Народное творчество
Предания, сказки и мифы западных славян

Свадебные рубашки

 
Одиннадцать уже пробило,
а лампа все еще светила,
а лампа все еще горела,
что над иконою висела.
 
 
На стенке комнатки низкой
был образ Девы Пречистой,
Матери Божьей с младенцем Христом,
Как розы бутон с прекрасным цветком.
 
 
А перед ликом светлым
девушка на коленях,
лицо к земле склонила,
руки в молитве сложились,
слезы из глаз ее падали,
грудь тоскою теснилась,
плакала бедная девушка,
слезы так и катились:
 
 
«Господи! Где же мой батюшка?
Травкой могилка покрылась!
Господи! Где моя матушка?
И та под землею сокрылась!
Сестра и год не прожила,
а брата пуля стерегла.
 
 
Когда бы милый рядом был,
отдать бы жизнь хватило сил,
но он давно в чужом краю,
не слышно там печаль мою.
 
 
Как на чужбину собирался,
все утешал, все улыбался:
«Любимая, ты лен посей
и понапрасну слез не лей,
а в первый год – пряди, пряди,
и на второй – холсты бели.
На третий – шей и вышивай,
рубашки к свадьбе собирай.
Рубашки только ты сошьешь,
венок из руты заплетешь».
 
 
Рубашки те давно я сшила,
в сундук с приданым уложила,
завяла рута на веночке,
а нету, нету все дружочка!
В свете ль бродит он широком,
камнем в море ли глубоком —
где пропал мой ясный свет?
Лета три как вести нет!
 
 
Мария, Дева непорочная,
Ты моя защита прочная:
мне верни любимого,
одного-единого,
мне любимого верни
или жизнь мою возьми,
жизнь его – весенний цвет,
без него не мил мне свет.
Мария, Матерь милости,
куда без Твоей жалости!»
 
 
Погнулся образ на стене,
забилось сердце в глубине,
лампа, что едва горела,
вспыхнув, сразу потемнела.
То ли буря погасила,
то ль знаменья злого сила!
 
 
Слышишь, что там? что за звук?
А в окошко: тук! тук! тук!
«Спишь, красотка, или бдишь?
Что, красотка, не глядишь?
Ждешь меня или забыла?
Тут я, тут, жених твой милый —
Мне верна иль изменила?»
 
 
«Ах, мой милый, жизнь моя!
Я молилась за тебя!
Моя мольба тебе подмога,
за тебя прошу у Бога!»
«Брось молитвы! Встань, иди,
впереди вся ночь в пути.
Месяц светит нам в подмогу.
Ну, невеста, нам в дорогу!»
 
 
«Боже правый! Ты о чем?
Да куда же мы пойдем?
Воет буря, ночь темна,
ночь для смертных – время сна».
 
 
«День как ночь, а ночь как день,
Все равно, что свет, что тень.
Я до криков петухов
мужем стать твоим готов.
Не тяни, вставай, иди,
у нас венчанье впереди!»
 
 
Ах, как была ночь глубока!
Светил лишь месяц свысока.
И тихо, пусто все вокруг,
лишь ветра вой и рядом друг.
 
 
Он впереди – все скок да скок,
она за ним, к шажку шажок,
Псы разом взвыли в тишине,
учуяв пару вдалеке,
и выли, выли беспокойно,
как будто рядышком покойник!
 
 
«Прекрасна ночь, ясна – как раз
встают из гроба в этот час
усопших тени – встретив их,
ты не лишишься чувств своих?»
 
 
«Чего бояться? Ты со мной,
а око Божье надо мной, —
скажи-ка лучше, милый мой,
здоров ли, жив отец родной?
И захотят отец и мать
меня в семью свою принять?»
 
 
«Ты слишком много говоришь!
Иди скорее, – увидишь,
иди скорее, час не ждет,
дорога далеко ведет.
Что правой держишь ты рукой?»
 
 
«Молитвослов всегда со мной».
 
 
«Брось это прочь, слова молитв
тяжеле всех могильных плит!
Брось это прочь, без ноши путь
гораздо легче, не забудь».
 
 
Он книжку бросил что есть сил,
и одолели десять миль.
 
