Гарет Ханрахан
Сломленный бог

Внезапно появилось пугающее ощущение раскачки, как будто сам склон вознамерился ее оттолкнуть. Она повалилась на колени, вцепилась в камни, и пыль жалила ее голую кожу.

Вскоре, так же внезапно, это ощущение прошло. Гора снова стала обычной горой.

– Ну ладно, – пробурчала она.

А потом наяву взлетела в воздух.

Солнце, море, небо и Утес завертелись вокруг, а затем она грохнулась в грязь, удар вышиб воздух из легких. Острые камни впились в лицо и грудь. Под весом книги ранец проехался по спине и огрел ее по затылку. Сука. Она попыталась подняться, перенесла вес на руки – и запястье пронзила боль. Поверхность качнулась, сместилась под ней, и она снова упала. Глаза уловили расплывчатое движение. Не человек, а смазанный вихрь из песка и камней, но он стремительно приближался. Кари неожиданно разглядела в нем черты старой женщины, седой и согбенной, лицо избороздили следы когтей. Камни – это ее зубы, колючки – заостренные ногти.

«Это же горный дух», – сообразила Кари за миг до нового удара прямо в грудь. Затрещали ребра, ее отбросило назад, покатило по склону.

Повсюду ревела и завывала земля. Рядом рушились валуны, обсыпая гравием. Облака пыли заслонили свет. Старуха была везде, со всех сторон и всем вокруг, колошматила, рвала когтями. Ветер оглушительно высвистывал проклятия. Кари могла только свернуться в комок, смертная перед ликом божьего гнева.

В Ильбарине поклонялись Ушарет, богине – покровительнице горы.

И гора повалилась на Кари.

Ставить на это по-крупному Кари бы не стала, но, кажется, была пока что жива. И чувствовала себя мешком с кровавой кашей и осколками костей. Мысли медленно плавали в жидком холодце ее мозга. До нее не сразу дошло, что она не валяется на горном склоне, а куда-то едет. Она лежала в фургоне. Скрипели колеса, шушукались голоса, позвякивали громоздкие металлические бидоны. Ее руки связали веревкой, но по тому, как впивался в спину твердый переплет, становилось понятно – чертову книжку у нее не отняли. Даже не пошарили в ранце. Она попыталась шепотом себя с этим поздравить, но и такое усилие ткнуло ей в бок пикой боли.

Один глаз заплыл начисто. Получилось разглядеть четверых охранников. Все с оружием, но за ней не следят. Оглядывают горную кручу, наблюдают за склонами. Е-мое, да ведь тварь, что на Кари набросилась, богиня или кто, едва ее не убила. Выписала ей люлей с верхотуры до самой дороги.

Солнце заходило слева, закатывалось за Утес – она движется не в ту сторону. Ее везут назад, в Ушкет.

Дерьмово, подумала она, но это самая ничтожная из неприятностей. Она переборола подступившую панику, и от очередного усилия на минуту все опять потемнело.

«Шпат? Я изранена». В Гвердоне Шпат умел принимать ее повреждения на себя, предохранять от увечий, но она от него далеко. Раны выхаживать ей самой, и очень скверные раны. Казалось, все вокруг приобрело неумолимую твердость, мир острого камня и жестоких врагов, а она мала и разбита.

«Думай». Ей слишком плохо, чтобы двигаться быстро, но понемногу шевелиться она способна. Руки и ноги связаны, но, похоже, ею занимались наспех. Той же самой грубой веревкой в фургоне закрепили бидоны и не натягивали слишком туго. Будет возможность, и Кари сумеет вывернуться из пут. Четверо пленителей, судя по голосам, местные ребята, эшданские новобранцы, напуганы не меньше ее. У них ножи и палки, нормальных доспехов нет. Не солдаты. Временно нанятые громилы. «Вдобавок им невдомек, что ты очнулась. Выжди подходящий момент». Она вообразила, будто это Шпат дает ей наставления. Сама себе она никогда не советовала сидеть тихо. «Жди удачной возможности. До тех пор притворись, что лежишь без сознания».

