ГлавнаяСовременная русская литератураГалина ВольскаяМы из прошлого века. Невыдуманные истории

Уменьшить шрифт (-) | Увеличить шрифт (+)

Галина Вольская
Мы из прошлого века. Невыдуманные истории

Корректор Татьяна Дайнеко

Дизайнер обложки Валентина Гредина

ISBN 978-5-0050-3321-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Утерянные дневники

Спрашивают иногда – когда я начала писать. Да вот как научилась, так и начала! Шутка, конечно. Начиналось, как у многих девочек, с заветных записных книжек, тетрадок, куда переписывались понравившиеся фразы, слова песен, стихи, порой короткие отрывки из книг, здесь же – вырезанные из журналов фотографии любимых артистов, сценки, какие-нибудь рисунки.

Желание разобраться в своих чувствах, рассказать об этом самой себе появилось у меня, когда впервые стала ходить на свидания с мальчиком в пятнадцать лет. Мальчик не очень нравился, мы с ним были слишком разные, но он очень активно добивался моего внимания, и почему-то не получалось оборвать окончательно все отношения с ним. Об этом и писалось на первых страничках дневника. Писалось неумело, зачеркивалось, исправлялось. Я перечитывала написанное, удивлялась своей глупости, пыталась переписать. Потом переписывать перестала, оставляла все, как есть, разве что добавляя пояснения в следующих записях. Склонность к наблюдению за людьми, обдумыванию их и своих поступков была, наверно, с рождения, множество прочитанных книг этому способствовало.

Стихи я в дневники записывала редко, для них была отдельная тетрадка, но понравившиеся отрывки из книг, вырезки, открытки, рисунки иногда включала. Тетрадки заполнялись не очень быстро, третью тетрадку я вела, уже учась на третьем курсе университета. Каждая из тетрадок имела свой подзаголовок, первая называлась «Ищу», вторая – «Нашла!», третья – «Я живу!!!». Хотелось жить именно так, с тремя восклицательными знаками, жадно упиваясь жизнью, используя каждую минуту для совершенствования, узнавания нового. И вроде бы все складывалось, как надо: интересная учеба, занятия легкой атлетикой, большая любовь, книги, театры, живопись. И вдруг все оборвалось на самой высокой ноте, выяснилось, что тот, кого я считала любимым и единственным, меня не любил, у него я была не одна. Ему была нужна физическая близость, он получал ее в другом месте, а все мои возвышенные мечты и фантазии его не слишком интересовали. Но что-то и во мне его продолжало привлекать, тем более та женщина вскоре стала ему изменять.

Окончились наши отношения достаточно печально для меня: разочарование, глубокая депрессия, попытка самоубийства, чуть не бросила университет в конце четвертого курса. В середине четвертого дневника длительное молчание, цитата из Ричарда Баха большими буквами: «ЧЕЛОВЕК, ПОМОГИ СЕБЕ САМ!», потом новые записи и подзаголовок этого дневника: «А знаешь, все еще будет…»

Другие подзаголовки я так четко не помню, их было много. Новые влюбленности и увлечения, новые разочарования, новые друзья. Окончила университет, стала работать. Семейная жизнь так и не сложилась, двоих сыновей с разницей в возрасте двенадцать лет я растила одна. Конечно, мальчикам не хватало отцов, они спрашивали о них, я обещала ответить на их вопросы, когда они будут постарше. Ну не показывать же им дневники, где так много сомнений, метаний, переживаний, возможно, губительных для не-сложившегося маленького человечка.

Первую повесть с названием «Тебе, мой сын» я написала для старшего сына, отдала ему в шестнадцать лет. А тут и второй сын подрастает, надо бы и ему объяснять, но началась перестройка – не то, что на объяснения, даже на обычные разговоры времени не стало. Работала до изнеможения, чтобы прокормить и одеть детей, дать им образование. Но время хотя бы для коротких записей в дневниках все-таки находила.