 
Путь шел их по горам пустым,
по скалам, по лесам густым.
В ущельях несся хищный вой,
и филин ухал над главой,
несчастье будто предрекал,
невесту бедную пугал.
 
 
Он впереди – все скок да скок.
Она за ним – к шажку шажок,
по скалам острым, по шипам
ступать пришлось ее ногам,
и белы ножки где ступали,
следы кровавы оставляли.
 
 
«Прекрасна ночь, ясна – как раз
живых и мертвых встречи час.
Готова ль ты, дружочек мой,
увидеть мертвых пред собой?»
«Чего бояться? Ты со мной,
а рука Божья надо мной.
Скажи-ка лучше, милый мой,
а как обставлен домик твой?
Чиста ль светлица? Весела?
И храм далеко от села?»
 
 
«Ты слишком много говоришь!
Уже сегодня поглядишь.
Скорей идем, бежит наш час,
дорога долгая ждет нас.
А что несешь за пояском?»
 
 
«То четки я несу в твой дом».
 
 
«Как змеи, четки обвились,
тебя задушат, берегись!
Сними и выброси скорей,
и поспешим мы веселей!»
 
 
Отбросил четки что есть сил,
и одолели двадцать миль.
 
 
Теперь дорога низом шла,
через болота и луга,
на топях низких вдоль реки,
кружась, мигали огоньки.
По девять два ряда летят,
как будто к гробу встали в ряд,
и жабий крик вещает что-то,
как погребальный хор с болота.
 
 
Он впереди – все скок да скок,
она за ним – слабей шажок,
осока – всех ножей острей,
как бритва, режет ножки ей,
на папоротнике вдоль воды
ее кровавые следы.
«Прекрасна ночь, ясна – как раз
живым спешить к могилам час.
Не страшно ли, дружочек мой,
увидеть мертвых пред собой?»
 
 
«Ах, не боюсь, ведь ты со мной,
и воля Бога надо мной!
Давай лишь чуть передохнем,
немножко дух переведем,
дыханье сбилось, в ножках дрожь,
и в сердце словно острый нож!»
 
 
«Сейчас должны мы поспешить,
ко времени должны прибыть:
ждут гости, пенный ждет нас квас,
и как стрела летит наш час —
а что там, мой дружочек,
на шее за шнурочек?»
 
 
«То крестик матушки моей».
 
 
«А ну, сними его скорей,
все беды из-за злата,
Беду несет, проклято!
Отбрось его, девица,
и станешь словно птица!»
 
 
Отбросил крест что было сил,
и одолели тридцать миль.
 
 
А на равнине широкой
дом показался высокий.
Высокие узкие окна в ряд,
и колокольни строгий наряд.
 
 
«Вот, дорогая, мы уже здесь!
Видишь – не видишь все, что тут есть?»
 
 
«Ах, ради Бога! Ведь это храм?»
 
 
«Нет, не храм, это замок мой там!»
 
 
«Кладбище это? Могильный ряд?»
 
 
«То не могилы, это мой сад!
Ты на меня посмотри поскорей
и через стену – прыг веселей!»
 
 
«Нет, подожди, оставь меня так,
облик твой странен, на нем смерти знак,
дыханье твое – отравленный смрад,
и в сердце твоем и лед, и яд!»
 
 
«Не бойся, милая, ничего!
В доме моем полно всего:
мяса полно, без крови блюда,
сегодня впервые иначе будет!
А что в узелке ты несешь, дорогая?»
 
 
«Рубашки, что сшила, тебя ожидая».
 
 
«А нам их нужно только две:
одна тебе, другая мне».
 
 
Взял узелок и, словно вор,
на гроб забросил, за забор.
«Не бойся, прыгай, на меня глянь,
свой узелок сама достань».
 
 
«Ты шел всегда передо мной,
я за тобой дорогой злой,
так будь и нынче впереди,
дорогу укажи, иди!»
 
 
Перемахнул одним прыжком,
не чуя хитрости ни в чем;
подпрыгнул вверх, как бы взлетел,
ее нигде не углядел,
лишь что-то белое мелькнуло,
в ночном тумане утонуло,
спасенье для нее нашлось,
того не ждал ее злой гость!
 
 
Стоит каморка тут, стоит,
засов железный дверь хранит,
она дрожа туда вошла,
дверь за собою заперла.
Темно в каморке, окон нет,
сквозь щели – только лунный свет,
строенье крепкое, как клеть,
а посреди лежит мертвец.
 
