Фрэнк Краке
Последний свидетель. История человека, пережившего три концлагеря и крупнейшее кораблекрушение Второй мировой
3
Открытый гроб
Амстердам, 1937 год
Живот матери постепенно рос. Ей было уже почти сорок, а Виму почти четырнадцать. В доме Алозерия не говорили о птичках и пчелах, а когда мать заговаривала про аиста, Вим и Джо просто переглядывались. Они уже давно нашли в материнской спальне особую книгу и все знали.
И все же это было интересно. Когда родится их маленький брат или сестра? Вим отлично понимал, что с рождением этого ребенка пропасть между ним и отчимом станет еще шире. Это же будет настоящий ребенок Хендрика Алозерия.
Мать Хендрика тоже ждала рождения этого ребенка. Бабушка жила на Каттенбургерстраат и питала нежность к Виму. Только ему она подсовывала что-то тайком, когда дети ее навещали. Ни Хенку, ни Джо ничего не перепадало. Бабушка поднимала верхнюю юбку и доставала из кармана на нижней юбке пенни. Джо бабушку не любила и даже побаивалась, но Вим любил пить у нее чай – так он мог побыть подальше от ее сына, который с каждым днем становился все злее.
Из бабушкиной гостиной на третьем этаже виден был вход в морской склад на Каттенбургерстраат. Вход охраняли солдаты. Бабушка всегда показывала ему украшения на надвратной башне, в большом алькове, устремленном вверх. Эти ворота построили в XVII веке – бабушка говорила об этом так, словно сама была тому свидетелем.
Как-то в апреле Вим только что получил пенни от бабушки, и вдруг его охватило неприятное чувство. Он простился и побежал вниз по лестнице. Ужин уже, наверное, готов. Он осторожно пробирался между маленькими грузовичками, матерями с колясками и торговцами с их повозками. Через пять минут он был дома. И здесь его ждал сюрприз. Матери не было. Джо сказала, что ее забрали в больницу. Что-то с животом. Алозерий тоже уехал. Они поужинали у тети Сьян, где их уже ждали.
Примерно в восемь вечера отчим вернулся – возбужденный, с блестящими глазами. Он был полон сил и, на удивление, трезв.
– У меня сын! Сын! – кричал он. – Собирайтесь, уходим!
Вим еле успел поблагодарить тетю Сьян, и они убежали, а соседка с улыбкой смотрела им вслед, качая головой.
Мать лежала в больнице Вильгельмины Гастхейс. Когда Вим увидел ее смертельно бледное лицо, он испугался. Она не была похожа на ту бодрую, полную сил женщину, которая еще утром провожала его в школу. Роды оказались очень тяжелыми, и мать стала совсем другим человеком. На ее животе лежало крохотное существо, завернутое в белые пеленки с бежевой каймой.
– Бертус, – с гордостью объявил Алозерий.
Вим не знал, смотреть ли на мать или на младенца. Младший сводный брат смотрел на него крохотными слезящимися глазами. Виму это показалось забавно, но он не осмелился взять младенца на руки. В палате чем-то резко пахло. Вим не понимал, что это, но у него закружилась голова. Через пять минут ему захотелось уйти. На щеке Бертуса он заметил родинку. Джо пришла через час. В свои шестнадцать она уже была молодой женщиной и не могла остаться равнодушной к этой трогательной сцене. А вот Вим был рад уйти. Он шагал по бесконечным белым коридорам к выходу, бормоча под нос: «Бертус… Бертус…»
Мать Вима была уже немолода, и восстановление после родов затянулось. Из больницы она вернулась лишь через три недели. В тот же вечер к ним пришел достопочтенный Бруссел – навестить мать и ребенка и отпраздновать это событие с отцом. Бруссел не первый раз был у них дома и отлично знал, что у Алозерия всегда припрятана бутылочка. Раньше Джо любила сидеть на коленях священника, но теперь ей было шестнадцать, и она старалась избегать его. Джо спряталась за дверями кухни, но пристально наблюдала за мужчинами, сидевшими в гостиной. Алозерий надеялся получить финансовую помощь от церкви, и он с интересом смотрел на священника.
– Она поправляется, – сказал он, – но ей не помешал бы добрый кусок говядины.
– Говядины? Боюсь, ей удастся только посмотреть на мясо, – ответил священник и налил себе еще.