Тетрадок набралось уже двадцать штук. Разноцветные общие тетради, в основном по девяносто шесть листов, вобравшие в себя около тридцати лет жизни, а если считать и детские воспоминания, записанные здесь же, то и все сорок пять. Уникальный, неповторимый опыт, ведь каждый человек уникален и неповторим. А здоровье из-за непосильной работы все хуже, вряд ли удастся все это обработать, как мечталось. Неужели все пропадет?

У одной из бывших сотрудниц дочка – профессиональный журналист, может быть ей будут интересны эти тетрадки? Поговорила с сотрудницей, та сообщила, что у дочери еще и свекор – член Союза писателей, дала мне почитать одну из его книг. Книга мне понравилась, я предложила сотруднице показать ему сначала несколько первых тетрадок. Она показала, попросила принести и остальные, я принесла. Условие было только одно – вернуть тетради хотя бы через несколько лет, когда закончится работа.

Прошло много лет, я и не думала, что доведется прожить еще столько. Та сотрудница уехала из нашего города, ее дочь развелась с мужем, бывший свекор умер. Тетрадки мне никто не вернул, нет никакой надежды на их возвращение, если даже они все еще целы, хотя вряд ли, кому нужен лишний хлам, сейчас даже классику выбрасывают. Я только в своей памяти могу перелистать хрупкие, пожелтевшие страницы, помогавшие мне в трудные минуты. Чаще всего я обращалась к дневникам именно в трудные минуты, выплескивая на их страницы ту боль, которую не хотелось нести людям. Радостью я с удовольствием делилась, о ней не надо было много писать, и, как сказал Лев Толстой, счастливые семьи счастливы одинаково.

Я продолжаю писать дневники, кроме тех утерянных двадцати тетрадок накопилось еще сорок шесть, сейчас тетрадки заполняются гораздо быстрее. Но те тетрадки были мне особенно дороги, в них моя молодость, лучшие годы. Многие мои рассказы, повести, миниатюры о том, что было в те годы и описывалось в тех тетрадках, восстановить время некоторых событий помогают фотографии в альбомах отца. Альбомы с подписями, датами к счастью сохранились, здесь я могу увидеть лица близких людей, хотя многих из них уже давно нет в живых.

Девять лет я на пенсии, семь лет занимаюсь писательским творчеством. Читаю по-прежнему много, все еще интересно, хотя думаешь порой: зачем мне эти знания, с собой унести? Говорю, рассказываю, чтобы поделиться тем, что довелось пережить, прочувствовать, передумать. Тратить время на продвижение своих книг, занимаясь рекламой, мне просто жалко, хотя не отказываюсь участвовать в некоторых презентациях. Но читать для зрителей прозу надо уметь, а стихи у меня слабоваты. Пишу и говорю я в основном о своем жизненном опыте, стараюсь не касаться тем, которые мне незнакомы.

Я программист, поэтому слишком хорошо знаю, как уязвима бывает электронная информация, как легко ее можно потерять, подделать, сфальсифицировать. Я до сих пор с гораздо большим удовольствием беру в руки любимые бумажные книги. И как бы мне хотелось перелистать снова старые тетради с заветными старыми записями! Тетрадки в разноцветных обложках, заполненные разноцветными чернилами. Чернила кое-где выгорели, поблекли, но я помню, как и когда это писалось, как дрожала и срывалась порой рука, подступали слезы. «А я все пишу и пишу одну бесконечную книгу своей жизни…» Нет ничего бесконечного и вечного? Наверно. Но так хочется верить, что есть!

Мои учителя

Учителя… Сколько их прошло за 10 школьных лет! Запоминающихся и не очень. Но самых любимых, необыкновенных только трое.

Сергей Дмитриевич Февралев преподавал у нас литературу в девятом и десятом классах. Уже седой, слегка полноватый, среднего роста. Самая четкая характеристика его внешности и манеры поведения – артистичность и интеллигентность. Вот он рассказывает, обводя внимательным взглядом класс, поднимая вперед руку, повелительным жестом заставляя затихать самых отчаянных шалунов. Его слушали.