 
Хей, а снаружи шум и толк —
могильных чудищ грозный полк,
стучат и воют – сотни тут —
и песню жуткую поют:
 
 
«В могилу, тело, поспеши,
раз не сберег своей души!»
 
 
И стук раздался: бух, бух, бух!
Стучит снаружи ее друг:
«Вставай, мертвец, вставай скорей,
открой затворы у дверей!»
 
 
И мертвый очи открывает,
и мертвый очи протирает,
собравшись, голову поднял,
вокруг себя все озирал.
 
 
«О, святый Боже, помоги,
от дьявола убереги!
А ты, мертвец, ложись сейчас,
Господь покой тебе подаст!»
 
 
И мертвый голову роняет,
и очи крепко закрывает.
 
 
И снова звуки: бух, бух, бух!
Сильней стучит ужасный друг:
«Вставай, мертвец, вставай скорей,
открой засовы у дверей!»
 
 
На этот стук, на этот глас
поднялся мертвый в тот же час,
как будто снова он проснулся,
к дверям руками потянулся.
 
 
«Христе Иисусе, вечный Спас,
помилуй душу в страшный час!
Ты, мертвый, не вставай, ложись,
на милость Бога положись!»
 
 
И мертвый без движенья лег —
глаза пустые в потолок.
 
 
Снаружи снова: бух, бух, бух!
В глазах мутится, гаснет слух!
«Вставай, мертвец, хола, хей, хай,
и нам живую отдавай!»
 
 
Ах, трудный час, ужасный час!
Мертвец поднялся в третий раз,
глаза пустые повернул,
на полумертвую взглянул.
 
 
«Мария Дева! Рядом стой!
И Сын Твой будет пусть со мной.
Я прежде не о том просила,
прости меня, я согрешила!
Мария, Матерь Милости,
от зла меня спаси, спаси!»
 
 
И тут поблизости как раз
крик петуха туман потряс,
и, отовсюду повторен,
понесся крик со всех сторон.
 
 
Тут мертвый, что столбом стоял,
на землю, как бревно, упал,
снаружи тихо – смолк весь звук,
исчез мгновенно страшный друг.
 
 
А утром люди к мессе шли,
картину страшную нашли:
пуста могила, гроб раскрыт,
в каморке девушка сидит,
и клочья свадебных рубах
висят на памятных крестах.
 

* * *

 
Девушка, ты верно сделала,
что о Боге только думала,
друга злого не послушала!
 
 
А решила б по-другому,
так пришла б к концу дурному:
не рубашек клочья были —
тела клочья на могиле!
 

Полудница^[2]

 
У скамьи дитя стояло,
Криком мать измучило,
– Хоть бы ты уж замолчало,
Цыганенка чучело!
 
 
Вот придет отец с работы,
Печь еще холодная,
Ничего не дал мне сделать,
Злыдня подколодная.
 
 
Цыц! Смотри: гусар, коляска,
Петушок – играй себе!
Бах – петух, гусар, повозка
Разлетелись по избе.
 
 
Вновь зашелся диким криком,
Слышно аж на улице.
– Я тебе, негодник, мигом
Позову Полудницу.
 
 
– Полудница, приходи к нам,
Негодника забери. —
Глядь – и кто-то появился
У раскрывшейся двери.
 
 
То ль старуха, то ль девица,
Кривоногая, с клюкой
низкоросла, темнолица,
голос – будто вихря вой.
 
 
– Дай сюда дитя! – О Боже!
Отпусти мне, грешнице! —
Смертный страх ей студит кожу:
Перед ней – Полудница!
 
 
Подползает к стулу тихо
Полудница зыбкой тенью,
Мать от страха еле дышит,
На лице смятенье.
 
 
Мать ребенка прижимает,
Горе, горе рядом,
Полудница подползает,
Обжигает взглядом.
 
 
Уж протягивает руку —
Мать к себе ребенка тянет:
«За Христа святую муку!» —
Падает, теряя память.
 
 
Слышишь? Бьют часы на башне,
Полдень звон выводит.
Звякнул ключ, под кров домашний
Муж в избу заходит.
 
