Гастон Леру
Призрак Оперы

ГЛАВА III,
в которой Дебьен и Полиньи открывают новым директорам Оперы Арману Моншармину и Фирмину Ришару подлинную и загадочную причину своего ухода из театра

Тем временем началась церемония прощания.

Я уже говорил, что этот великолепный праздник был дан по случаю отставки директоров Оперы мсье Дебьена и мсье Полиньи, которые хотели, что называется, уйти красиво.

В осуществлении этой практически идеальной программы им помогли все, кто играл тогда хоть какую-то роль как в парижском обществе, так и в искусстве.

Гости собрались в танцевальном фойе, где ждала Ла Сорелли с бокалом шампанского в руке и небольшой речью, приготовленной для уходящих директоров. Позади нее толпились юные танцовщицы кордебалета. Одни вполголоса обсуждали события дня. Другие переключили внимание на своих друзей, многословная толпа которых окружила столики с едой, поставленные между картинами мсье Буланже^[13] «Танец воина» и «Деревенский танец».

Несколько балерин уже переоделись, но большинство из них все еще оставались в легких газовых юбках. Все старались держаться серьезно и торжественно, сообразно обстоятельствам. Одна лишь маленькая Жамме в свои пятнадцать лет – о счастливый и беззаботный возраст! – похоже, успела забыть о Призраке и смерти Жозефа Бюке. Она не переставала хихикать, болтать, пританцовывать, и сердитая Сорелли резко призвала ее к порядку, едва только в фойе появились Дебьен и Полиньи.

Все заметили, что уходящие директора выглядят веселыми. В провинции это никому не показалось бы естественным, но в Париже считалось признаком хорошего тона. Тот никогда не станет парижанином, кто не научится надевать маску радости на свою боль, а под вуалью печали, скуки или безразличия не скроет свои личные радости. Если вы знаете, что один из ваших друзей в беде, не пытайтесь утешить его: он скажет вам, что у него все в порядке. Но если у него случилось счастливое событие, не вздумайте поздравлять его: он находит свое счастье настолько естественным, что удивится, если ему напомнят об этом. Париж – это всегда бал-маскарад, и уж конечно, здесь не то место, где такие утонченные господа, как Дебьен и Полиньи, могли бы позволить себе показать истинное отношение к происходящему. Они широко улыбались Ла Сорелли, которая начала произносить заготовленную речь, когда возглас маленькой легкомысленной Жамме стер их улыбки, безжалостно обнажив отчаяние и страх на лицах:

– Призрак Оперы!

Жамме произнесла эту фразу тоном невыразимого ужаса, указывая пальцем на лицо в толпе – бледное, мрачное и уродливое, с глубокими черными провалами на месте глаз. Все взгляды сразу обратились туда.

– Призрак Оперы! Призрак Оперы!

Гости засмеялись и, толкаясь и теснясь, устремились в указанное место, желая предложить Призраку Оперы выпить, но он исчез! Он словно растворился в толпе, и его тщетно искали, пока два почтенных мсье пытались успокоить громко всхлипывающих Жамме и Жири.

Ла Сорелли была в ярости – она не смогла закончить свою речь; мсье Дебьен и мсье Полиньи поцеловали ее, поблагодарили и ретировались почти так же быстро, как сам Призрак. Никто не удивился этому, ведь все знали, что уходящие директора должны пройти ту же церемонию еще и на верхнем этаже, в певческом фойе, а затем, наконец, состоится прощальный прием в кругу близких друзей в большом вестибюле возле директорского кабинета, где их ждет настоящий ужин.

Именно там они и встретились с новыми директорами, мсье Арманом Моншармином и мсье Фирмином Ришаром. Они едва знали друг друга, но тут же обменялись восторженными комплиментами и заверениями в дружбе; так что те из гостей, кто боялся, что вечер будет испорчен, сразу же расплылись в улыбках. Ужин оказался почти веселым. А когда представилась возможность произнести несколько тостов, правительственный комиссар проявил особую сноровку, ловко соединив славу прошлого с успехами правительства в будущем. Вскоре среди собравшихся воцарилось величайшее радушие.

Передача административных полномочий состоялась накануне, в менее официальной обстановке. Последние оставшиеся вопросы были улажены при посредничестве правительственного комиссара. С обеих сторон было проявлено большое желание достичь взаимопонимания. Поэтому неудивительно, что в этот памятный вечер присутствующих радовали улыбающиеся лица всех четырех директоров.