Эту часть отыграть совсем не сложно. Она опять на секунду вырубилась, когда фургон перекатился через дорожную кочку. В бочках возле нее туда-сюда плескалась какая-то жидкость. Внутри нее туда-сюда плескалась боль, словно не могла выбрать, каким синяком или порезом заняться поосновательней. В итоге засела в запястье, колене и ребрах с левого бока. Во рту стоял привкус крови.

– Старуха будет гнаться за ней, – пробормотал один из охранников. – Надо бы ее бросить.

– Утром пришла весть из Ушкета, – ответил другой. – Ее хочет видеть начальник. Она только вчера сошла с корабля.

Первый охранник зыркнул на Кари. Она заставила себя лежать обмякшей, притворяться бесчувственной.

– Для чего понадобилась? Кто она?

Кари рассмотрела его сквозь красноватую муть липких от крови волос и воздушной пыли. Голос молодой, испуганный. Парень то и дело тревожно поглядывал на гору, вздрагивая при любом порыве ветра. Спокойно держался один только мул, невозмутимо кативший повозку в обход Ильбаринского Утеса.

– Старуху высматривай, – просипел другой голос. – У меня пушка. Если нападет, буду стрелять.

Кем бы ни был начальник, требовавший Кари, его они боялись больше полубогини.

Кари подождала, пока фургон наедет на очередную выбоину и ее голову мотнет так, чтобы взор оказался направлен куда надо. Полуприкрытым здоровым глазом она разглядела мужчину с тяжелой винтовкой. Заряжена флогистоном, крупный калибр – с такими сражаются против святых и божьих отродий. Не изничтожит, но отвадить чудище огневой мощи хватит.

Из похожих стволов по ней работала Гхирдана, когда она была Святой Карательницей.

Когда была в силе.

– Повелитель Вод, сохрани нас, – пробормотал дерганый парень.

Короткий отголосок ощущения, возникшего на горе, опять пронесся над Кари. Как будто надавливаешь на болячку. Задул горячий песчаный ветер.

– Идиот! – гневно выбранился стрелок на молодого спутника. – Не науськивай ее на нас! Не называй имен.

«Я – нарушитель, – осознала Кари. – Наверху наверняка священное место. Горная богиня, Ушарет, почуяла во мне святую иной силы и ударила в ответ». Кари вдруг затряслась и не могла унять дрожь. Несмотря на дневную жару, ее колотил озноб.

Долгое время Кари избегала церквей и храмов. В последний раз она ступала на освященную землю будучи в Гвердоне, годы тому назад, и то была церковь Хранимых богов, в ту пору слабых и чахлых. «Но они вернулись, – с горечью подумала она. – Так почему же не возвращается Шпат?» В своем путешествии на юг она придерживалась земель без богов – хайитянских застав или ничейных пустошей, а в основном плыла по морю. Все равно, время от времени, появлялось сходное чувство – жжение, напряженность, будто она стоит под полуденным солнцем в пустыне. Или болезненное предвкушение насилия, вроде того что будоражит толпу, перед тем как разразится бунт.

«Меня хотят убить ишмирцы. Хочет убить Гхирдана. И боги хотят меня убить за то, что я ступила на их территорию».

Замечательно. Оно-то ей и послужит. Все на свете – оружие. Этому она давным-давно научилась.

– Нищий Праведник, – неслышно забормотала она. – Матерь Цветов. Вещий Кузнец. Святой Шторм. – Слабые гвердонские божества. Горячий ветер усилился. Всхрапнул мул. – Ткач Судеб. Дымный Искусник. – Боги Праведного Царства. – Верховный Умур. Матерь Облаков.

Больно, точно голову засунули в тиски. Охраннички услыхали ее молитвы. Схватили ее, дернули за ноги, вытаскивая из фургона, но она продолжала взывать, захлебываясь именами в кровавом кашле. Плюясь ими, как оскорблениями.

– Мразота Кракен. – По лицу забарабанили горячие комья. – Сучка Пеш, Царица Львов! – Она вспомнила картину, как Пеш наступала на Гвердон, ростом выше гор, о ее золотистые бедра разбивались волны. Пеш, осиянная славой, ее слова – снаряды из гаубиц, ее взор – огонь и раздор. Пеш, столь прекрасная и грозная, что Кари невольно выдавила тогда молитву, даже нажимая на спуск божьей бомбы, которая и убила богиню войны…

Гора вновь взревела глубинным громом, широкий склон изогнулся и затрещал. Кари жмурила глаза, но образ старухи, бросившейся навстречу, впечатался в мозг.

