Г. Г. Пиков
Тени минувших веков. Очерки из цивилизационной истории восточноазиатского кочевого мира
Сам по себе оседлоцентристский подход не является «правильным» или «неправильным», как не является таковым его визави – номадоцентризм. Он создал очень мощную историографическую традицию, позволявшую на протяжении длинного ряда тысячелетий выстраивать эффективную политику противостояния кочевникам, которые до такой степени осмысления своей истории, надо признать, не поднялись. Благодаря работам исследователей на протяжении последних двух столетий он был научно и концептуально оформлен. Мне кажется, именно выход на эту финитную стадию и позволяет не просто «бороться» с ним, а сформировать параллельно ему или даже в чем-то в противовес качественно иное отношение к кочевникам, их истории и культуре, не скатываясь на позиции только номадоцентризма. В конце концов, речь идет не об «оправдании» скотоводства или земледелия как таковых, а об объективном отношении именно к цивилизации кочевников, в данном случае, преимущественно тюрко-монгольской.
Методология должна носить рабочий характер и быть предназначенной именно для решения специфического комплекса проблем, связанного с кочевниковедением в целом. Это, понятно, не означает, что она должна основываться на какой-либо очередной «плодотворной» общемировоззренческой идее. По крайней мере, в настоящее время трудно рассматривать совокупно оседлые и кочевые народы в истории через призму неких общечеловеческих ценностей, но и номадоцентризм как антитеза оседлоцентризму здесь абсолютно не подойдет. С другой стороны, свести такой рабочий подход к сумме неких специфических методов физически невозможно. Пусть историологический инструментарий создан и эффективно апробирован на материале классических оседлых народов, альтернативы ему нет. Для понимания кочевников также необходимо чтение источников из разных времен и народов,
Центральным здесь является понятие «цивилизация», которое в настоящее время имеет два основных значения – стадиальное и локальное.
Оседлые народы в соответствии с этим подходом, равно как с обыденным представлением, значительно оторвались в своем развитии от кочевников и достигли весьма высокого уровня. Однако и то «плато», на котором они находились, существовало почти без изменений на протяжении нескольких тысяч лет. Это есть так называемый «исторический период», т. е. время существования крупных государств имперского типа (Китай, Средиземноморье, Византия, средневековые европейские империи и др.). Кочевники же остались на стадии до государственного развития и так и не смогли подняться выше. Их «квазигосударства» есть лишь обезьяна оседлых этатических конструкций и механизмы эксплуатации оседлого мира.
Это обусловлено, прежде всего, тем, что кочевниковедение – самая специфическая сфера исторического знания. Само понятие «история» родилось в оседлом мире и там показало всю свою эффективность. Оттуда же родом и такие термины, как «цивилизация», «культура», более узкие – «империя», «государство». А в кочевом мире они в своем классическом виде не работают. Уже одно это порождает желание вывести кочевников за скобки «человечества» вообще. Между тем, уже средневековые авторы признавали кочевые народы «варварами» как постепенно переходящими на стадию цивилизации через «примитивное» и неосознанное копирование оседлых институтов и понятий. При этом, с их точки зрения, шло «извращение», создавались «квазигосударства». Иначе говоря, уже в то время активно использовался цивилизационный подход и применялся, в том числе, и для анализа развития кочевых народов.
Как и тогда, так и сейчас цивилизационный подход используется, прежде всего, по горизонтали, т. е. в компаративистском ключе. Сравниваются разные зоны Евразии, в том числе и кочевая. Остается лишь признать, что «кочевой архипелаг» такая же цивилизационная зона, «Pax Nomadica». Именно в этом плане наука должна максимально уходить от своей публицистичности, от предпочтения одной какой-то цивилизации, через которую прочитываются все остальные. Необходимо формулировать общие критерии «цивилизованности», общую модель цивилизации.
Цивилизационный подход более значим для изучения всеобщей истории, чем формационный для Европы. Пока же он выступает чаще всего лишь как средство примирения разъяренных цивилизаций.