 
Мать без чувств лежит,
Малютки обнимая тело.
К ней вернется жизнь,
Но сына душа отлетела.
 

Золотая прялка

I

 
Около леса, охотою пьян,
гой, едет, едет из лесу пан,
на вороном буйном едет коне,
весело подковки звенят в тишине,
едет – сам и сам.
 
 
И пред избушкой с коня – хоп!
и в дверь избушки – хлоп, хлоп, хлоп!
«Хола-хей! откройте мне двери,
я заблудился, охотясь на зверя,
дайте воды испить!»
 
 
Вышла дивчина, словно цвет,
такой красоты не видел свет,
принесла воды из колодца,
села стыдливо за веретенце,
пряла и пряла лен.
 
 
Пан стоит, позабыв, что хотел,
жажда пропала, склонился несмел,
смотрит на тонкую ровную нить,
очи не может свои отвратить
от пряхи прекрасной.
 
 
«Свободна ли, панна, рука твоя,
будь мне женою, прошу тебя!»
Девицу хочет нежно обнять —
«Ах, пан мой, не знаю, что скажет мать,
я буду лишь волю ее исполнять».
 
 
«А где же, девица, матерь твоя?
Никого рядом не вижу я». —
«Ах, пан мой, мачеха с дочкой родной
завтра должны возвратиться домой,
в город поехали».
 

II

 
Около леса, от счастья пьян,
гой, едет, едет снова пан;
на вороном буйном едет коне,
весело подковки звенят в тишине,
прямо к избушке.
 
 
А пред избушкой с коня – хоп!
и в дверь избушки – хлоп, хлоп, хлоп!
«Хола! откройте, милые люди,
пускай скорей пред глазами будет
утешенье мое!»
 
 
Вышла старуха, кожа да кость:
«Эй, с чем пожаловал редкостный гость?»
«В дом твой немало несу перемен,
руку и сердце отдай мне взамен
падчерицы твоей».
 
 
«Хо-хо, кукленок! Вот чудеса!
Такого еще не видали глаза!
Добро пожаловать, редкостный гость,
откуда же счастье такое взялось,
как звать-величать вас?»
 
 
«Я этой земли король и пан,
судьбою вчера сюда был зван:
дам серебро, дам тебе злато,
дочь мне отдай и будешь богата,
пряху прекрасную».
 
 
«Ах, пан король! Вот чудеса!
Такого еще не видали глаза!
Ведь мы незаметно привыкли жить! —
Чем же сумели тогда заслужить
милости ваши?
 
 
Но все же совет, совет вам дам:
вместо чужой – свою дочь отдам;
они ведь похожи обе-две,
как око с оком в одной голове —
нить ее – чистый шелк!»
 
 
«Плохой ты, бабка, совет дала!
Исполни приказ, что даю тебе я:
завтра, на утренней ясной заре
будешь ты на королевском дворе
с падчерицей своей!»
 

III

 
«Вставай, дочурка, уж близок час,
уже король во дворце ждет нас,
разве мне когда мечталось,
чтобы вдруг я оказалась
в залах королевских!»
 
 
«Спеши, сестричка моя, спеши,
веселей в королевском замке пляши:
высоко ты поднялась,
для тебя я пыль да грязь —
что ж, здорова будь!»
 
 
«Пойдем же, Дорничка, краток миг,
чтобы не гневался твой жених:
как только минуешь лесную границу,
дом родной и во сне не приснится —
пойдем скорей, пойдем!»
 
 
«Мама, мамочка, откройте,
зачем с собою нож берете?» —
«Нож нам нужен, чтоб злой змее
выколоть очи в лесной норе —
пойдем скорей, пойдем!»
 
 
«Сестра, сестричка, мне скажите,
зачем топор с собой несете?» —
«Топор нам нужен – в лесной пещере
разрубим кости лютому зверю —
пойдем скорей, пойдем!»
 
 
Когда ж оказались в тени пещер:
«Ты та змея, ты тот зверь!»
 
 
Горы и долы заплакали
видя, что женщины делали
с панной несчастной!
 
 
«Тешься теперь с королем своим,
ласкайся и тешься, как хочешь, с ним:
свежее тело его обнимай,
лоб его ясный к губам прижимай,
пряха прекрасная!»
 