Дебьен и Полиньи уже передали Арману Моншармину и Фирмину Ришару два крошечных универсальных ключа, которые открывали все двери – а это несколько тысяч дверей! – Национальной академии музыки. Наступил момент, когда эти маленькие ключи, предмет всеобщего любопытства, перешли из рук прежних владельцев в руки новых. Но тут внимание некоторых гостей привлекла странная, бледная фантастическая фигура с глубоко запавшими глазами, сидевшая в конце стола. Тот самый незнакомец, который уже появлялся ранее в танцевальном фойе и на которого маленькая Жамме указала, воскликнув: «Призрак Оперы!»

Он был здесь и вел себя как любой из посетителей – разве что не ел и не пил.

Те, кто начинал смотреть на него с улыбкой, в конце концов отводили взгляды, настолько мрачные мысли навевал его вид. Никто не стал снова отпускать шутки в его адрес, никто не воскликнул: «Вот Призрак Оперы!»

Он сам не произнес ни слова, и сидевшие рядом не могли бы сказать, в какое именно время он появился здесь, но каждый подумал, что, если бы мертвые иногда и возвращались, чтобы сесть за стол живых, они не могли бы иметь более жуткого лица. При этом друзья Фирмина Ришара и Армана Моншармина полагали, что странный гость был близким приятелем Дебьена и Полиньи, в то время как друзья Дебьена и Полиньи считали, что он хороший знакомый Ришара и Моншармина. Таким образом, никто не требовал объяснений, не отпускал дурных шуток и никак не комментировал происходящее, дабы ненароком не обидеть этого ужасного человека.

Несколько посетителей, которые слышали легенду о Призраке и описание, данное главным рабочим сцены, – о смерти Жозефа Бюке они еще не знали – решили, что человек в конце стола вполне мог оказаться живым воплощением персонажа, созданного, по их мнению, навязчивым суеверием сотрудников Оперы. Правда, согласно легенде, у Призрака отсутствовал нос, а у этого персонажа он имелся. Однако Арман Моншармин утверждал в своих мемуарах, что нос посетителя был прозрачен. «Этот нос, – по его словам, – был длинным, тонким и прозрачным». Я бы добавил, что это мог быть и фальшивый нос. Моншармин мог принять за прозрачность то, что в действительности просто блестело. Всем известно, что наука делает замечательные фальшивые носы для тех, кто был лишен их от природы или в результате, например, операции.

В самом ли деле Призрак без приглашения пришел той ночью на банкет директоров? И можем ли мы быть уверены, что эта фигура и вправду являлась Призраком Оперы? Кто знает?.. Если я упомянул об этом инциденте здесь, то вовсе не для того, чтобы заставить читателя поверить в призраков или попытаться убедить его в том, что призраки способны на такую невероятную дерзость. Я просто хотел сказать, что это весьма возможно. И у меня есть к тому достаточно веская причина.

Вот что Арман Моншармин говорит в своих мемуарах:

Когда я думаю об этом первом вечере, я не могу отделить друг от друга два события: первое – то, что рассказали нам по секрету в кабинете мсье Дебьен и мсье Полиньи, и второе – присутствие на ужине странного, никому не знакомого персонажа.

А произошло следующее:

Дебьен и Полиньи, сидевшие во главе стола, еще не успели разглядеть человека с мертвой головой, как тот внезапно заговорил.

– Танцовщицы правы, – сказал он. – Смерть бедного Бюке, возможно, не настолько естественна, чтобы о ней просто забыть.

Дебьен и Полиньи вздрогнули.

– Бюке мертв? – воскликнули они.

– Да, – спокойно ответил мужчина или тень мужчины. – Сегодня вечером его нашли повешенным в третьем подвале, между задником и декорациями к «Королю Лахорскому».

Оба директора, вернее бывших директора, тотчас встали, подозрительно уставившись на своего собеседника. Они оказались взволнованы больше, чем можно было бы ожидать от людей, узнавших о смерти главного рабочего сцены. Оба посмотрели друг на друга. И стали бледнее скатерти. Наконец Дебьен сделал знак Ришару и Моншармину. Полиньи произнес несколько извинительных слов в адрес гостей, и все четверо прошли в директорский кабинет.