При решении универсальных проблем истории всегда необходимо помнить, что сами по себе конкретные факты, взятые из материала одной цивилизации, редко совпадают с конкретикой другой цивилизации. Если мы изучаем, например, восточное общество, сравнивая его с западным, которое является для нас наиболее изученным и соответственно волей-неволей эталонным, то очень быстро появляется уверенность в том, что мы имеем дело не с цивилизацией, и, в лучшем случае, с чем-то «примитивным». То же самое можно сказать о сравнении кочевого общества с оседлым. Однако если мы априори не будем отказывать Востоку или Степи в цивилизованности, то легче убедимся в том, что мы имеем дело с частным проявлением общего и закономерного.
Сама история логики научного исследования подводит нас к этому. До XX в. развитие научной мысли шло по традиционному пути. В рамках традиционного общества применялся этнополитический подход, когда кочевники рассматривались как соседи, поведение которых чаще всего было непредсказуемым и агрессивным. В Новое время возобладал формационный подход, в рамках которого кочевникам вообще не находилось места в хозяйственном развитии человечества. Их стали именовать «трутнями», «бомжами», роющимися на «помойках цивилизаций». На данном этапе цивилизационный подход все же позволяет выяснить их креативную роль в истории, т. е. некую пользу для развития человечества. Пусть так, с этой ступени будет легче прийти к признанию их самобытности. Эта задача не только научная, но и цивилизационная. Давно пора вывести из тени т. н. кочевые народы, показать, что у них были не только сила, войны, склоки, но и высокая и уникальная культура.
Из глубины веков, что в Европе, что на востоке Азии, идет утверждение об «отсталости» «варваров», которым самой логикой истории предназначено переходить на «магистральный путь развития всего человечества». Стоит, наконец, понять, что они в силу своей экономики и ментальности сами не идут в «цивилизацию» и не претендуют на ее территорию. Это цивилизация в виде городской экономики и торговли приходит в аграрный сектор. Сначала город подчиняет и максимально растворяет деревню, ассимилирует ее культуру. Только деревня находится в оседлой зоне, и потому нет внешнего эффекта уничтожения целой цивилизации. Кочевники же гибнут уже под натиском государства. Аграрии в этом плане уникальны, а кочевники аномальны, но и те, и другие рано или поздно поглощаются городской цивилизацией. У крестьян это происходит раньше, хотя хронологически уход скотоводства и земледелия как аграрных занятий происходит практически одновременно, в начале второй половины прошлого тысячелетия. К этому времени усиливается натиск на их земли, и они вынуждены более ожесточенно обороняться. И полей, и пастбищ уже недостаточно для нормального существования, необходимо усиление связей между отдельными районами и начинают появляться достаточно большие государства (кочевые империи).
Кочевая цивилизация связана с землей, и она уходит как «феодализм», т. е. аграрное общество. Феодализм свергается революциями, а кочевники разбиты извне, ибо внутри их общества еще существовали возможности развития в сколько-нибудь обозримом будущем. Их земля, элементарно говоря, понадобилась для существования оседлых сообществ.
В целом же кочевая цивилизация существовала столько же, сколько и оседлая деревня. Это городу как центру экономической жизни всего тысяча лет.
Надо перестать «читать» историю с помощью того ограниченного набора глагольных форм, которые понятны и простительны в контексте информационных войн или в сказках: нападать, грабить, угнетать, захватывать, завоевывать, обороняться и т. п. Реальная история есть грандиозная мистерия с невероятным количеством действующих сил. Это внешне клубок, броуновское движение. Любой «исторический источник» дает лишь собственную интерпретацию событий и процессов, далеко не однозначную и не безупречную. Понять логику этого можно только отказавшись от стереотипов и «интересов», понимая, что в данном «спектакле» все «актеры» «одновременно правы и не правы», обладают своей «правдой». Любая иерархия фактов, исходящая из представлений о некоей чьей-то недоразвитости или ущербности, есть просто выдумка, наивное или подлое рассуждение, в крайнем случае, всего лишь интеллектуальное упражнение и развлечение. Наивными или непродуманными могут быть поступки людей, но не работы исследователей, их изучающих. Непродуманность и использование вульгарно-бытовых штампов не меньший грех для исследователя, чем корыстные цели или стремление создать себе репутацию с помощью тех идей, которых ждет от него обыватель, читающий перед сном занимательный или пошлый «исторический» роман.