Он не заставлял зазубривать строчки учебников, да и к учебникам обращался не слишком часто, у него были свои конспекты, планы. Никаких вязнущих в зубах штампов. При опросах характеристика каждого литературного героя звучала только один раз, никогда не заставлял повторять одно и то же по несколько раз. В сочинениях просил излагать в первую очередь свои мысли.

Услышал, что Оля Карпова не прочитала заданные отрывки «Войны и мира»: «Я вам завидую! Вам еще предстоит открыть для себя удивительный мир!»

Иногда, как бы мимоходом делился своими наблюдениями: «А я вот случайно увидел, как девушка разговаривала с парнем, а у нее на подбородке шелуха от семечек. По-моему, это не очень красиво».

Рассказал перед классом, что у руководителя школьного литературного кружка благоприятное мнение обо мне, а потом, заметив, что я болтаю и невнимательно слушаю: «Вероятно, я зря вас похвалил».

Были задания просто выучить и рассказать свое любимое стихотворение. Большинство мальчишек выбрало Щипчева «Любовью дорожить умейте» – меньше всего учить. Я почему-то остановилась на «Трусихе» Асадова. Оля Карпова рассказывала «Становлюсь я спокойной, а это ли просто». О других просто не помню.

Игорь Андреевич Шеин преподавал черчение все те годы, как оно появилось в школьном расписании. В шестом классе, кажется, как только закончилось рисование. Худощавый, лысый, с глубокими складками от носа ко рту, с ироничным взглядом темных глаз. Начинал с того, как нужно правильно затачивать карандаши: для тонких линий одно, для обводки, выделения – совершенно по-другому, особенным способом. Оценки в журнале «не портил». То есть за не выполненный вовремя чертеж ставил в журнале «единицу», а потом, когда чертеж приносили, исправлял эту «единицу», здесь же, в журнале на любую заслуженную отметку. С лодырями, теми, кто слишком долго тянул с выполнением задания, расправлялся по-своему. Вызовет к доске и так наиздевается перед всем классом, что бедняга уже не знает, куда деваться от смущения перед хохочущими товарищами.

Вот он входит стремительной походкой в класс: «Кто дежурный? Чертеж оставьте, а все лишнее с доски сотрите. Это тоже, – кивая на верхний угол доски, где написано «Дураки вы все! ” – это вы и так знаете!»

В то время в школах в виде эксперимента вводилось производственное обучение, и наш «десятый первый» сформировали наполовину из «чертежников» (пытались подготовить из нас чертежников-деталировщиков, но остановились на чертежниках-копировщиках) и «шоферов» (они ходили на автобазу, обучались вождению). Один день в неделю полностью посвящался производственной практике. У нас – чертежников производственную практику вел в основном Игорь Андреевич. Часть занятий проходила в школе, часть – в здании Оргпроектцемента, была у нас тогда такая организация. Игорь Андреевич именовал нас гордо «мои чертильщики», нередко делился с нами на занятиях своим мнением о политике, о некоторых писателях, литературных произведениях.

Один раз я, прокатавшись допоздна на катке, делала чертеж поздно ночью, второпях, получилось что-то совсем немыслимое. Игорь Андреевич посмотрел: «Ну, знаете! У меня такую изометрию даже ослы в седьмом классе не изобретают!» Я молчу, сказать нечего, а Люда Авдеева возмутилась: «Чего это вы оскорбляете!» Игорь Андреевич так обиделся: «Я к вам со всей душой! Не буду вам больше ничего рассказывать!» К счастью, обида вскоре прошла, и рассказы возобновились.

Любой – из получивших эту специализацию мог красиво оформить стенд, что немаловажно было по тем временам, выполнить грамотный чертеж. Некоторые девочки, не поступившие сразу после окончания школы в высшие учебные заведения, работали в Оргпроектцементе на разных должностях.