 
«Мамочка, нынче хотелось бы знать,
глаза и кости – куда девать?»
«Не оставляй их подле тела,
чтобы их кто-то вновь не приделал —
лучше возьми с собой».
 
 
И как зашли в глубь хвои лесной:
«Не бойся, доченька, я с тобой!
Ведь вы похожи обе-две,
как око с оком в одной голове —
не бойся совсем!»
 
 
И как приблизились к замку они,
король смотрел из окна на них;
и с приближенными вышел встречать
свою невесту и ее мать,
обмана не чуя.
 
 
И была свадьба – полный грех,
панна невеста – просто смех;
и были танцы, ликованье,
балы, народные гулянья
до седьмого дня.
 
 
И как восьмой день рассветал,
король на войну с войском умчал:
«Дожидайся дома, пани моя,
на жестокий бой уезжаю я
да со злым врагом.
 
 
Коль не отправлюсь я на тот свет,
вновь зацветет любви нашей цвет!
Пока же в память обо мне
пряди-ка нить в веретене,
усердной пряхой будь!»
 

IV

 
А в глубине чащи лесной
что было с девушкой брошенной?
Шесть открытых потоков было,
кровь из них ключами била
на зеленый мох.
 
 
Внезапно взошла ее счастья мощь,
а ныне грозила ей смерти ночь:
вот-вот жизнь из тела уйдет навсегда,
беда пришла к ней, беда, беда
из-за любви короля!
 
 
Откуда-то из глубины лесных скал
старец чудесный к ней поспешал,
седые усы у него по колено —
он девушки тело взвалил на рамена
и в пещеру отнес.
 
 
«Встань-ка, сынок, ты хват, беги,
веретенце златое с собой бери:
в королевском замке его продавай,
за цену одну его отдавай,
только за ноги». —
 
 
Сидит парнишка у ворот,
веретенце златое продает.
Королевна глядит на него в окно:
«Вот бы купить мне то веретено
из красного золота!»
 
 
«Узнайте, мама, нет покою,
почем веретено златое?» —
«Купите, пани, стоит малость,
отцу недорого казалось:
только две ноги».
 
 
«За ноги? Ай-яй, диву быть!
Но мне так хочется купить:
идите, мамочка, в каморку,
лежат там ноги нашей Дорки,
дайте их ему».
 
 
Парнишка ноги быстро взял
и в чащу леса побежал. —
«Подай, сынок, живой воды,
пускай исчезнут все следы
этих страшных ран».
 
 
И рану к ране приложил,
в ногах огонь живой ожил,
и вдруг срослось мгновенно тело,
всегда как будто было цело,
цело-невредимо.
 
 
«Иди, сынок, теперь велю я,
возьми ту пряслицу златую,
в королевском замке ее продавай,
за цену одну ее отдавай,
только за руки».
 
 
Сидит парнишка у ворот,
златую пряслицу продает.
Королевна глядит на него в окно:
«Ох, о пряслице этой мечтала давно
к веретену моему!
 
 
Встаньте, мамочка, с лавицы,
спросите, почем эта пряслица?» —
«Купите, пани, стоит малость,
отцу недорого казалось:
только две руки».
 
 
«За руки! Диву, диву быть!
Но мне так хочется купить:
идите, мамочка, в каморку,
лежат там руки нашей Дорки,
дайте их ему».
 
 
Парнишка руки быстро взял
и в чащу леса побежал. —
«Подай, сынок, живой воды,
пускай исчезнут все следы
этих страшных ран».
 
 
И рану к ране приложил,
в руках огонь живой ожил,
и вдруг срослось мгновенно тело,
всегда как будто было цело,
цело-невредимо.
 
 
«Снова, сынок, иди со двора,
кужель золотую продать пора:
в королевском замке ее продавай,
за цену одну ее отдавай,
только за очи».
 
 
Сидит парнишка у ворот,
златую кужель продает.
Королевна глядит на него в окно:
«Мне для пряслицы нужно одно:
эту вот кужель!
 
 
Встаньте, мамочка, снова идите,
почем та кужель, у него спросите?»
«За очи, пани, никак иначе,
отец такую цену назначил,
лишь за ока два».
 