Для Джо слова Бруссела стали настоящей пощечиной. Она поняла, что между братской любовью, о которой священники говорят в церкви, и реальными их делами есть огромная разница. Мать окрестила их с Вимом, когда они были совсем маленькими. Конфирмацию они тоже прошли, но теперь Джо совсем не хотелось ходить в церковь. И слова священника лишний раз ее в этом убедили.
Вим незамеченным выскользнул из дома и вернулся с корзиной угля. В гостиной он подбросил угля в печь. По дому он двигался как тень. После этого он поднялся наверх, к матери.
Алозерий недолго радовался появлению своего единственного сына. Он быстро вернулся к прежнему пьянству, и поведение его стало еще более непредсказуемым. Он по-прежнему возвращался домой пьяный, пропивал большую часть зарплаты, а однажды даже приехал домой на такси, потратив на это кучу денег. Протрезвев на следующее утро, он полчаса орал:
– Где мой кошелек?
Он наверняка оставил его в машине, но, конечно же, не хотел в этом признаться. С диким взглядом он вошел в гостиную, подошел к раскаленной печи и собирался схватиться за нее голыми руками. Мать Вима отбросила вязание, вскочила и схватила мужа как раз вовремя.
– Ты что делаешь?! Ты же обожжешься!
Алозерий вздрогнул и медленно осел на пол. Через несколько минут он поднялся на ноги и побрел в кухню, что-то бормоча под нос. Мать Вима осталась в гостиной, не зная, что думать.
В последующие месяцы поведение Алозерия стало очень странным. Мать Вима уже несколько раз вызывала к нему доктора Дасберга. Тот осмотрел отчима и дал направление в больницу. Единственное, что могла сказать мать, так это то, что пьянство его погубило. На тумбочке у ее постели лежала карточка с телефоном больницы – туда следовало позвонить, если положение мужа окончательно ухудшится.
Долго ждать не пришлось. Приближалась зима. Ледяные осенние ветра насквозь продували ветхие дома на острове. К счастью, ветер дул с востока, и в гостиной дома тети Сьян было тепло. А вот спальня на третьем этаже нависала над улицей и продувалась насквозь. Виму казалось, что в доме дует так же, как на улице, и он закутался в одеяло с головой. Хенк уже спал, Джо собиралась ложиться.
Неожиданно они услышали дикий крик матери. Джо уже ложилась, Хенк продолжал посапывать. Брат и сестра бросились вниз со всех ног и увидели, как их мать, прижав к груди Бертуса, оттаскивает отчима от открытого окна. В комнате выл ветер. Мать левой рукой захлопнула окно. Алозерий был словно в трансе. Он что-то бормотал и прошел мимо них, не узнав.
– Все, пора звонить, – на удивление спокойно сказала мать. – Джо, присмотришь за Бертусом? Отец хотел выбросить его из окна – я еле-еле успела его остановить.
Вим и Джо неверяще смотрели на мать. У них не было слов. У соседей снизу был телефон. Крик матери их разбудил, и они открыли дверь. Мать поспешила вниз, а Вим и Джо остались ждать ее в гостиной.
Через несколько минут раздался дикий крик, но на этот раз это был крик ярости. Мать выскочила из дома Тикенсов, выкрикивая имя мужа. Алозерий снова открыл окно спальни, спустил брюки и начал мочиться прямо на улицу.
Ей удалось его успокоить, и она сидела с ним, пока через четверть часа за ним не приехали из больницы. Его поместили в третье психиатрическое отделение – «корзину для психов».
Через четыре недели Хендрик Алозерий лежал в гостиной в открытом гробу. Голова его была в повязках – об этом Виму рассказала Джо. Мальчика не пустили к покойному, да он и сам не хотел. Все в доме испытали облегчение. Ни печали, ни эмоций, ни душераздирающих сцен. Все было правильно.
Одинокой матери с четырьмя детьми пришлось нелегко. Ни работы, ни денег, ни здоровья. Мать была слишком слаба даже для того, чтобы шить на ножной машинке, поэтому Джо часто не могла гулять и играть – ей нужно было помогать матери шить подгузники для сводного братца. Но эта работа ей по-настоящему нравилась – ведь теперь она вырвалась из-под ярма отчима.
Но легче всего стало Виму. После школы он отправился играть с Питом, чтобы не видеть гроба. Отчим наконец-то умер, но даже теперь Вим предпочитал держаться от него подальше. Через неделю все забылось, и в доме воцарился покой.
Мать много раз общалась с работниками социальной службы. В их доме то и дело появлялись странные люди. Один мужчина поднялся прямо наверх и стал копаться в их шкафах, чтобы понять, не слишком ли у них много вещей, чтобы претендовать на пособие. Его называли «смотрителем бедных».