Людмила Митрофановна Кошкина была нашим классным руководителям в старших классах, преподавала математику. Что-то в ней было такое уютное, домашнее. И тоже свой подход к преподаванию. Некоторые задачи необходимо было решать всем, некоторые – только тем, кто претендовал на высокую оценку. Иногда на уроке предлагалось: кто решит эту задачу первым, получит «пять». Мы старательно решали, Людмила Митрофановна наблюдала за нами, негромко включив небольшой приемник. К слову сказать, класс у нас был сильный, как-то так подобралось, может быть благодаря специализации. Больше половины учились без «троек», почти все впоследствии получили высшее образование.

Доказывать теоремы у доски обычно вызывались более слабые ученики, мне не приходилось. Но в тот раз мы что-то слишком сильно разговорились с Леной, сидя на второй парте недалеко от учительского стола. Людмила Митрофановна подняла меня и предложила доказать теорему. Естественно, я не знала и получила «двойку». Мне это показалось так обидно, тем более болтала я не одна! На перемене я не смогла сдержать слез, расплакалась прямо в классе, Людмила Митрофановна утешала меня так по-матерински. «Двойку» я потом исправила, но когда провалилась первый раз на экзамене по математике в университете, Людмила Митрофановна мягко пожурила: «А я говорила тебе, что ты не дорабатываешь». Во второй раз я все сдала без проблем.

Оклады у учителей и тогда были небольшие, но занимались с каждым, нередко оставаясь после уроков, чтобы помочь отстающему ученику, не требуя от родителей дополнительной оплаты. Миша Савенков, окончивший потом военное училище, прошедший Афган, получивший второе юридическое образование, вспоминал, сколько возилась с ним Людмила Митрофановна, давала задание на лето, заставляла учиться.

А вот с учителями по английскому языку нам не везло. Сначала они у нас очень часто менялись: уезжали, выходили замуж, переходили на другое место работы. Полгода вообще не было преподавателя. В восьмом классе преподавала Вера Семеновна. Наверно, знания у нее были неплохие, но она совершенно не умела держать дисциплину. На ее уроках разговаривали – чуть ли не в голос, вставали, подсказывали, перебрасывались записками, подкладывали пистоны под ножки стула. Каждый урок превращался в какой-то кошмар и для нее и для тех, кто хотел что-то услышать. Она не жаловалась: видимо, надо было доработать до пенсии. Выходила иногда из класса, стояла за дверью, собираясь с силами, возвращалась опять в наш «зверинец».

Английский, особенно английский разговорный, я так и не смогла по-настоящему выучить, хотя он крайне необходим был мне в работе.

Жаль, что теплые слова, которые надо было сказать учителям, приходят, когда учителей уже нет, они не могут услышать эти слова. Вечная им память.

Наш класс

Я вспоминаю школьные годы. Простите, мои родные, если кого-то нечаянно задену, обижу или просто забуду. Я не беспристрастный исследователь, а всего лишь одна из вас, со своими недостатками и ошибками. Многое прошло мимо меня, особенно в начальных классах. Я долго не могла влиться в школьную жизнь, потому что не ходила в детский сад, росла с мальчишками, друзьями брата, и по району, как тогда распределяли школьников, относилась совсем к другой школе. Школа, в которой я должна была учиться, была восьмилетняя. Меня же с помощью отца определили в десятилетнюю школу, в ней уже учился мой старший брат. В классе Зинаиды Михайловны оказалось больше 40 человек. Ей трудно было работать с таким количеством детей. Однажды она высказала мне, опоздавшей к началу занятий:

– А ты вообще, зачем пришла? Ты должна учиться в восьмой школе, вот и иди туда!

Я ушла со слезами, но недолго переживала эту обиду, зато Зинаида Михайловна сама запомнила и вспоминала потом при встрече через много лет, когда мы приходили к ней с одноклассниками. Такого класса у нее больше не было, и на ее похороны пришли только ученики нашего класса, как будто она не учила других.