Кари завопила с надрывом, выкрикивая имена Черных Железных Богов, которые никогда не слыхала и не догадывалась, что знает, но где-то внутри нее они хранились, и теперь она называла имена вслух. Голосила ими навзрыд, и их повторяло горное эхо.

Ружье выпалило со вспышкой флогистона и лающим раскатом, от которого Кари наполовину оглохла. А потом бахнуло еще и еще, и на третий раз раздалось шипение – не боли, а сердитого непонимания, изумления наглым высокомерием смертных.

А потом их ударило оползнем – фургон, охранников и мула враз смело с дороги. Кари уже была в движении, уже скатывалась с фургона, перед тем как тот опрокинулся. Кругом сумятица – пыль и дым, треск и камнепад. Вопли гхирданских прихвостней тонули в грохоте низвергающейся горы, в гневе богини Ушарет.

Слева мучительно визжал мул с переломанными ногами. Рядом перевернутый фургон, бидоны раскидало по склону. Один вскрыло ударом, светлая жидкость брызнула бриллиантовыми струйками с кристалликами, наподобие морской соли.

Пленителей отнесло вправо. Один, наполовину занесенный гравием, откапывался, пытаясь освободиться. Другой был завален и недвижим, лишь вытянутая рука отмечала место его погребения. Где-то поодаль, среди клубов пыли, промелькнула красная вспышка – это винтовка пальнула опять, на этот раз вслепую.

Кари изогнулась, нащупала нож – запястье прострелило болью. Ее саму закидало камнями, захваченными волной оползня. Она распихала камни, вывернулась из завала, подтянула ноги к связаным рукам и полоснула по веревке: раз, два, пока та не поддалась.

Кто-то из охранников таки вцепился в нее, но тут его самого сцапала Ушарет. Пальцы-шипы порвали горло, песчаные руки ухватили мужчину и отшвырнули подальше.

«Надо скорее вниз, – подумала она. – Убирайся с этой поехавшей горы».

В клубах пыли проступил охранник с винтовкой. Он выстрелил в упор, Кари даже расслышала, как треснула под бойком ампула флогистона. Ушарет взвилась вихрем, вспрыгнула стрелку на плечи и принялась кромсать колючками его лицо. И все время выла, навзрыд и безумно.

Кари побежала. Съезжала вниз. Она падала, подскакивала на камнях, поскальзывалась на щебне, а после в грязи. Снова грохнулась на колени – руки провалились в чудесный соленый прибрежный ил. Раздирала боль – сломанные ребра, растянутые мышцы. Под кожей, как снаряды, взрывались кровоподтеки. Она боялась, что вот-вот переломится или лопнет, но продолжала ползти.

Позади, с подъема, разносился рев богини. Кругом тряслась земля, поверхность трескалась и расползалась, громадные пласты почвы съезжали в море; бурые, как застарелая кровь, пятна растекались по волнам. В воздухе пыхало пылью, давило, будто огромный железный колокол бил прямо над ухом. Невидяще она ковыляла сквозь эту бурю, пока не набрела на дорогу.

Она хромала, спотыкалась, падала, ползла, но не останавливалась, все время двигалась прочь от гнева оскорбленной сумасшедшей богини. Стирала с лица и рук налипшую пыль, только тщетно. Должно быть, с виду сама как богиня, отстраненно подумала она: тощая и изломанная, обсыпанная грязью, песком и колючками.

Впереди послышались крики, и воровские рефлексы сработали без промедления. Она бросилась в канаву, подавляя охи боли, а вооруженные люди проносились мимо и пропадали в клубящемся хаосе пыльной бури. Загремели новые выстрелы, с воем разорвалась вспышка-призрак.

Шатаясь, она побрела дальше. Ходьба стала машинальным процессом, навязчивой мантрой, которую повторяли заплетающиеся ноги и измученные плечи. Лишь инерция влачила ее вперед. Как будто, прекрати она двигаться, дорога, огибавшая гору, вздыбится и ее сомнет. В вышине по небу катилось солнце, над головой кружили облака – белые и серые, пылевые. Стервятники небось тоже кружили, подумалось ей.