Далее я вновь предоставляю слово мсье Моншармину:

Дебьен и Полиньи выглядели очень взволнованными, – рассказывает он в своих мемуарах, – казалось, им есть что сказать нам, но они сильно смущены. Сначала они спросили нас, знаем ли мы человека, сидящего в конце стола, который сообщил им о смерти Жозефа Бюке, и, когда мы ответили отрицательно, они встревожились еще больше. Они забрали у нас из рук ключи, какое-то время задумчиво рассматривали их, а затем, кивнув друг другу, дали нам совет поменять все замки, держа это в строжайшем секрете, во всех помещениях, шкафах и местах, которые мы пожелали бы надежно запереть. Дебьен и Полиньи были так забавны, говоря это, что мы рассмеялись, спросив их, есть ли в Опере воры. Они ответили нам, что есть нечто похуже – призрак. Мы снова начали смеяться, убежденные, что они подшучивают над нами и что это входит в программу нашего маленького праздника.

И затем, вняв их просьбе, мы напустили на себя серьезный вид, решив доставить им удовольствие и подыграть. Они сказали, что никогда бы не рассказали нам о призраке, если бы им не было дано строгое указание от самого призрака обязать нас быть любезными с ним и предоставлять ему все, о чем он нас попросит. Однако, будучи исполнены нетерпения покинуть театр и избавиться от тирании призрака, они до последнего момента не решались сообщать нам об этой странной ситуации, поверить в которую, безусловно, наши скептические умы были не готовы. Однако известие о смерти Жозефа Бюке жестоко напомнило им, что всякий раз, когда они не подчинялись желаниям призрака, какое-нибудь сверхъестественное и ужасное событие быстро возвращало им чувство зависимости от него.

Во время этих удивительных речей, произносимых в тоне важной и даже торжественной доверительности, я смотрел на Ришара. Еще со времен студенчества Ришар имел репутацию шутника, он знал тысячи розыгрышей, и консьержи на бульваре Сен-Мишель могли бы это подтвердить. Поэтому он, казалось, оценил по достоинству блюдо, которое ему подавали. Он не упустил ни кусочка, хотя приправа в виде смерти Бюке была немного жуткой. Ришар печально кивал, и по мере того, как говорили остальные, его мина становилась все более трагичной, как у человека, который горько сожалеет о своем назначении быть директором Оперы, где бесчинствует призрак. Я не смог придумать ничего лучше, чем просто скопировать его поведение. Однако, несмотря на все наши усилия, в конце концов мы не смогли удержаться от смеха. Дебьен и Полиньи, увидев, как резко мы перешли от мрачности в дерзкое веселье, решили, что мы спятили.

Поскольку розыгрыш слишком затянулся, Ришар спросил полушутя: «Но что, в конце концов, ему нужно, этому призраку?»

Полиньи направился в свой кабинет и вернулся оттуда с копией книги для администрации.

Книга начиналась следующими словами: «Руководство Оперы обязано придавать представлениям Национальной академии музыки все великолепие, которое должно быть присуще лучшему французскому оперному театру», и заканчивалась статьей 98, гласившей:

Администратор может быть отстранен от занимаемой должности:

1. Если директор нарушает положения, изложенные в этой инструкции…

Эта копия была сделана черными чернилами и полностью соответствовала той, что имелась у нас.

Однако мы обнаружили, что в документе, представленном мсье Полиньи, был добавлен абзац, написанный красными чернилами. Почерк выглядел странным и неловким, как если бы фразы выводил ребенок, еще не вполне освоивший письмо и не научившийся соединять между собой буквы. И этот пункт, так странно удлинивший статью 98, гласил дословно:

5. Если директор задерживает ежемесячную плату, которая полагается Призраку Оперы, более чем на две недели, и которая составляет, пока не последует дальнейших уведомлений, 20 000 франков в месяц, или 240 000 франков в год.

Мсье де Полиньи нерешительно показал нам этот последний пункт. Такого мы, конечно, не ожидали.

– Это все? Больше он ничего не хочет? – спросил Ришар с величайшим хладнокровием.

– Есть еще пожелания, – ответил Полиньи.

Он снова пролистал инструкцию и прочитал:

Статья 63.

Ложа № 1 первого правого яруса на все выступления должна быть зарезервирована для главы государства.

Ложа № 20 по понедельникам и ложа № 30 первого яруса по средам и пятницам предоставляется министрам.