В пятом классе нас разделили, некоторые попали в параллельные классы, кто-то уехал, перешел в другую школу. После окончания восьмого класса многие ушли в техникумы и училища, но часть нашего первоначального состава попала в «девятый первый» класс. Тогда практиковалось производственное обучение, то есть пытались дать школьникам какую-нибудь профессию: швея, кулинар, шофер. У нас были «шоферы» и «чертежники». И, может быть, благодаря этой второй профессии в «девятом первом» собрались сильные по сравнению с другими классами ученики. Большинство учились без «троек», но и те, у кого эти «тройки» были, почти все получили высшее образование, приобрели в дальнейшем хорошие профессии. Не все поступили в институты с первого раза, некоторые учились на вечернем, заочном отделении. И здесь пригодились полученные специальности, работали в «Оргпроектцементе», где мы проходили производственную практику.

Всматриваюсь в такие родные и близкие лица на фотографии. Вот стоят в разных концах четыре подруги, дочери офицеров, «ДОСовские», как мы их называли. Они жили в домах офицерского состава – ДОСах, пришли к нам в девятый класс из девятой восьмилетней школы. Все красавицы и умницы: лучшая ученица по математике Аля Парфенова, кокетливая, очень уверенная в себе Таня Переверзева, слегка мечтательная Оля Юдина, серьезная Ира Трофимова. С мальчиками из ДОСов – Мишей Савенковым, Пашей Мамуней, Юрой Вьюшкиным я училась еще в восьмом классе. Высокий узкоглазый и горбоносый Миша Савенков стоит в заднем ряду. Остроумный насмешник, он не отличается большими успехами в учебе, но, как выяснилось позднее – при нашей встрече через 40 лет, уже в это время пишет стихи.

Я восхищен Ронсаром Пьером Де
Куда мне до Ронсара Пьера Де —
Талант, по яркости приравненный к звезде.
В нем классика от Греции до Рима
В строфу легла и в том неповторима:
Легка, изящна и полна ума;
В стихах видна краса Вандомуа,
Простор лугов в излучине Луары;
Все прелести весеннего утра
В стенах Ла-Поссоньерского угла.
В них пажеский задор, любовное томленье,
Бег времени и ветра дуновенье,
Гармония и глубина везде.
Я восхищен Ронсаром Пьером Де.

Мы с ним не обращали внимания друг на друга, но иногда я вдруг замечала скошенный в мою сторону со второй парты первого ряда взгляд узкого глаза. Было, Миша? Не помнишь?

Там же, в задних рядах стоят брат и сестра Витя и Сима Дуранины. Сима стала женой брата Миши Савенкова, сейчас вдова. А Миша окончил военное училище, прошел Афганистан, получил там ранение в позвоночник. Стал полковником, имеет государственные и иные награды. Уволившись в запас, стал активным участником правозащитного движения на Урале. В судах города и области бесплатно представлял интересы членов свободных профсоюзов и малоимущих граждан. В настоящее время работает адвокатом. Это я сейчас цитирую строчки из его биографии на небольшой книжке его стихов, напечатанной издательским домом «Уральская государственная юридическая академия».

Рядом с Таней Переверзевой Сережа Журавлев. Учился не блестяще. Когда-то меня «прикрепляли», была у нас такая практика, помогать ему по математике, тем более жил он недалеко от меня. Приходил ко мне пару раз, занимались, но что-то ни помощи, ни дружбы у нас не получилось. Сережа окончил Вольское военное интендантское училище. Попал на крупную недостачу, его отец выплатил все долги, но из армии пришлось уйти. Он не один такой, не каждый может противостоять требованиям и аппетитам начальника. Пользуется начальство, а отвечать интенданту. Вот Слава Алексеев сумел вписаться в эту систему, дослужился до звания подполковника, вернулся в наш город, когда вышел в отставку. Со Славой мы учились с первого класса, так же как с Наташей Щербаковой, Леной Поздневой, Людой Авдеевой. Наташа стала моей первой школьной подругой, Лена – второй. С Леной мы дружили с седьмого класса, четыре года сидели за одной партой. Девочка из очень интеллигентной семьи, дед – заслуженный врач РСФСР, бабушка – медсестра, мать – блестящий хирург, специалист по операциям на глазах, также как и дед. Врачебная династия. Лена также стала врачом-офтальмологом.