В конце концов мать стала получать пятнадцать гульденов в неделю и специальные купоны от муниципалитета Амстердама. Виму не все нравилось. Одежда, которую приходилось носить, была ему ненавистна.
Они не могли выбирать одежду. Матери выдавали купоны в единственный магазин на Принсенграхт в самом центре города, и вся эта улица отлично видела, откуда взялась новая одежда Вима. Вим пытался замаскировать ее другой одеждой, но в школе все понимали, стоило лишь посмотреть на его черные гетры с двумя красными полосками. Вим чувствовал, что его заклеймили.
К счастью, в классе он был не единственным. Многие мужчины лишились работы и оказались на пособии от государства. У этого положения были свои преимущества. Виму и еще пятнадцати его одноклассникам позволялось спускаться в школьный подвал. Свет там был таким тусклым, что он видел лишь мальчика, который стоял в очереди прямо перед ним. Здесь детям из бедных семей выдавали овсянку на пахте, обезжиренных сливках. У Вима была собственная маленькая эмалированная миска; на дне он выцарапал свои инициалы. Вот так он, в одежде из магазина для бедных, стоял в очереди, держа миску в руке и дожидаясь нескольких ложек каши.
Мать переживала трудные времена отважно. Она почувствовала себя лучше, и ее прежнее обаяние отчасти вернулось. Но это продлилось недолго. На нее вскоре положил глаз брат Алозерия, дядя Гус.
Как-то раз во время обеда в кухне мать откашлялась и сказала:
– Мы уезжаем.
Дети непонимающе смотрели на нее.
– Мы уезжаем с Каттенбурга. Я не хочу иметь ничего общего с семьей вашего отчима. Я поищу маленький домик близ Остерпарка. У меня есть там знакомые – я жила там до встречи с ним.
4
Тяжело в работе
Амстердам, 1938–1940 годы
Семья переехала в дом 103 по Твейде Остерпаркстраат. Квартира по-прежнему располагалась наверху, но район был намного лучше. Прямо за углом располагался зеленый Остерпарк. Вима все еще тянуло в Каттенбург, но времени на визиты не оставалось. По воскресеньям он иногда проходил несколько километров, чтобы побродить по улицам вместе с Питом, как в старые времена. Порой он заглядывал к бабушке, которая никак не могла пережить трагическую смерть сына. Выпив чаю у бабушки, он рассказывал каттенбургским приятелям о своей первой работе – он стал помощником продавца обоев на фабрике «Рат и Додхефвер».
Бизнес быстро расширялся, фабрике нужны были люди, а Вим увидел объявление в газете. Он был полон энтузиазма и энергии и быстро получил работу в отделе рекламы, где работал шесть дней в неделю. Каждый день он отправлялся во «Дворец обоев», элегантный офис на Принсенграхт.
Вим быстро во всем разобрался. Он сортировал образцы обоев для альбомов, которые отправлялись с фабрики на Дуйвендрехтсекаде в главный офис. Больше всего ему нравилось ездить вместе с торговцами к клиентам по всему Амстердаму. Вим тащил тяжелые альбомы с образцами. Он носил красивые брюки и пиджак – свою гордость и радость. Эту одежду он тщательно берег.
Когда ему позволяли бывать на фабрике, он всегда надевал что-то старое, хотя и перестал носить гетры из магазина для бедных. В неделю он зарабатывал три гульдена и 30 центов оставлял себе, а остальное отдавал матери. Мать позволяла ему покупать себе новые носки.
Вим был рад получить такую отличную работу. Джо зарабатывала в неделю всего 2,5 гульдена, а работать ей приходилось гораздо тяжелее. Она нашла место в доме профессора с семью детьми и чаще всего работала на кухне. Она готовила еду, убиралась и присматривала за детьми после уроков. Чистя картошку, она мечтала о том, как станет акушеркой и будет встречать младенцев в новом мире. Но крики детей быстро возвращали ее в суровую реальность. Мать оставляла ей двадцать пять центов из заработанного.
Когда Виму исполнилось шестнадцать, ему разрешили пойти в класс танцев. Он давно об этом мечтал и вычеркивал дни из старого школьного блокнота. Теперь каждую субботу он отправлялся на танцы с тем же пылом, что и на работу. Домой он часто возвращался с шоколадками и делился ими с братьями и сестрой. Шоколадки ему в карман совала одна из партнерш, чтобы заполучить его только для себя.