Ложа № 27 второго яруса должна быть забронирована на каждый день для префектов Сены и комиссариата полиции.

И снова – в конце этой статьи оказалась добавлена строка, написанная красными чернилами:

Ложа № 5 первого яруса на всех представлениях предоставляется в полное распоряжение Призраку Оперы.

После этого нам оставалось только встать и тепло пожать руки нашим двум предшественникам, поздравив их с тем, насколько очаровательную шутку они придумали, доказав, что старое французское чувство юмора никогда не устареет. Ришар даже добавил, что теперь понимает, почему господа Дебьен и Полиньи так охотно покинули управление Национальной академии музыки. С таким требовательным призраком иметь дело крайне сложно.

– Это очевидно… – со всей серьезностью ответил Полиньи, – 240 000 франков на деревьях не растут. А во что обходится невозможность сдавать ложу № 5, зарезервированную для призрака? Не говоря уже о том, что мы вынуждены были возместить неустойку зрителю, который за нее заплатил… Это ужасно! И мы решили, что не собираемся работать на призрака!.. Мы предпочитаем уйти!

– Да, – подтвердил Дебьен. – Мы предпочитаем уйти! И как можно скорее!

Он встал.

Ришар сказал:

– Но мне кажется, что вы слишком снисходительны к этому призраку. Если бы у меня был такой назойливый призрак, я без колебаний отправил бы его под арест.

– Но каким образом? – воскликнули они оба хором. – Мы никогда его не видели!

– Например, когда он приходит в свою ложу.

– В ложе его тоже никто не видел.

– Тогда нужно сдать ее.

– Сдать в аренду ложу Призрака Оперы? Ну что ж, господа, попробуйте!

После чего мы все четверо вышли из директорского кабинета.

Мы с Ришаром никогда еще так не смеялись.

ГЛАВА IV.
Ложа № 5

Арман Моншармин написал такие объемные мемуары, что мы вправе задаться вопросом, находил ли он когда-нибудь время заняться Оперой, пока описывал, что там происходило. Он не знал ни одной ноты, но был на дружеской ноге с министром общественного образования и изящных искусств, пробовал себя в бульварной журналистике и имел довольно большое состояние. Ко всему прочему, он был весьма обаятелен и не имел недостатка в интеллекте, поскольку, решив стать директором Оперы, сумел выбрать того, кто окажется наиболее полезным для него партнером, и отправился прямиком к Фирмину Ришару.

Фирмин Ришар был незаурядным музыкантом и галантным мужчиной. Вот характеристика, которая на момент его вступления в должность стала достоянием театральной публики благодаря публикации в «Театральном ревю»:

Мсье Фирмину Ришару около пятидесяти лет, он высок ростом, широкоплеч, но совсем не имеет лишнего веса. У него яркая внешность и приятные черты лица, волосы заходят низко на лоб и коротко подстрижены. Его борода очень гармонично сочетается с прической. В выражении его лица есть что-то немного грустное, однако это впечатление сразу смягчается честным и прямым взглядом и обаятельной улыбкой.

Мсье Фирмин Ришар – выдающийся музыкант. Он весьма искусен в гармонии и контрапункте. Отличительная черта его композиций – монументальность. Им опубликованы несколько произведений камерной музыки (которую высоко оценили критики), фортепианные пьесы, сонаты и небольшие, но обладающие оригинальностью сочинения, а также сборник мелодий. Его «Смерть Геркулеса», исполняемая на концертах в консерватории, наполнена эпическим влиянием Глюка^[14], одного из почитаемых мсье Фирмином Ришаром мастеров. Однако, отдавая должное Глюку, не меньше его он любит и Пиччинни^[15] – мсье Ришар наслаждается им везде, где только его услышит. Полный восхищения к Пиччинни, он преклоняется перед Мейербером^[16], упивается Чимарозой^[17], и никто не оценит неподражаемого гения Вебера^[18] лучше, чем он. Наконец, что касается Вагнера^[19], то можно смело утверждать, что мсье Ришар – первый и, возможно, единственный во Франции, кто понимает его музыку.

На этом я завершу цитату, из которой, как мне кажется, довольно ясно следует, что, хотя Фирмин Ришар любил почти всю музыку и всех музыкантов, долг каждого музыканта – любить Фирмина Ришара. Заканчивая этот беглый портрет, добавлю лишь, что мсье Ришар был достаточно авторитарным и отличался скверным характером.