В какой-то момент она потянулась поправить ранец, подвинуть, чтобы чертова книжка так не резала спину, и когда убрала руку обратно, ладонь была вся в крови. В растерянности она выхватила нож, не отдавая себе в этом отчета.

Но не похоже, что смерть можно порезать сталью. Пальцы обессилели, рукоять выскользнула из захвата. Упав посреди дороги, гладкое лезвие заблистало, незапятнанное окутавшей все вокруг пылью. Она долго, долго глядела на нож, боясь, что если нагнется за ним, то упадет сама и распадется на части. Боясь нарушить тонкое равновесие между весом книги и собственной инерцией, прервать слаженность рывков избитых конечностей, позволявшую пока что идти.

Сображать не получалось никак. Она надышалась пылью, мозг покрылся толстой земляной коркой. Череп готов лопнуть. Не разобрать, кто боится – она или Шпат. Тот вечно переживал насчет падений.

Пока был жив.

«Нет, – осекла себя Кари. – Он жив и сейчас. – И добавила: – Я тоже еще жива. И все поправлю. Доеду до Кхебеша и поправлю».

Она переступила через нож. И пошла дальше. Шла дальше. Шла дальше.

Пока не заползла в дыру на корпусе «Розы». Вслепую отыскала трап наверх.

И упала на свою койку.

Дома.

Глава 6

Трое воров бегут по улице. Неудачное ограбление. Взрыв.

Ведь так все начиналось, верно? Это воспоминание или нечто, что происходит сейчас? Топот воров будоражит мысли, встряска живого камня высвобождает разум. На минуту эта улица в Новом городе, эти воры притягивают внимание Шпата. Его сознание собирается воедино, уже достаточно, чтобы пробудиться и самому это осознать.

Город, которым он стал, слишком вместителен для смертного ума – Шпат как будто расплывался, стекал вместе с каплями дождя по окнам, ускользал с упырями по сточным канавам. Зыбкое сочетание рассудка и памяти, бывшее прежде человеком по имени Шпат Иджсон, рассеивалось по лабиринту улочек Нового города. Растворялось в камне, как разлагается тело утопленника.

Соберись. Соберись через силу. Смотри, внимай. Не засыпай. Держись, пока она опять тебя не отыщет.

Трое воров бегут по улице. Это извилистый спуск к окраине Нового города, к порту, где черная вода плещет о белый камень. Здесь улицы разделяет обрыв, они пересекают его по мосту. Мост выполнен в виде ангела, и воры бегут по его распростертым крыльям. У ангела лицо мамы Шпата. Вода омывает памятник ей, несется и ниспадает в нижние части города.

Внизу канал.

Разум не слушается, мчит вслед за памятью. О драке с Холерным Рыцарем. О том, как Шпат набросился на бронированного врага и вместе с ним рухнул в затхлый канал. Не в этот, другой. Телохранителя Хейнрейла в бою было не одолеть, и Шпат тогда попытался пожертвовать собой. Когда живешь с неизлечимой болезнью, смерть перестает быть немыслимым вариантом. Если протянешь подольше, привыкнешь обходиться с ней запросто.

Нехорошо. Он опять падает. Трое воров не пропали из восприятия – по булыжникам, его нынешней коже, стучат их шаги. Их фигуры видны из каждого окна. Все трое в темных дождевиках от ливня. Дождь смывает рассудок, подумал он. Как соображать, когда каждая капля шумит, грохочет, отвлекает внимание? В чем разница между дождевой каплей и человеком? И то и другое в основном из воды. И то и другое лопнет при ударе о камень.