Объяснять историю стран Востока и, тем более, кочевников, с помощью терминологии, разработанной на материале западноевропейской истории, стало сложнее, однако это не только возможно, но и неизбежно.
Феодализм нигде и никогда не был локальным или региональным. Можно не называть его формацией и искать только в Европе, но если это слово оставить за этапом развития всего человечества, когда на первый план выходит земля (аграрная цивилизация), то воспринимать это надо как универсальный, общечеловеческий строй.
Эффективность европейской модели связана с тем, что в ней максимально отчетливо видны универсальные черты, присущие и любой другой цивилизации, и специфические. Это и позволяет назвать ее моделью, и использовать в качестве таковой.
В применении к исторической науке это и означает, что любая цивилизация, но в значительной степени и цивилизационная зона как зачаточное ядро будущей цивилизации, должна иметь два уровня построения: универсальные и специфические черты.
Таким образом, использование европейской модели дает максимальную возможность определить характер и уровень развития того или иного метарегиона. Цивилизация и цивилизационная зона в данном случае будут отличаться только масштабом. Примерно так отличаются ребенок и взрослый человек.
Здесь важна еще одна методологическая проблема. Традиционно принято делить любую историографию на донаучный и научный период. Это деление имеет европейское происхождение и берет начало с эпохи Возрождения и становления нововременной науки. Именно тогда в экономике и обществе происходил процесс десакрализации и бывший «христианский мир» встал на путь научно-технического прогресса. Но в истории, как известно, «швов» не бывает, поэтому нельзя недооценивать тот объем информации, который накоплен в доньютонову эпоху. Праздностью средневековые историки никогда не отличались, и китайские в этом плане не исключение. Можно говорить о кумулятивном характере развития процесса познания окружающего мира человечеством. К тому же, если исторические и политические деятели могли в какой-то мере дистанцироваться от той или иной религиозно-философской системы, то перестать быть представителями определенной цивилизации они в принципе не могли. Это, собственно говоря, и демонстрируют так называемые европейская, китайская и другие историографические традиции. Менялись цели исторического исследования, его характер и методы, но обязательно сохранялась преемственность. Тексты этого периода, описывающие кочевников и их общество, на самом деле были написаны после исчезновения кочевой цивилизации, хотя часто и на основе в той или иной мере легенд и тех записей, которые велись представителями самих кочевников. Однако эти записи до нас дошли не полностью, что и позволяет назвать их классическую культуру безмолвствующей. Например, и «Ляо ши», и «Цидань го чжи» – это тексты не самих киданей, а о киданях. В этом плане называть их письменными источниками в реалии можно лишь условно, они скорее являются фактом историографии. Понятие «письменные источники» нельзя в данном случае и игнорировать, ибо эти тексты все же принципиально отличаются от текстов нововременных, для которых характерно преимущественно изучение киданей с позиций не столько религии или иной идеологии, сколько науки. Средневековые тексты написаны людьми, находящимися в принципе на той же стадии развития (традиционное общество), что и кидани. В них отражена фактически та же ментальность, что была присуща во многом и кочевникам или оседлым людям несколько более раннего времени. Мы, разумеется, можем брать из них какие-то факты, но не надо забывать, что сам подбор этих фактов, их сведение в единый текст осуществлены не киданями и потому представляют взгляд не самих киданей, а их соседей.
Стоит, наверное, добавить, что воспринимать любые средневековые тексты лишь как источники необходимой нам информации, это значит игнорировать взгляд их авторов на историю. Е Лунли или Абульгази-хан – такие же исследователи, как и наши современники, только у них, может быть, несколько иные задачи и методы исследования. И в этом можно увидеть влияние и следствие оседлоцентризма, европоцентризма, китаецентризма. Так часто делают не только европейцы, но китайцы или современные потомки кочевников. Мы понимаем, что они располагали наибольшей массой информации (не вся еще погибла на тот момент) и именно у них мы можем ее максимально найти, но мы должны рассматривать их и как исследователей, прежде всего (у которых, к тому же, было больше возможностей, чем у нас). Работа этих авторов особо значима, ибо они первыми реконструировали историю киданей, создали, так сказать, скелет. Часто последующим поколениям и этого хватает, но все же реконструкция XIII–XVI вв. – не весь «человек». Собственно историография может быть начата с нововременной эпохи, когда люди во многом уже иной культуры и ментальности пытаются понять кочевой феномен.