Первые несколько дней, которые оба партнера провели в Опере, были очень радостными, когда они почувствовали себя хозяевами такого огромного и прекрасного учреждения. И они, конечно же, забыли странную и забавную историю с Призраком, когда произошел инцидент, который доказал им, что в этом фарсе – если он был фарсом – точка еще не поставлена.

Фирмин Ришар тем утром прибыл в офис в одиннадцать часов. Его секретарь, Реми, показал ему полдюжины писем, которые он не распечатал, потому что на них стояла пометка «личное». Одно из этих писем сразу же привлекло внимание Ришара не только потому, что надпись на конверте была сделана красными чернилами, но еще и потому, что ему показалось, будто он уже где-то видел этот почерк. Директор сразу вспомнил: это был тот по-детски трогательный почерк, которым кто-то так странно дополнил инструкцию. Ришар вскрыл конверт и прочитал:

Мои глубокоуважаемые директора!

Прошу прощения за то, что беспокою вас в эти столь драгоценные моменты, когда вы решаете судьбу лучших оперных артистов, когда вы возобновляете важные договоры и заключаете новые. И все это с деликатностью, со знанием своего дела, с прекрасным пониманием театра, публики и ее вкусов. Ваш авторитет близок к тому, чтобы потрясти меня, учитывая мой прошлый опыт. Я знаю, как много вы сделали для Ла Карлотты, Ла Сорелли и для маленькой Жамме, а также для других, в которых распознали талант и оценили их замечательные качества. (Вы прекрасно знаете, кого я имею в виду, говоря про талант, – очевидно, это не относится ни к Ла Карлотте, которая поет как мартовская кошка и которой никогда не следовало покидать кафе «Жакин»; ни к Ла Сорелли, которая особенно успешна в демонстрации своих прелестей; ни для маленькой Жамме, которая танцует, как теленок на лугу. Это также не относится и к Кристине Даэ, которая, несомненно, гениальна, но которую вы с ревнивой осторожностью держите подальше от любого важного выступления.) Конечно, вы свободны вести дело в своем учреждении так, как вам заблагорассудится, не правда ли? Несмотря на это, я хотел бы воспользоваться тем, что вы еще не выставили Кристину Даэ за дверь, и услышать ее сегодня вечером в роли Зибеля^[20], поскольку роль Маргариты после ее недавнего триумфа ей запрещена. И я попрошу вас не занимать мою ложу ни сегодня, ни в последующие дни. Заканчивая это письмо, не могу не признаться вам, как неприятно я был удивлен в последнее время, придя в Оперу, узнав, что абонемент на мою ложу был продан по вашему приказу.

Я не стал протестовать, во-первых, потому что не люблю скандалы, а во-вторых, потому что подумал: может, ваши предшественники, господа Дебьен и Полиньи, которые всегда были ко мне добры, забыли перед уходом рассказать вам о моих маленьких причудах. Однако я только что получил ответ от господ Дебьена и Полиньи на мою просьбу объясниться – ответ, который доказывает мне, что вы ознакомлены с пунктами инструкции и, следовательно, посмеялись надо мной самым оскорбительным образом. Если вы хотите, чтобы мы жили в мире, вам не следует начинать с того, чтобы отнимать у меня мою ложу!

После этих небольших наставлений, мои дорогие директора, остаюсь вашим скромным и покорным слугой.

Призрак Оперы.

К этому письму прилагалась вырезка из колонки личных объявлений в «Театральном ревю», где значилось следующее:

П. О.: Р. и М. непростительны. Мы предупредили их и оставили им Вашу инструкцию. С уважением!

Едва Фирмин Ришар закончил чтение, как дверь его кабинета открылась и перед ним появился Арман Моншармин с точно таким же письмом. Они посмотрели друг на друга и расхохотались.

– Итак, шутка продолжается, – заключил Ришар, – но она перестает быть забавной!

– Что они хотели этим сказать? – спросил Моншармин. – Неужели Дебьен и Полиньи думают, что раз они были директорами Оперы, то могут требовать предоставлять им ложу до конца жизни?

Ибо как для первого, так и для второго не было никаких сомнений в том, что двойное послание было результатом шутливого сотворчества их предшественников.

– У меня нет ни малейшего желания позволять и дальше себя разыгрывать! – объявил Ришар.

