Ганс Христиан Андерсен
Картинки-невидимки

Вечер XIII

«Я заглянул в окно редакторского кабинета! – рассказывал месяц. Было это где-то в Германии. Богатая обстановка, множество книг и видимо-невидимо газет. В кабинете сидели несколько молодых людей. Сам редактор стоял у конторки; перед ним лежали две небольшие книжки, ожидавшие рецензии. „Вот эту мне прислали! – сказал редактор. – Но я еще не успел познакомиться с нею! Издание красивое, а что вы скажете о самом содержании?“ „Оно недурно! – отозвался один из присутствовавших, собрат автора. – Немножко растянуто, но ведь автор еще так молод! Стихосложение тоже хромает, зато мысли он высказывает весьма здравые, хотя, конечно, и довольно избитые! Но что ж? Где же набраться новых! Сказать по правде, вряд ли из него выйдет что-нибудь особенное, но похвалить его все же следует: он довольно начитан, прекрасный знаток восточных наречий и сам судит весьма здраво. Это он ведь написал такую прекрасную рецензию о моей книге „Фантазии на будничные темы“. Надо поощрить молодой талант!“ – „Но ведь он настоящий олух! – сказал другой из присутствовавших. – Кто же и губит поэзию, как не эти посредственные талантики, а он век останется посредственностью!“ – „Бедняга! – вмешался третий. – А тетушка-то его не нарадуется на него! Вы знаете ее, господин редактор. Это она ведь завербовала вам столько подписчиков на ваш последний перевод!“ – „Да, да! Премилая женщина! – подхватил редактор. – Ну так вот, я написал коротенькую рецензию: „Несомненный талант… желанный подарок… новый цветок в саду поэзии… прекрасное издание и т. д.“. Но вот еще книжка! Автор, видно, думает, что я куплю ее! Я слышал, впрочем, что ее хвалят! Говорят – большой талант! Как по-вашему?“ – „Да, все прокричали о нем, – сказал поэт. – Но тут что-то неладно. Гениальнее всего у него знаки препинания“. – „Его не мешало бы слегка пробрать, не то он уж чересчур возомнит о себе!“ – сказал третий. „Но это будет несправедливо! – вмешался четвертый. – К чему придираться к маленьким оплошностям, вместо того чтобы радоваться хорошему, а хорошего в этой книжке много! Все же он головой выше всех прочих!“ – „То-то и есть! Коли он такой гений – к нему и надо отнестись как можно строже! И без того его хвалят довольно! Нельзя же вконец вскружить ему голову?!“ – „Несомненный талант! – строчил между тем редактор. – Обычные небрежности… Как пример неудачных стихов укажем на страницу двадцать шестую, где есть два зияния… Советуем ему изучать классиков… и т. д.“.

Я отвернулся, – продолжал месяц, – и заглянул в окно тетушкиного дома; в гостиной сидела ручная птица – автор первой книжки; он принимал похвалы и поклонение собравшихся гостей и был вполне счастлив. Отыскал я затем и вольную птицу, другого поэта. Он тоже находился среди большого общества, в доме одного покровителя талантов. Разговор шел о книге первого поэта. „Я прочту и вашу! – обратился меценат к присутствовавшему поэту. – Но признаюсь – вы знаете, я всегда искренен, – я не ожидаю найти в ней что-нибудь особенное. Ваша муза чересчур вольна, фантастична! Но как человек вы, я знаю, достойны всякого уважения!“ В углу сидела молодая девушка и читала в какой-то книге:

 
Встречает суд гений суровый,
И громкое пошлость „ура“!
История эта стара,
Но вечно останется новой!»
 

Вечер XIV

Вот что еще рассказывал мне месяц: «У дороги, ведущей в лес, стоят два крестьянских домика; низкие двери, окошки посажены вкривь и вкось; зато оба домика утопают в зелени терновых и барбарисовых кустов. Крыши поросли мхом, какими-то желтыми цветочками и диким чесноком. В маленьких садиках растут только капуста да картошка, но к забору прислонилась кудрявая цветущая бузина. Под ней сидела вчера девочка и глаз не сводила со старого дуба, что растет между домиками. От дуба остался, собственно, один сухой ствол, самая же крона спилена. На круглой верхушке ствола гнездо; хозяин его, аист, стоял там на одной ноге и щелкал клювом. К девочке подошел братишка ее и уселся рядом. „На кого это ты смотришь?“ – спросил он. „На аиста! – ответила девочка. – Соседка сказала, что сегодня вечером аист прилетит к нам с новым братишкой или сестренкой, вот я и караулю их!“ – „Аист никого не принесет! – возразил мальчик. – Соседка и мне то же говорила, да смеялась, я и сказал ей: „А ну, побожись!“ Она не посмела, значит, это все сказки!“ – „Но откуда же тогда берутся дети?“ – спросила девочка. „Их приносит сам Боженька! – пояснил мальчуган. – Они спрятаны у него под кафтаном! Только Бога никто видеть не может, значит, мы и не увидим, как Он принесет нам крошку!“ В эту минуту в ветвях бузины зашелестело; дети сложили ручонки и поглядели друг на друга – это, верно, Боженька прилетел с малюткой! И они взялись за руки. Дверь домика отворилась, вышла соседка и сказала детям: „Ну, идите теперь! Знаете? Аист принес вам братишку!“ Дети кивнули головками – они уже знали».

