдания высоко поднимали грудь её. Спрятав лицо в подушки, она по временам вздрагивала всем телом.

Вдруг занавесь на двери, ведущей во внутренние покои, слегка зашевелилась, дверь скрипнула, и на пороге показалась высокая худая женщина со вдовьей повязкой на волосах, в белой шерстяной одежде национального жмудинского покроя.

Лицо этой женщины было ещё не старо, но горе и страданья положили на него свою неизгладимую печать. Тёмные глаза сверкали в глубоких орбитах. Взгляд их был упорен и проницателен.

Тихо, чтобы не встревожить княжну, она скользнула вдоль комнаты и прилегла головой на угол кровати, у ног Скирмунды. Та вздрогнула, окинула взглядом вошедшую, радостно вскрикнула, обняла её стан и стала покрывать горячими поцелуями её бледное лицо.

– Радость моя, жизнь моя! Бедная, дорогая моя Германда, счастье моё, давно ли ты возвратилась? – радостно твердила княжна, узнав в пришедшей свою жмудинку-кормилицу, вскормившую её грудью.

– Часу нет как из Вильни приехала. Взойти боялась, слышала: сам князь здесь был.

– Был, Германда, был, да не на радость приходил сюда: жениха он мне сватает, немилого, постылого, латинской веры, польского заморыша. Не хочу я за него идти, не хочу, не хочу. Придумай, что мне делать, посоветуй, я сама голову потеряла. Няня, няня, не правда ли, ты поможешь, поможешь мне?!

Глаза литвинки сверкнули.

– Клянусь тебе великой Прауримой, пока жива, пока целы мои руки и ноги, защищать тебя! Пускай испробуют вырвать тебя из моих объятий. Узнают тогда, что у жмудинской волчицы есть и зубы, и когти.