 
«За очи! Вот так чудеса!
Как имя твоего отца?»
«Не нужно знать отца моего:
кто ищет, не найдет его,
захочет, сам придет». —
 
 
«Мама, мамочка, как же быть?
Кужель так хочется купить!
Идите снова и в каморке
найдете очи нашей Дорки,
пусть их заберет».
 
 
Парнишка очи быстро взял
и в чащу леса побежал. —
«Подай, сынок, живой воды,
пускай исчезнут все следы
этих страшных ран».
 
 
В глазницы очи положил,
огонь погасший в них ожил;
и панна вкруг себя смотрела,
но никого не углядела,
лишь саму себя.
 

V

 
И вот трех недель дни сочтены,
весело едет король с войны.
«Как ты жила, моя пани милая,
делала что и не забыла ли
моих последних слов?»
 
 
«Ох, в самом сердце я их носила,
и посмотрите, что я купила:
прялка такая одна на свете,
пряслица, кужель – золото светит,
в них любовь моя к вам!»
 
 
«Пойдем, моя пани, за прялку садись,
спряди мне с любовью златую нить». —
К прялке она с охотою села,
как та завертелась, вся побледнела —
беда, что за песня звучит!
 
 
«Вррр – ты злую нить прядешь,
королю во всем ты врешь:
сестру сводную ты убила,
ног, рук и глаз ее лишила —
вррр – злая нить!»
 
 
«Что это у тебя за прялка?
Поет песню – слушать жалко!
Сыграй-ка мне, пани, снова,
хочу понять каждое слово —
пряди, пани, пряди!»
 
 
«Вррр – ты злую нить прядешь,
королю несешь ты ложь:
невесту ты его убила,
жизнь ее отнять решила —
вррр – злая нить!»
 
 
«Страшной песня оказалась!
Ты не та, какой казалась!
Заиграй-ка в третий раз,
хочу слышать прялки глас:
пряди, пани, пряди!»
 
 
«Вррр – ты злую нить прядешь,
королю во всем ты врешь:
в лесу, в скале сестра твоя,
украдена у короля —
вррр – злая нить!»
 
 
Король, как это услыхал,
не медля к лесу поскакал;
и крики его по округе неслись:
«Где ты, Дорничка, отзовись!
Где ты, любимая?»
 

VI

 
От леса к замку, радостью пьян,
гой, едет, едет с пани пан;
на вороном буйном едут коне,
весело подковки звенят в тишине,
к замку короля.
 
 
И снова свадьба в замке была,
панна невеста как цвет цвела;
и были танцы, ликованье,
балы, народные гулянья
больше трех недель.
 
 
А что ж та мачеха злючая?
А что та дочка змеючая? —
Гой, воют четыре волка в лесу,
ноги в норы свои несут
от двух женских тел.
 
 
И нет очей в глазницах пустых,
ни ног, ни рук не осталось у них:
что с панной они сотворили,
так их за то и казнили
в лесу дремучем.
 
 
А что та прялка золотая?
Какую песенку играет?
Как третий раз она сыграла,
так насовсем уж замолчала,
исчезла без следа.
 

Сочельник

I

 
Тьма, как в могиле, мороз в окна веет,
тепло у печки в светлице;
светло от камина, старушка дремлет,
лен мягкий прядут девицы.
 
 
«Моя прялочка, крутись-вертись,
Рождество, скорее нам явись,
близок, близок Щедрый день!»^[3]
 
 
Мило девице прясть красной
грустными зимними вечерами,
знает, что труд ее не напрасный,
верит – счастье не за горами.
 
 
И придет добрый молодец к панне усердной,
скажет: «Иди за меня, краса моя,
будешь ты мне женою верной,
тебе верным мужем буду я.
 
 
Я тебе мужем, ты мне женою,
дай руку, краса-девица!»
И девушка, что пряжу пряла зимою,
рубашки к свадьбе шьет, веселится.
 
 
«Моя прялочка, крутись-вертись,
Рождество, скорее нам явись,
близок, близок Щедрый день!»
 

II

 
Гой ты, вечер Щедрый,
праздник чудес!
Что кому ты, добрый,
на память принес?
 
 
Пироги хозяину,
коровам корм в кормушку;
петуху чесноку,
гороху его дружке.
 
 
Фруктовому дереву
от ужина кости,
блики злата на стену
постившемуся гостю.
 