– Это довольно безобидно! – возразил Моншармин. – Собственно, чего они хотят? Ложу на сегодня?

Фирмин Ришар приказал секретарю прислать билеты в ложу № 5 первого яруса господам Дебьену и Полиньи, если она еще не зарезервирована.

Она оказалась свободной. Дебьен жил на углу улицы Скриба и бульвара Капуцинов, а Полиньи на улице Обера. Оба письма Призрака Оперы были отправлены из почтового отделения на бульваре Капуцинов. Это заметил Моншармин, осматривая конверты.

– Хорошее наблюдение! – оценил Ришар.

Они пожали плечами и выразили сожаление, что люди такого почтенного возраста все еще развлекаются детскими забавами.

– Все-таки они могли быть повежливее! – заметил Моншармин. – Ты видел, как они отозвались о Ла Карлотте, Ла Сорелли и маленькой Жамме?

– Ну что ж! Дорогой мой, эти люди во власти болезненной ревности! Удивительно – они зашли так далеко, что заплатили за небольшую переписку в «Театральном ревю»!.. Неужели им больше нечего делать?

– Кстати! – снова заговорил Моншармин. – Похоже, они очень заинтересованы в маленькой Кристине Даэ…

– Ты не хуже меня знаешь, что у нее репутация целомудренной девушки! – ответил Ришар.

– Мы очень часто имеем фальшивую репутацию, – возразил Моншармин. – Вот у меня – разве нет репутации знатока музыки? А ведь я не отличу скрипичный ключ от басового.

– Успокойся, у тебя никогда не было такой репутации, – заверил его Ришар.

После этого Фирмин Ришар приказал швейцару пригласить артистов, которые уже в течение двух часов бродили по большому коридору в ожидании открытия директорской двери – той двери, за которой их ждали слава и деньги… Или увольнение.

Весь оставшийся день прошел в обсуждениях, переговорах, подписаниях или расторжениях контрактов. Поэтому можете мне поверить: в тот вечер – 25 января – оба наши директора, уставшие от тяжелого дня, полного гнева, интриг, рекомендаций, угроз, протестов, заверений в любви, ненависти… оба они легли спать пораньше, даже не испытывая любопытства, чтобы заглянуть в ложу № 5 и узнать, пришлось ли Дебьену и Полиньи по вкусу представление. После ухода прежнего руководства в театре велись ремонтные работы, и Ришар приложил немало труда, чтобы спектакли в это время не прекращались.

На следующее утро Ришар и Моншармин нашли в своей почте, во-первых, благодарственную открытку от Призрака, составленную таким образом:

Мои глубокоуважаемые директора!

Благодарю вас. Это был прекрасный вечер. Даэ великолепна. Хоры требуют доработки. Ла Карлотта отличный инструмент – но и только. Ожидайте скорого сообщения по поводу 240 000 франков – точнее, 233 424 франков 70 сантимов. Господа Дебьен и Полиньи прислали мне 6 575 франков 30 сантимов, что составляет оплату первых десяти дней в этом году – так как их полномочия закончились 10-го числа вечером.

Ваш покорный слуга

П. О.

Во-вторых, там было письмо от Дебьена и Полиньи:

Мсье!

Мы благодарим вас за оказанную любезность, но вы легко поймете, что перспектива вновь послушать «Фауста», как бы ни мила она была для бывших директоров Оперы, не может заставить нас забыть, что мы не имеем права занимать ложу № 5 первого яруса. Ведь она принадлежит исключительно тому, о ком мы говорили вам, перечитывая вместе с вами инструкцию. Взгляните еще раз на последний пункт статьи 63.

Примите наши уверения и пр.

– Они начинают меня раздражать! – заявил Фирмин Ришар, яростно вырвав письмо у Моншармина из рук.

В тот вечер ложа № 5 первого яруса была сдана в аренду.