Методологически эта проблематика тесно связана еще с некоторыми методологическими дискурсами, в частности, с рассуждением о соотношении в истории и культуре «своих», «чужих» и «иных». Всегда выделяются особо авторитетные тексты (династийные истории, «священные тексты»), которые сосредоточены на создании имиджа «своих», который бы работал, прежде всего, в создаваемом ими собственном «мире». Остальные народы прочитываются через свою культуру, и во многом через этот имидж.
В отношении «иных» всегда априори было стремление вывести их за скобки культуры. Кочевники в принципе не могли быть «чужими», т. е. носителями иной истины. Во-первых, двух истин не бывает, есть только одна и люди принимают ее или не принимают. Во-вторых, где бы они ни жили, с какой бы истиной не имели дело, они ее не принимают вообще, в любой конфигурации или интерпретации. Кочевники – «иные». Это одна из основных предпосылок выделения их вообще из состава «человечества». При этом не имеет значения, что они по численности не меньше оседлых.
Здесь непонимание того, что у кочевников все же есть своя парадигма, но иная. Ее еще надо реконструировать. Это сейчас мы понимаем, что она аналогична оседлым парадигмам. Так же есть два мира, естественный и сверхъестественный, выполнение сверхъестественной воли. Кочевники еще раньше, чем оседлые, и решительнее выступили против «поисков» истины и требовали выполнения того, что дано свыше. И у них есть строительство оптимальной и вечной социокультурной модели. И у них есть все возрастающий акцент на внутренних проблемах. Сначала кочевые общества, как и оседлые, практикуют внешнюю экспансию в виде переселений или набегов, но стадии империи, собственно уже у хунну, идет структурирование пространства и складывается свое понимание культуры и того, каким должен быть «правильный мир». Есть у них и своя мировая религия на базе синкретизма как отражения кочевой демократии. Их монархическая структура подобна монархиям оседлых государств. Есть свое представление о харизме правителя, акцент на семье, отцовстве и сыновстве, этико-социальные рецепты, аналогичные заповедям, верность как соблюдение традиций, акцент на этатизме в понимании «истории». И у них подчеркивается особая роль в истории общества человека. Они постоянно апеллируют к «древности», но чаще не к «древней» модели, как, скажем, в Китае, а к «духу отцов». Это акцент на идеях, заповедях, а не конструкциях. В этом плане их, может быть, даже более гибкая, чем, например, европейская, которая ищет образец для подражания либо за пределами свое зоны, либо в своей собственной «античности». Их культура не менее «агрессивна» в цивилизационном отношении, ибо они видят весь мир «от рассвета до заката». Они и не менее «любознательны», ибо понимают, что без подпитки извне существовать не могут. Они активно заимствуют чужие культурные достижения, но одновременно их и «искажают», т. е. фильтруют и интерпретируют в соответствии со своей парадигмой. Наконец, сами кочевники были враждебны по отношению к оседлым, якобы из зависти, и это позволяло оседлым народам максимально дистанцироваться от них. На самом деле, у кочевников есть понимание того, что в чистом виде кочевое хозяйство существовать не может, и они выступают за активное общение с оседлым миром. Просто, оседлые люди, как, впрочем, и кочевники, чаще запоминают обмен ударами, а не дарами.
История и культура кочевников удивительно уязвимы для разного рода стереотипов и, прежде всего, для понимания их, как неких недоразвитых существ, почти животных, неспособных даже на примитивное культурное строительство. Давно уже отмечено, что в истории человечества идут параллельно два процесса. Растет численность населения, люди сосредоточиваются в большом количестве в отдельных местах, меняется социальная структура, инициируются новые социальные процессы и создаются новые социальные институты. Одновременно люди развиваются духовно, осваивают мир и лучше понимают себя, создают новую культуру. В отношении же кочевников получается, что часть человечества, и немалая, как бы остановилась и в том, и в другом развитии. Они убивают друг друга и тем самым решают многие проблемы. Это и «недоразвитость» их природы не требуют-де от них духовности, и стимулирует их развитие по криминальному варианту.