Так, при ударе, лопнул и он. Под просторными бульварами и кручеными переулками его мыслей таится подземелье воспоминаний, засасывающий водосток, где он застрял и его тянет вниз. В своей памяти он падает из-под купола Морского Привоза, неподъемные конечности и забитые известью суставы подводят его. Такой сильный, а земное притяжение ему не побить. Не пройти последнего испытания. У Кари глаза полнит ужас. Он гибнет, а она понимает, что тоже обречена, обречен Гвердон, и владычество Черных Железных Богов воцарится навеки…

Это воспоминание. Настройся на данный момент. Следи за ворами. Ты смотришь на них неспроста. Двое – иноземцы, в городе новички. Носят дождевики, но и под них проникает взор Шпата. Можно попробовать на вкус их оружие. У предводителя кинжал, драконий зуб, клинок горит пламенем – так воспринимает его чудесное зрение. Сам парень из Гхирданы, родом из драконьей семьи. Шпат вспоминает – точно такой же кинжал впивается Карильон в горло. И, по велению чуда, режет его каменную плоть – но это еще один выход в память, еще один спуск в подземелье. Затвори его, живо. Соберись.

Гхирданец идет вперед с важным видом. Волосы острижены под летный шлем, носит тонкие усики – показать, что мужчина. Бронзовая кожа в отметинах дюжины застарелых шрамов, ножевые порезы на предплечьях, но без серьезных ран. Мальчишка, который дрался множество раз, но никогда не был бит. С шеи свисает поношенная дыхательная маска, под плащом характерная кожанка драконьего всадника, толстые перчатки и меховой воротник. Он что, дурак – так одеваться на дело или специально показывает свой высокий ранг тем, кто разбирается в этом? Гордыня или безрассудство? Различие между ними в равновесии: перебери чуток с гордыней – и ты поскользнешься и упадешь. Упадешь из-под купола Морского Привоза и размажешься о плиты внизу.

Парень для чего-то важен. Шпат не понимал, откуда об этом знает и почему; благодаря неназванному чутью – особому восприятию, неподвластному смертным.

Раск. Вот как его зовут. Шпат не раз слышал, как это имя шепотом произносили на улицах.

Второй гхирданец тоже мужчина примерно тех же лет, только в обычной уличной одежле. Его ладони потеют, сжимая пистолет. Драконьего ножа ему не досталось, дракон не одарил его своей благосклонностью. К его боку пристегнут сверток, содержимое тщательно замотано в ткань, чтоб не рассыпалось. Воровской инструмент, отмычки, кусачки. И подрывные заряды, стеклянные шарики с флогистоном. Второй гхирданец щерится на Раска, когда драконий всадник поворачивается спиной – со смесью злобы и страха. В его горле копится желчь, как дождевая вода в закупоренной трубе водостока.

Третьего человека Шпат знал. Знакомые – это ловушка, с ними так легко потерять нить времени, соскочить в воспоминания о былом, вместо того чтобы следовать за их настоящим. Карильон, как якорь, крепила его к настоящему, давала сосредоточиться, но подумать о ней – все равно что упасть. Из-под купола Морского Привоза, переворачиваясь раз за разом, и размазаться по камням. Воспоминание, как щупальце веретенщика, алчно рванулось к нему, отдирая очередной кусок его осознания себя.

Соберись! Напряги внимание! Третий… Третьим был Бастон Хедансон. Человек из Братства. Выученик Холерного Рыцаря. Шпат приятельствовал с Бастоном: они околачивались вместе, когда были помладше, до того как каменная хворь отняла у Шпата молодость, друзей и место в воровской гильдии. В том, что осталось у Шпата взамен рассудка, друг другу противостояли две версии Бастона. В настоящем Бастон всматривается в тени, выискивает опасность. Годы обошлись с ним неласково – он износился, высох. А в памяти Бастон был на пятнадцать лет моложе. Почти мужчина, парой годков старше мальчишки-Шпата. Он сидел на заборе в Боровом тупике, смотрел, как Шпат носится с Карлой и другими детьми. Бастон держался в стороне, но его так и подмывало вступить в игру.

Боров тупик. Воспоминания о собственной молодости встали на дыбы, могучие, неугомонные. Он попытался их побороть, внимательно следить за настоящим, но не смог удержаться. Почувствовал, как сознание вновь раскалывается на части, растаскивается вширь по Новому городу. Он вырос слишком большим, чтобы охватить самого себя. А разум, маленький паучок, тщетно старается оплести тонкой паутинкой целый город.

Разламываясь на куски в миллионный раз, Шпат гадал, есть ли где-то еще другие осколки его сознания, стянутые вместе на достаточно долгое время, чтобы у них зародились те же мысли. Шпат ли он вообще или один из многих Шпатовых призраков?