Галя Степнова, которая стала моей подругой после школы на долгие годы и, наверно, на всю оставшуюся жизнь, стоит с краю в первом ряду, на лицо падает световое пятно. Тоже врач, только акушер-гинеколог.

Здесь же в первом ряду наша золотая медалистка Таня Щербакова, «Чижик», как ее ласково называла дружившая с ней тогда Галя Степнова. Окончила институт иностранных языков, живет с семьей в Нижнем Новгороде. Наташа Китаева выделяется темными волосами и бровями и светлыми глазами. Это сейчас легко приобрести любой оттенок волос и бровей, мы еще не красились. Разве что Таня Полубаринова вымыла как-то по чьему-то совету голову луковыми перьями и удивляла всех изумрудным цветом. Наташа Китаева долго дружила с парнем татарином, но жениться на русской родня ему не позволила. Говорят, Наташа так и не смогла создать семью.

В левом верхнем углу стоят рядом трое учеников нашего класса, которых уже нет в живых. Нет нашего блестящего математика, «Пифагора» Жени Юдина. Ходили с ним вместе в литературный кружок, декламировали на школьных вечерах по очереди отрывки из «Реквиема» Роберта Рождественского. Не запомнила отрывок Жени. У Али Парфеновой было душевное:

Если выплаканы глазоньки,
Сердцем плачут матери.
А у меня патриотическое:
Разве погибнуть ты нам обещала, Родина?
Жизнь обещала, любовь обещала Родина.
Разве для смерти рождаются дети, Родина?
Разве хотела ты нашей смерти, Родина?
Славы никто у тебя не выпрашивал, Родина.
Просто был выбор у каждого – я или Родина.

С Женей Черенковым мы сидели за одной партой в шестом и в начале седьмого класса. В десятом классе в кабинете химии, где столы на троих, он сидел со мной и Леной. Часто рассказывал что-то смешное, мы с Леной смеялись, а Лидия Ильинична злилась на нас с Женей, принимая смешки на свой счет. Лену как соседку, девочку из уважаемой семьи она в этом не подозревала. Женя и Лена поступили в Саратовский медицинский институт, учились в одной группе. Женя распределился на военную кафедру, служил за границей, был ранен в голову.

Таня Кузнецова, любимая «чертильщица» Игоря Андреевича. Именно ее четкий, красивый шрифт он ставил нам всем в пример. Окончила политехнический институт, работала строителем в той же воинской части, что и я. Всегда в брюках, когда они были еще не очень распространены, грубоватая, с мужскими повадками. Замуж не вышла, жила с матерью. После смерти матери незаметно пристрастилась к спиртному. Нашли убитой в ее квартире. Расследованием не очень-то занимались, некому спрашивать.

В классе сравнительно много однофамильцев: Кузнецовы Таня и Нина, Юдины Оля и Женя, Щербаковы Таня и Наташа. Не считая брата и сестру Витю и Симу Дураниных

Лида Токарева. Скромная прическа, опущенные глаза. Она и сейчас такая. Окончила медицинский институт, хороший врач, хороший диагност. Володю Завгороднева я всегда считала слишком легковесным, «мотыльком». Военное училище тыла, дослужился до полковника, живет в Москве. Очень спортивная, прямолинейная Люда Авдеева живет и работает в Вольске, инженер. Экономист Наташа Пантелеева, врач-стоматолог Наташа Седова, инженер Юра Вьюшкин.

Нет на фотографии нашей отличницы Милы Хижняк, задорного комсорга Оли Пожарской. Незадолго до окончания школы им пришлось переехать с родителями в другие города. Но Оля приезжала на 40, 50, 60 лет со дня выпуска. У Милы не получилось с транспортом.

Не знаем ничего о судьбе Валеры Кравченко, Володи Кожина, Саши Григорьева. На наших встречах присутствуют и те, кто не доучился с нами до десятого класса, ушли после восьмого. Всегда рады их видеть.

Очень хотелось бы еще встретиться со всеми, нам есть о чем поговорить и что вспомнить. Заканчиваю словами песни Александра Розенбаума: