Галина Щербакова
Дверь

– Бедненький мой, хорошенький… Я бы тебе… Все до капельки своей жизни… Мейсон ты мой! Кэпвелл…

Сердце просто заходится.

В узкую щель она следит, как он идет к лифту. Вынула изо рта жвачку, прилепила к притолоке, к целому гнезду комочков. Распахнула дверь как бы случайно.

– Ах! – имелось в виду: я вся такая в воланах, со сна, а вы мимо.

Он улыбнулся индифферентно.

Конечно, есть способ продлить эту сладкую муку: схватить помойное – до нечеловеческого блеска выдраенное и надушенное изнутри – ведро и ринуться к мусоропроводу. Вполне доступно задеть его воланом, коленом, локтем, схохмить что-нибудь типа: «А доллар как стоит! Крепкий мужчина». Можно и про литературу: «Не слышали, Айтматов вернулся из Люксембурга? Или не дождемся?»

Но не пошла с ведром. Силы кончились. Чувствует холодок. Так ненароком и цистит схлопочешь под названием «цистит дверной, щелевой, сексуально-теоретический».

Оказывается, она прокусила зубами волан. Вот идиотка.

Надо сходить в ванную. Надо сходить в ванную… Но ноги, толстые, ватные, сами знают, куда им идти.

Распахивает дверь спальни.

Муж лежит поперек двух кроватей: как вчера во всем рухнул, так и лежит. Лужа на клеенке уже подсохла. Клеенка у нее метр на метр. Розовая.

Она бьет его ногой по согнутому колену.

– Чего ты, мать? Чего? Больно же человеку!

Голос подал с первого удара. Значит, уже в себе, в понятии. Это еще хуже, чем если бы он мычал и рычал какое-то время. Сознательный (в смысле – в сознании) он хуже, мерзостней.