Он падал. Его рассудок, подобно капелькам дождя, струился по стенам, рассыпаясь, сливаясь и снова дробясь на части серебристой дорожкой мыслей, что стекались в самые глубины Нового города, в самые глубины его души. Он больше не разделял прошлое и настоящее, не отличал своих воспоминаний от игры теней на стенах Нового города.

Падал.

В Боровом тупике Шпат, прячась по переулкам, играл в стражники-разбойники с Карлой и прочей детворой. Он был самым высоким в их компашке и самым шустрым. Никто не мог его поймать. Карла орала вслед, угрожая накликать на него гнев старшего брата, в духе воззвания святого к богам. Шпат перелез садовую изгородь на рубеже гильдии алхимиков, притворился, будто набирает пригоршни золотых монет и швыряет их через забор, а потом рванул улепетывать, пока не поймала стража. Помчался по мостовой впереди погони.

На улице показалась группка немолодых мужчин. Все из Братства.

– Нижние боги, это ж его сын, – произнес один из них. – Разыщите мать, надо рассказать ей первой.

– Нет, – негромко возразил другой. Пожилой мужчина склонил колени, положил руку на плечо Шпата и посмотрел ему прямо в глаза. От него несло табаком.

– Городской дозор арестовал твоего отца. Он обречен. Братство, такие дела, позаботится о тебе, но для него нам ничего не сделать. Нам нечем ему помочь.

– Его повесят?

Его повесят. Иджа повесили.

Это было двадцать лет назад и происходит сейчас. Постоянно.

Перед Шпатом сады Палаты Закона. Колокол отбивает полдень, и под отцом откидывается виселечный люк. Идж падает, и при воспоминании об этом кажется, что его падение длится вечно, несравнимо дольше, чем хватило бы длины любой веревки. Шпат цепляется за руку матери, вообразив, будто отец сейчас провалится сквозь землю, выпадет в некое нижнее, упыриное царство и скроется в бесчисленных туннелях под городом. Останется жить, обретя какой-нибудь новый облик. Останется жить хотя бы в своих рукописях, если на то пошло.

Падение – это побег, чудесное избавление, победа на самом краю гибели.

Но падение перебивает рывок веревки.

В туннеле под Новым городом, у каменной стены, присел упырь. Темно, но темнота внизу нипочем им обоим – и Шпат, и упырь давно не нуждались в таких мелких условностях, как глаза, чтобы видеть во тьме.

Упырь ему знаком. Это Крыс. Когда Шпат подцепил загадочное каменное поветрие, медленно поедавшее его, замещая плоть камнем, то друзья с Борова тупика один за другим его побросали. Вот отец Карлы выталкивает ее из комнаты Шпата, а Бастон торчит на пороге – уходить неохота, а подойти слишком боязно.

Одни поняли, что ему не видать отцовского места главаря Братства. Других он отвадил сам. Однако Крыс остался. Упырей эта подлая хворь не берет. Упырей не донимает горечь, самопрезрение или отчаяние. Про всех Шпат знал, чем их зацепить, давил на слабые места, но Крыс сам определил Шпата в друзья, и на этом точка.

Крыс, да не Крыс. Крыс претерпел почти столь же законченное изменение, как сам Шпат. Прежний друг был уличным упыришкой, рыскал по подворотням и воровал туши на бойнях, чтобы приглушить голод по мертвечине. Но Крыс оказался одержим – избран? поглощен? – одним из гвердонских упырьих старейшин, некротических полубогов, обитавших в подземных глубинах. Никого из прочих старейшин уже не осталось – все погибли в войне с ползущими. Все, кроме этого существа, именовавшегося «владыка Крыс».

Крыс поскреб стену туннеля мощными лапами, постучал по камню. Огромные челюсти раздвинулись, и длинный лиловый язык облизнул зубы. Острые клыки, чтобы отрывать от костей трупную плоть, плоские коренные, чтобы крошить сами кости и добираться до мозга, до остаточного духовного вещества. Крыс с запинкой заговорил. Он хотел донести до Шпата что-то важное. Упырь, помогая жестами, произнес что-то про Черное Железо. Потом про алхимию.

Отголоски речи бессвязно звенели в разуме Шпата. Он старался вновь сосредоточить свое внимание, слепить фрагменты сознания воедино, но было очень трудно собраться… сгуститься…

Голос Крыса становился эхом, лишенным всякого смысла. Слова вливались в хор других, произнесенных в Новом городе слов, растворялись в шумном гомоне. Шпат силился вычленить их суть из бурлящей круговерти жизни. Он пробыл городом не так уж и долго, но хватка уже соскальзывала с поручня смертного мира. В общей массе проходящего сквозь него уже не различить отдельных слов, отдельных дней, отдельных жизней – он четко воспринимал их только вкупе, вроде того как множество ног, что шлифовали нахоженные ступени, как множество рук, что на счастье до блеска натирали облюбованное изваяние.

С досады Крыс снова шоркнул когтями по камню.

Глаза Шпата – это стены туннеля, потолок и все камни вокруг. Его уши на каждой поверхности. Он видит Крыса под сотней разных углов, и каждая из обзорных точек есть часть рассеянного, грозящего ускользнуть внимания. Его мысли – стайка детишек в переполненном городе. Легче легкого потерять их в запутанных переулках воспоминаний.

Скрежет увлек его на три года назад.

Скрежет по двери. Пришел Крыс. Шпат отложил бумаги и начал выгружаться с кресла. Если ухватиться за край полки, можно подтянуться без лишнего давления на левый бок. На коже каменные пластины, под нагрузкой они впиваются острыми краями в мышцы, и каждый раз при этом чувствуется, как холодок онемения прихватывает новые ткани.

Полка заскрипела под его весом. Вмятины на доске совпадают с каменными пальцами. Он встал, но зацепилась и оцепенела левая нога. Словно он балансирует на непрочном каменном столбе. Его охватил ужас, дыхание остановилось.

Падение всегда угрожало опасностью – если рухнуть на пол, удар может причинить незаметные внутренние повреждения, такие повреждения не отследить, пока не будет уже слишком поздно. Он представил, как тяжело бьется о немытый пол. Может, ударяется головой или в глаза попадает грязь, царапает тоненький хрусталик, ослепляя его каменной катарактой.

Он уверял себя, что не настолько хрупкий. Сам видел, как такие, как он, каменные люди отбивают пули, проламывают кирпичные стены, выдерживают страшные побои. Если под удар подставлены уже окаменелые части тела, то ничего страшного. Предохранять надо лишь убывающий запас живых тканей. Его жизнь отмерена квадратными дюймами плоти, пятнами еще не покрытой известью кожи шириной с ноготь.

– Дай минутку.

– Пошевеливайся, – прошуршал Крыс. – Тут ливмя льет.

На полке есть сосуд с алкагестом, как раз можно отсюда достать. Шпат наклонился, уперев для равновесия другую руку в стену. Подцепил пузырек, отыскал щель между каменных бугров на ноге и вогнал иголку. Огненное ощущение, в равной доле возбуждающее и мучительное, пронеслось по ноге. Паралич отпустил колено, конечность вновь свободно зашевелилась. Первый раз за эти дни он почувствовал пальцы. Алкагест бурлил в кровотоке пламенной рекой. Как будто бы камень таял и становился обратно податливой плотью. Шпат знал, что облегчение временно, но пока этого хватит.

Он бодро пересек комнату, отомкнул задвижку. Снаружи был Крыс, а еще на упыря опиралась, чтоб не упасть, какая-то человеческая девушка. Мертвенно-бледная, тряслась, на рукаве и губах сгустки рвоты. Первый Шпатов порыв – отнести ее и уложить на кровать, но каменная хворь передается прикосновением.

– Размести ее на моей кровати, – сказал он Крысу. На двери висели старые бинты. Шпат начал обертывать руки.

– Наткнулся у порта, – проворковал Крыс. – Пыталась шарить по карманам. Сообразил, что неплохо бы подержать ее здесь. Если ей полегчает, будет наша должница. Если умрет, сволоку тушку вниз. – Упырь облизнул острые резцы.