Вероятно, одной из причин такого стереотипа является разное отношение кочевников и оседлых народов к миру. Оседлые народы создают искусственную картину мира, своего рода проект его развития. Они «строят» мир в соответствии со своей базовой парадигмой и тем самым изменяют этот мир. Кочевники же встраиваются в ритмы этого мира и не ставят перед собой такой задачи в принципе. «Конец света» может быть только у оседлых народов, кочевник мыслит свое существование бесконечно долгим и неизменным. Быть может, это дает для кого-то достаточное основание рассматривать их в качестве чего-то вроде «родственников» животных. Им не нужна «техническая» (искусственная) картина мира, их описание мира конкретно и предельно реалистично, лишено неизбежной для оседлых людей его идеализации. Они не подгоняют ради перспективных и «прогрессивных» целей свое знание под информационные и бытовые стандарты, оно у них более естественное и реалистичное.
Есть смысл еще с одной стороны посмотреть на термин «седентаризация». Он появился в свое время в медицинской сфере и означал малоподвижный образ жизни. В русской литературе чаще используется его синоним «гиподинамия». Постепенно он, как и многие другие слова из естественных и даже точных наук, проник в гуманитарную сферу. Окончательно «прижился» он в истории и до сих пор применяется по отношению к кочевникам, означая процесс оседания их на землю. Получилось так, что в отношении многих людей (кочевников) использовался термин «седентаризация», в отношении одного человека – «гиподинамия».
Это слово из научного обихода уже не уберешь, как и многие другие, каким бы ни было их происхождение, ничего общего не имеющее с современной наукой («средние века», «возрождение», «варвары»). Нам, так или иначе, приходится его употреблять, но изучение истории не стоит на месте и очень многие слова приобретают в результате этого процесса все новые и новые значения. То же самое стоит сказать и о данном термине. Понятно, что изначальное буквальное его толкование уже забыто окончательно, но трактовка «оседание на землю» еще может быть использована.
Что значит «оседание»? Понятно, что это не гигантский «прыжок с коня на грядки», не переход от скотоводства к садово-огородному хозяйству. Это переход от динамичного образа жизни к оседлому, но ведь в оседлом хозяйстве может быть немалый удельный вес животноводства, а в скотоводческом пространстве могут существовать земледельческие зоны и города.
Основой «оседания» является переход к жизни в рамках определенного земельного пространства. Крестьяне работают на больших полях, многие средневековые города владели полями на десятках и даже сотнях километров. Здесь же были и пастбища. Крестьяне просто не выходили за пределы этого ограниченного пространства, но ведь и кочевники Восточной Азии, прежде всего Монголии и Южной Сибири, тоже кочевали в пределах ограниченных зон. Отсюда и наименования типа «киданьская земля», «земля найманов» и т. п. Не есть ли это тоже своего рода оседание на землю?! Здесь же тоже речь идет об использовании определенных участков земли. Иначе говоря, не стоит ли ввести еще одно расширение толкования термина «седентаризация» в виде обозначения привязки к определенной территории. Если речь идет об аграрной экономике в целом, то почему нужно говорить только об одной ее сфере? Обе сферы представляют собой комплексное хозяйство, только в одной доминирует земледелие (оно в «числителе» некоей дроби), а в другой скотоводство. В «чистом» виде обе эти сферы никогда не существовали. Человек и животное уже как минимум миллион лет идут вместе по планете.
Есть некоторого рода опасности, которые таит в себе компаративистский подход. Мы можем сравнивать какие-либо этнополитические или, даже, экономические и культурные процессы в Европе и в Восточной Азии, и исходить при этом из того, что в обеих зонах наблюдается примерно одинаковый уровень цивилизационного развития. Хотя этот фактор, безусловно, необходимо учитывать в исследования, не следует забывать и о том, что мы при этом вольно или невольно опираемся на европоцентристский подход, иначе говоря, мы «прочитываем» восточноазиатскую историю через европейские модели, давно уже сформированные в исследовательской практике и показавшиеся свою эффективность в решении проблем традиционного общества в Европе. К тому же в обоих случаях, северные соседи могущественных империй именуются «варварами» и играют существенную роль в своем метарегионе. Соответственно появляется большой соблазн применить исследовательские технологии и концепции, разработанные на европейском материале, к азиатской истории и, в итоге, не учесть существенные различия двух зон.
