Ганс Христиан Андерсен
Лизок с вершок

– Ты можешь жить у меня всю зиму, только убирай хорошенько моё помещение, да рассказывай мне сказки; я до них большая охотница.

И Лизок с вершок стала делать всё, что приказывала ей мышь, и зажила отлично.

– Скоро, пожалуй, у нас будут гости, – сказала раз полевая мышь: – мой сосед обыкновенно навещает меня раз в неделю. Он живёт ещё куда лучше меня; у него огромные залы, а ходит он в чудесной чёрной бархатной шубке. Вот если бы тебе удалось выйти за него замуж! Ты бы зажила на славу! Беда только, что он слеп и не может видеть тебя; ну, зато ты должна рассказать ему самые лучшие сказки, какие только знаешь.

Но девочке мало было дела до всего этого: ей вовсе не хотелось выйти замуж за соседа, – это был, ведь, крот. Он в самом деле скоро пришёл в гости к полевой мыши. Правда, он носил чёрную бархатную шубку, был очень богат и учён – по словам полевой мыши – помещение у него было в двадцать раз просторнее, чем у неё, но он совсем не любил ни солнца, ни прекрасных цветочков и отзывался о них очень дурно; он, ведь, никогда не видел их. Девочке пришлось петь, и она спела две хорошеньких песенки, да так мило, что крот пришёл в восхищение. Но он не сказал ни слова, – он был такой степенный и солидный господин.

Крот недавно прорыл под землёю новую длинную галерею, от своего жилья к дверям полевой мыши, и позволил мыши и девочке гулять по этой галерее, сколько угодно. Крот просил только не пугаться мёртвой птицы, которая лежала там. Это была настоящая птица, с перьями, с клювом; она, должно быть, умерла недавно, в начале зимы и была зарыта в землю как раз там, где крот прорыл свою галерею.

Крот взял в рот гнилушку – в темноте это, ведь, всё равно, что свечка – и пошёл вперёд, освещая длинную тёмную галерею. Когда они дошли до места, где лежала мёртвая птица, крот проткнул своим широким носом в земляном потолке дыру, и в галерею пробрался дневной свет. В самой середине галереи лежала мёртвая ласточка; хорошенькие крылышки были крепко прижаты к телу, ножки и головка спрятаны в пёрышки; бедная птичка, верно, умерла от холода. Девочке стало ужасно жаль её, – она очень любила этих милых птичек, которые целое лето так чудесно пели ей песенки, но крот толкнул птичку своими короткими лапами и сказал:

– Небось, не свистит больше! Вот горькая участь родиться пичужкой! Слава Богу, что моим детям нечего бояться этого! Этакая птичка только и умеет чирикать, – поневоле замёрзнешь зимой!

– Да, да, правда ваша, – сказала полевая мышь: – какой прок из этого чириканья? Что оно приносит птице? Холод и голод зимой? Много, нечего сказать!

Лизок с вершок не сказала ничего, но когда крот с мышью повернулись к птице спиной, нагнулась к ней, раздвинула пёрышки и поцеловала её прямо в закрытые глазки. «Может быть, эта самая так чудесно распевала летом! – подумала девочка. – Сколько радости доставила ты мне, милая, хорошая птичка!»

Крот опять заткнул дыру в потолке и проводил дам обратно. Но девочке не спалось ночью. Она встала с постельки, сплела из сухих былинок большой, славный ковёр, снесла его в галерею и завернула в него мёртвую птичку; потом отыскала у полевой мыши пуху и обложила им всю ласточку, чтобы ей было потеплее лежать на холодной земле.

– Прощай, миленькая птичка, – сказала Лизок с вершок: – прощай! Спасибо тебе за то, что ты так чудесно пела мне летом, когда все деревья были такие зелёные, а солнышко так славно грело!

И она склонила головку на грудь птички, но вдруг испугалась: внутри что-то застучало. Это забилось сердечко птицы, – она была не совсем мёртвая, а только окоченела от холода, теперь же согрелась и ожила.

Осенью ласточки улетают в тёплые края, а если которая запоздает, то от холода живо окоченеет, упадёт замертво на землю, и её засыплет холодным снегом.