– К чертям иди, – слабо выдавила девушка. Она ощупала горло. – Ты что, уже?.. – Крыс отпихнул ее руку и выудил из разреза блузки кулон. Поднес к свету – на цепочке покачивался черный камень, амулет в оправе. Девушка потянулась за ним. Застонала. – Нет, это мое.

Шпат накинул одеяло на ее тощее тельце. Девушка закрыла глаза – похоже, проваливаясь в сон.

Крыс принюхался к ней:

– С корабля. Не здешняя. – Обнюхал снова, морща рыло, будто в попытке определить какой-то неуловимый запах.

– На вот. – Шпат отсыпал упырю несколько монет. – Сбегай на Агнцеву площадь, принеси поесть. Полегче для желудка. Из «Химической Пищи» Рэнсона, например. – Алхимическую пасту, сладкую и липкую. Каменные люди с закальцинированными желудками то и дело на нее налегают; Шпат пока до этого не дошел. – И одежду почище. Спроси, может, у Барсетки.

Крыс юркнул за порог. Шпат вернулся в кресло, осторожно опуская себя, словно кран ставил на место сошедший с рельсов тягач.

Там он и ждал, читая старые отцовские записи. Вертел туда-сюда кулон девушки, проверяя, сохранила ли кожа на ладони какую-то чувствительность. Почитай, нет – чтобы хоть что-то почувствовать, пришлось бы сильно вдавить металлический край амулетика, а это могло повредить драгоценность.

Еще через пару минут ему стало ясно, что она очнулась, но притворяется спящей, наблюдает за ним из-под полусомкнутых век. Выжидает, когда он отойдет, чтобы удрать за дверь и помереть где-нибудь в канаве. Шпат вытянул руку и уронил амулет ей на кровать.

– Здесь тебя не тронут, – снова произнес он. – Я – Шпат Иджсон. – С ударением на второе имя, на свое отчество. В Гвердоне Иджа помнили все – великого вождя, вора-философа, того, кто собирался искоренить все гильдейские непорядки и сделать город справедливым. Имя Иджа произносили в знак ответственности и полного доверия. Всяк в Гвердоне понимал, что сын Иджа – человек чести.

Но для нее имя Иджа вообще ничего не значило. Она таращилась пустыми глазами, затем повторила:

– Шпат. – Голос царапал. – Есть вода?

– Хочешь, чтобы я принес?

– Ничего. – Она села – с какой легкостью она это проделала, не задумываясь, без хруста каменных складок, без прострелов в нервах, – и свесила ноги с кровати. Два шага босиком, потом ее колени разъехались, и она едва не упала, но удержалась за кресло Шпата.

– Поможешь чуток? – попросила она, протягивая руку.

Шпат принял руку, удостоверившись, что между ее кожей и его камнем плотно намотанные бинты. Уперев другую руку, поднял себя из кресла. Комната тесная, а он куда крупней девушки, поэтому пришлось осторожно маневрировать, чтобы ее не задеть. Будто с нею танцует.

Рука об руку они прошли пару шагов к маленькой раковине. Девушка нашла чашку с водой, стала пить медленными глотками.

– Боги, отпускает. Спасибо.

– До сих пор не знаю твоего имени, – сказал Шпат.

– Кари. Мое имя – Кари.

Кари смотрит с высоты, как он падает. Валится кувырком из-под крыши Морского Привоза навстречу каменному полу. До низа триста футов.

Переворачиваясь в воздухе, он видит все.

Под ним объятые ужасом толпы жителей. Горожане, согнанные в древний храм ради жертв Черным Железным Богам. Простонародье, которое его отец надеялся вдохновить, надеялся возглавить и защитить.

Над ним черный железный колокол. Чудовищное божество, перекованное и стиснутое в звонкую форму.

Под ним город. Сквозь высокие стрельчатые окна Привоза он видит шпили Гвердона лишь на миг, но и мига хватает ему, чтобы узнать свой город. Соборы Победы на вершине Священного Холма, макушка церкви Нищего Праведника, Святой Шторм неподалеку от моря. Замковый холм, спящий дракон, на спине зубчатый гребень крыш и башен. За бухтой могучие бастионы Мыса Королевы. Новые вышки алхимиков, трубы и охладительные башни. Его город, его Гвердон.