В Европе «валентность» «имперской» и «варварской» зон, т. е. тяготение друг к другу, их связанность больше, ибо на севере уже в первом тысячелетии до н. э. активно шла седентаризация и «чистых» кочевников не было. Не менее активно шли двумя волнами варваризация римской империи, т. е. инфильтрация кельтов и германцев во внутренние районы, и христианизация всего субконтинента, хотя первоначально и в разных формах (римская и византийская «ортодоксии» и «ереси»).
По этим причинам конвергенция двух зон, хотя и происходила порой катастрофообразно (падение Западной Римской империи), происходила достаточно быстро и в первом тысячелетии н. э. завершилась. В последующие столетия происходило развитие «феодализма» и «капитализма» как общеевропейских процессов.
В Восточной Азии вплоть до недавнего времени проблемно сосуществовали две диаметрально разных экономики – скотоводство и земледелие. Здесь долго сохранялись «чистые» кочевники, далеко и внешне беспорядочно кочевавшие. Столь же интенсивной, как в Европе, варваризации здесь не было, скорее, наоборот, более существенной была синизация, тоже по своим масштабам отличавшаяся от европейской романизации и латинизации. Иначе говоря, здесь «юг», нуждающийся в земле, всегда неуклонно продвигался на «север», а не наоборот.
Здесь до сих пор сохраняются сущностные языковые различия. В Китае налицо развитый письменный язык, литература, на Севере – бесписьменные культуры. Импульс к развитию письменности придадут киданей, а потом этот процесс будет активно идти у чжурчжэней и особенно монголов. Однако, это в свою очередь лишь усилит водораздел между письменностями. Монгольский и китайский языки не слились, а в Европе новые языки складывались как романо-германские. Языки Монголии, Якутии, Бурятии и всей Сибири предельно оригинальны. Здесь развито двуязычие, когда аборигены знают еще русский или другие языки, но не создают их симбиоз со своим и не жертвуют своим языком. Это явственный признак особой цивилизационной зоны.
В Европе формирование и развитие феодализма хорошо описывает синтезная теория, в соответствии с которой на континенте активно взаимодействуют два «начала» – романское и германское. В Восточной Азии этого не могло быть – на севере существовала очень специфичная экономика. Поэтому, если в Европе земледельческий феодализм «дитя двух родителей», то в Восточной Азии он развивался лишь на территории Китая. У «варваров» или в Западном Ся идет более медленное движение в этом направлении, хотя у тангутов и быстрее и они после монгольского завоевания быстрее станут частью Китая, а не Монголии.
Сторонники «германизма» еще в XVIII в. считали, что в Европе синтез двух начал, одновременно и двух рас, идет более успешно, если варвары более развиты. Однако складывание классической феодальной модели оказалось связано с «примитивными» франками, тогда как основная масса других расселившихся на просторах Римской империи «варваров» (готы, бургунды, вандалы, свевы и др.) лишь некоторое время существовали в качестве народов-элит и впоследствии уже оказались втянуты в процесс феодализации. Они вставали над обществом на покоренных территориях, тогда как франки производили инфильтрацию в свои регионы, сливались с местным населением. Даже франки, а тем более остальные «варвары» стали из-за длительного передвижения своего рода милитаристским обществом. Они фактически присвоили себе управленческие и оборонные функции, делали акцент на политической власти, войне и господстве над покоренным населением, которое их воспринимало лишь в качестве «оккупантов». Это предопределило менее заметное их участие в производстве и, соответственно, недолговечность существования их «варварских королевств».
В Восточной Азии в государствах киданей и чжурчжэней существовала сложная, комплексная экономика, хотя акцент на аномальном для региона в целом скотоводстве обусловил из автаркизованное существование. «Север» и «Юг» в Восточной Азии стали сливаться уже только в прошлом веке и здесь наибольшая «заслуга» именно у «Юга».