Вечер XV

«Я плыл над Люнебургской степью! – начал месяц. – У дороги стояла одинокая хижинка; возле росло несколько обнаженных кустов, а в кустах пел свою лебединую песнь соловей: он отстал от своих, заблудился и теперь должен был замерзнуть холодной ночью! Занималась заря; по дороге двигалась толпа крестьян-переселенцев. Они направлялись в Бремен или в Гамбург, а оттуда собирались отплыть за океан, в Америку, – не найдут ли они там счастья, желанного счастья! Женщины несли маленьких детей на спинах; ребятишки постарше бежали вприпрыжку рядом; жалкая кляча везла тележку с домашним скарбом. Дул холодный ветер, и маленькая девочка плотнее прижималась к матери, а мать, глядя на мой круглый лик, думала о горькой нужде, что выгнала их из-под родной кровли, и о тяжелых, непосильных налогах. Те же мысли бродили и в головах остальных переселенцев, но вот вспыхнула утренняя зорька и, прогнав ночной сумрак, оживила и сердца бедняков надеждой на новое солнце счастья, которое займется для них там, за океаном. Услышали они и песнь умирающего соловья, а соловей ведь тоже считается вестником счастья. Ветер, правда, тянул свою песню, но переселенцы не понимали ее. А он пел: „Переправляйтесь, переправляйтесь через океан! Вы заплатили за этот переезд последним, что было у вас! Нищими, беспомощными нищими достигнете вы земли обетованной! Придется вам продаться в рабство самим, продать своих жен и детей! Недолго, впрочем, доведется вам страдать! В чашечке благоухающего тропического цветка скрывается богиня смерти, ее приветственный поцелуй отравит вашу кровь лихорадочным ядом. Проноситесь же, проноситесь через бурные воды океана!“ Но переселенцы прислушивались только к песне соловья – она пророчила им счастье! Легкие облака зарумянились от лучей зари. По степи шли в церковь поселяне; женщины в черных платьях и в белых головных покрывалах, казалось, сошли со старых портретов, что висят по стенам церкви. Мертвой, безжизненной смотрела окружающая природа: темный сухой вереск и черные выжженные лужайки вперемежку с белыми песками. В руках у женщин были молитвенники; они шли в церковь. О, помолитесь же за тех, кто отправляется искать себе могилу за океаном!»

Вечер XVI

«Я знаю одного пульчинеля! – сказал мне месяц. – Публика ликует, едва завидит его на сцене. Каждое его движение дышит таким комизмом, что все надрываются от смеха, а ведь он и не думает ломаться – он природный комик. Роль пульчинеля навязана ему с детства самою природой; она снабдила его при рождении двумя горбами: спереди и сзади. Зато она одарила его и необыкновенно чувствительной, восприимчивой душой! Сцена была его заветной мечтой. Будь он хорошо сложен, из него бы вышел первоклассный трагик: душу его волновали самые высокие чувства, самые благородные порывы. И с такою-то душой он был обречен на всю жизнь оставаться шутом! Самая тоска, самая печаль, которые он носил в душе, только делали его еще смешнее; эта резко очерченная, вытянутая, печальная физиономия заставляла публику покатываться со смеху и восторженно рукоплескать своему любимцу. Прелестная Коломбина обходилась с ним очень ласково, но замуж выйти предпочла за Арлекина. В самом деле, было бы уж чересчур комично, если бы „красота“ сочеталась с „безобразием“. Когда на пульчинеля находили минуты черной тоски, одна Коломбина могла заставить его улыбнуться и даже хохотать. У нее была своя манера: сначала она как будто тоже настраивалась на грустный лад, затем успокаивалась и, наконец, начинала шалить напропалую. „Знаю, знаю, чего вам недостает, – говорила она ему. – Вы жаждете взаимной любви!“ Тут-то он и принимался хохотать. „Я и взаимная любовь! – восклицал он. – То-то бы вышла картинка! Похлопала бы публика!“ – „Да, да, вы жаждете взаимности! – продолжала Коломбина и прибавляла с комическим пафосом: – И любите вы меня“. Отчего же и не пошутить, раз знаешь, что о любви тут не может быть и речи? И пульчинель в припадке смеха подпрыгивал кверху на целый аршин; тоску его как будто рукой снимало. И все же Коломбина говорила правду. Он любил ее, боготворил не меньше, чем самое искусство. В день ее свадьбы он был веселее всех, ночью же неутешно плакал. Вот бы увидела публика это искаженное горем лицо! Как бы она зааплодировала! На днях Коломбина умерла. В день похорон Арлекин был уволен от участия в спектакле – все-таки ведь вдовец! Потребовалось, однако, угостить публику чем-нибудь особенно забавным, чтобы заставить ее позабыть об отсутствии прекрасной Коломбины и грациозного арлекина, и вот пульчинелю приказано было стараться за двоих! Сердце его разрывалось от горя, а он прыгал и плясал по сцене, публика кричала: „Браво! брависсимо!“ Пульчинеля вызывали без конца, он был неподражаем!.. Вчера ночью, когда представление окончилось, уродец тайком побрел за город на кладбище. Венок на могиле Коломбины уже завял. Пульчинель присел на могильный холм. Картина достойная кисти! Он сидел неподвижно, подперев щеку рукой и глядя мне в лицо, – оригинальный и комичный надгробный памятник! Как зааплодировала бы публика, увидев своего любимца в такой позе! Долго бы не смолкали крики: „Браво, пульчинель, бис!“»