На следующий день, придя в свой кабинет, Ришар и Моншармин нашли отчет капельдинера^[21] о событиях, произошедших накануне вечером в ложе № 5 первого яруса. Вот главный отрывок этого краткого отчета:

Этим вечером у меня возникла необходимость, – написал капельдинер, – дважды вызывать полицейского (в начале и в середине второго акта). Лица, занявшие ложу № 5 первого яруса, прибыли туда лишь в начале второго акта. Вскоре они вызвали возмущение публики оглушительным смехом и громкими неуместными шутками. Я вошел туда и сделал им замечание, призвав к порядку и потребовав вести себя подобающе. Эти люди, казалось, были не в себе, они хихикали и говорили глупости. Я предупредил их, что, если они продолжат в том же духе, мне придется их выдворить. Не успел я выйти, как снова услышал их смех и протесты зрителей из зала. Я вернулся с полицейским, который вывел их. Продолжая смеяться, они заявили, что не уйдут, пока им не вернут деньги. В конце концов они, казалось, успокоились, и я позволил им вернуться в ложу; однако смех тотчас же возобновился, и на этот раз я удалил их окончательно.

– Пусть позовут капельдинера, – крикнул Ришар секретарю, который первым прочитал этот отчет и уже сделал на нем пометки синим карандашом.

Секретаря звали Реми – это был умный и застенчивый молодой человек, двадцати четырех лет, с тонкими усами, элегантный, высокий, всегда безупречно одетый (в любую погоду он носил фрак). Жалование его составляло 2 400 франков в год. Он просматривал газеты, отвечал на письма, распределял ложи и пригласительные билеты, назначал встречи, общался с посетителями, навещал больных артистов, подыскивал замену, вел переписку с главами департаментов. Но самой главной его обязанностью было служить своеобразным замком директорского кабинета, непреодолимой преградой для тех, кого директора не желают видеть.

Секретарь уже вызвал капельдинера и теперь пригласил его в кабинет.

Тот вошел, немного обеспокоенный.

– Расскажите нам, что произошло, – резко приказал Ришар.

Капельдинер нахмурился и указал на отчет.

– Но эти люди – почему они смеялись? – спросил Моншармин.

– Господин директор, они, должно быть, хорошо поужинали и выглядели более готовыми к шалостям, чем к прослушиванию музыки. Едва появившись в ложе, они сразу вышли обратно и позвали билетершу. На ее вопрос, что им угодно, они сказали: «Осмотрите ложу – там действительно никого нет?..» – «Никого», – подтвердила билетерша. «А мы, – заявили они, – когда вошли, услышали голос, который говорил, что ложа занята».

Моншармин не мог сдержать улыбки, но Ришар выглядел мрачным. Будучи опытным мистификатором, он слишком хорошо разбирался в вещах такого рода, чтобы не распознать в рассказе следы одной из тех отвратительных шуток, которые сначала забавляют своих жертв, а в конечном итоге приводят их в ярость.

Капельдинер, глядя на улыбающегося Моншармина, счел нужным тоже ухмыльнуться в ответ. Это было ошибкой. Ришар одарил служащего таким испепеляющим взглядом, что тот сразу же стер улыбку с лица и постарался изобразить встревоженную озабоченность.

– Когда эти люди прибыли, – грозно продолжил допрос Ришар, – в ложе кто-нибудь был?

– Никого, господин директор! Никого! И в соседних ложах тоже никого не было, ручаюсь! Я могу поклясться в этом на Библии! Уверен, что все это просто шутка.

– А билетерша – что она сказала?

– О! Для билетерши все объясняется довольно просто. Она сказала, что это Призрак Оперы. Вот и все!

Капельдинер снова усмехнулся. Но тут же пожалел об этом. Потому что как только он произнес слова «Призрак Оперы», Ришар окончательно пришел в ярость.

– Пусть вызовут билетершу! – приказал он. – Немедленно! Сейчас же пришлите ее ко мне! И отошлите прочь всех остальных!

Капельдинер хотел было возразить, но Ришар рявкнул ему: «Молчать!» Затем, когда губы несчастного подчиненного, казалось, сомкнулись навсегда, господин директор потребовал, чтобы они снова открылись.

– Что еще за «Призрак Оперы» такой?.. – свирепо спросил он.

Но теперь капельдинер был не в силах вымолвить ни слова. Отчаянной мимикой он пытался дать понять, что ничего об этом не знает и даже не хочет знать.

– Вы видели этого Призрака Оперы?

Капельдинер энергично замотал головой в знак отрицания.

– Очень плохо! – зловеще заявил Ришар.

Капельдинер в ужасе расширил глаза, которые и так уже вылезали из орбит, и пролепетал:

– Почему?

– Потому что я уволю каждого, кто его не видел! – объяснил директор. – Это просто недопустимо: не видеть столь вездесущего призрака! Мои служащие должны делать свое дело – и делать его хорошо!