 
Ой, я, девица млада,
сердце кто-то манит,
что же будет и когда,
узнать меня тянет.
 
 
Ах, под лесом, под леском,
прямо над водою
стоят вербы старые
с головой седою.
 
 
Одна верба горбится,
низехонько склоняется
туда, где сине озеро
подо льдом скрывается.
 
 
Тут-то девице в полночи
при луне при полной
суженый явится друг
да во глади водной.
 
 
Ой, мне полночь не укор,
ни ведьмы лихие,
пойду я, возьму топор,
льды пробью глухие.
 
 
И загляну в озеро
глубоко-глубоко,
посмотрю я милому
прямо оком в око.
 

III

 
Мария, Гана – милые имена,
панны, как розы весенней цвет:
какая из двух милее была,
никто не сумеет дать ответ.
 
 
Если одна к пареньку обернется,
в огонь тот идти за нее готов;
если другая чуть-чуть улыбнется,
парень тут же лишается слов.
 
 
Настала полночь. В небе, как свечки,
звезды мерцают прекрасные,
словно вокруг пастуха овечки,
а тот пастух – месяц ясный.
 
 
Настала полночь, всех ночей матерь,
полночь после Щедрого вечера,
следы ведут по снежной скатерти
от деревушки до озера.
 
 
Одна склонила к самой воде личико,
другая стоит рядом с ней:
«Гана, Ганночка, златое сердечко,
что видишь, скажи скорей?»
 
 
«Ах, вижу я домик, но как в тумане,
это же Вацлава домик, ах —
вот прояснилось – двери пред нами,
вижу фигуру мужскую в дверях.
 
 
На нем сюртук темно-зеленый,
шляпа набок – ведь знаю ее же!
на ней цветочек, мною даренный —
Это сам Вацлав! Милый мой Боже!»
 
 
На ноги вскочила, сердечко бьется,
другая у проруби на коленях:
«Ради Бога, Мария, золотце,
скажи теперь о своих виденьях!»
 
 
«Ах, вижу, вижу, дымка трепещет,
и сквозь густой туман
красные огоньки далекие блещут,
кажется, это наш храм.
 
 
Меж фигурками белыми что-то чернеет,
лучше уж видно окрест:
это подружки, а между ними —
Боже мой! гроб – черный крест!»
 

IV

 
Ветерок ласкает
молодые всходы,
поле расцветает
милостью природы;
от костела поутру музыка льется,
а под музыку в цветах
свадьба – глядь – несется.
 
 
Молодой жених, влюбленный,
в окруженьи сватов,
сюртук на нем темно-зеленый,
шляпа его набок,
таким видела его, о судьбе гадая.
Входит Гана к мужу в дом,
жена молодая.
 

* * *

 
Угасло лето. По полям
зиму ветер носит.
Погребальный звон. Из храма
гроб, скорбя, выносят,
подружки в белом, свечи пылают,
плач и стон, молитвы
к небесам взлетели, люди умоляют:
Miserere mei!^[4]
 
 
Кого венки зеленые,
кого в гробу укрыли?
Умерла, ах, умерла
нетронутая лилия!
Отцвела, как залита росой,
увяла, как подкошена косой,
бедная Мария!
 

V

 
Настала зима, в окна хладом дохнуло,
тепло у печки в светлице,
светло от камина, старушка уснула,
лен снова прядут девицы.
 
 
«Моя прялочка, крутись-вертись,
Рождество, скорей опять явись,
недалеко Щедрый день!
 
 
Ах ты, вечер Щедрый
чудотворной ночи!
Как о тебе вспомню,
сердце бьется очень!
 
 
Сидели мы точно так,
вместе все собрались:
год прошел, и вот уже
двух недосчитались!
 
 
Одна, голову склонив,
распашонки шьет,
другая уж три месяца
в земле сырой гниет,
бедная Мария!
 
 
Сидели мы точно так,
как сидим сейчас,
что же ждет нас через год,
каждую из нас?
 
 
Моя прялочка, крутись-вертись,
счастье, каждой нынче улыбнись,
жизнь людская, словно сон!»
 
 
Все ж лучше в пустой надежде мечтать
перед зияющей темнотой,
чем будущее свое узнать
и ужаснуться пред истиной той.