Свои романы он обсуждал с Джо. Между ними по-прежнему не было секретов, хотя она уже несколько месяцев с кем-то встречалась. Вим учил сестру новым танцам со своих уроков. Он терпеливо показывал ей новые шаги в гостиной, а Джо повторяла вслед за ним. Так они вдвоем учились танцам по цене одного.
Матери нравилось наблюдать за их воскресным ритуалом. Она гордилась своими детьми и была счастлива, что они избавились от Алозерия. Ей даже не приходилось быть строгой – дети отлично знали, что можно, а чего нельзя. Единственное, в чем она их поправляла, так это в амстердамском сленге.
– Скажи все на нормальном голландском, – тут же поправляла она.
После урока танцев с сестрой Вим, Хенк и мать шли в церковь, а Джо оставалась дома присматривать за Бертусом. Обычно Вим не слушал пастора. Он скользил взглядом по скамьям и проходам, где всегда сидели его партнерши по танцам и другие девушки. Большинство из них он знал хотя бы по именам. Когда их взгляды встречались, Вим обещающе улыбался. Он был всегда аккуратно и красиво одет и производил хорошее впечатление. Все считали его достойным и благочестивым юношей.
У них частенько стал бывать приятель Джо, Йоп Плуг. Чаще всего он приезжал по выходным, потому что жил довольно далеко, в городе Хорн во Фрисландии[1]. Джо познакомилась с ним на кухне профессорского дома, куда он доставлял продукты. Вместе со своим приятелем Гером Йоп закупал фрукты и овощи в деревнях к северу от Амстердама и доставлял их состоятельным горожанам на конной повозке. Виму этот парень нравился – он был исключительно честен и добр. Но он чувствовал, что постепенно теряет сестру. Впрочем, быстро позабыл об этом, потому что у него было достаточно собственных дел.
Перед ним открылась замечательная возможность. Десять лет он ходил в лавку мясника Адольфса. Он рос на глазах у мясника, и тот относился к нему по-доброму. Адольфс частенько отрезал ему лишний кусок колбасы, а то и давал мясо для семьи. Хотя теперь он жил в получасе ходьбы, Вим частенько заглядывал к мяснику поболтать и рассказать о матери.
На этот раз Адольфс попросил его задержаться, пока он не закроет лавку. Вим терпеливо ждал, гадая, что хочет сказать ему мясник.
– Тебе нравится работать на фабрике обоев, Вим? – спросил мясник, еще не сняв шапочку и белый фартук.
Вим стал рассказывать мяснику о своей работе, коллегах и поездках. Но Адольфс нетерпеливо перебил его:
– А ты никогда не думал о мясницкой лавке? Я хочу открыть вторую лавку, но сам не могу – мне нужен помощник. Тебе шестнадцать. Тебя еще многому надо учить, но я знаю, что ты трудолюбив и умен. На это уйдет несколько лет, но если ты станешь моим учеником, то скоро сможешь открыть свой магазин возле Остерпарка. Я тебе помогу. И со временем ты будешь зарабатывать со мной столько же, сколько на своей фабрике.
Вим просиял. Собственная лавка, мясницкая лавка, Адольфс готов ему помочь – эти слова звучали музыкой для его ушей.
– Мне нужно обсудить это с матерью, господин Адольфс, – сказал он. – Но большое спасибо за предложение.
– Да, конечно, поговори с матерью и скажи, что я загляну к ней рассказать о своих планах – о, прости, о наших планах.
Через два месяца, 1 марта 1939 года, Вим стал учеником Адольфса. Он сразу почувствовал себя как дома. Большинство покупателей он отлично знал. Начальник его был человеком строгим, но справедливым. Хотя приходилось нелегко, но Вим скоро стал зарабатывать на гульден больше, чем на фабрике. Детей у Адольфса не было, и к Виму он относился как к собственному сыну. Ему нравилось все объяснять и показывать своему ученику.
Как-то летним воскресеньем Адольфс пригласил Вима на свою лодку, чтобы показать центр Амстердама с воды. Вим был зачарован совершенно иным видом знакомого города. Выйдя на берег, он спросил у Адольфса о старых лодках, причаленных в ряд.
– Двадцать гульденов, и любая будет твоей, – ответил мясник. – Но тебе придется самому ее чинить.
– Я никогда не смогу себе этого позволить, – приуныл Вим.
– Знаешь что? Я одолжу тебе деньги. Без процентов. Будешь отдавать мне по гульдену в неделю.
* * *
Теперь по выходным Вим каждую свободную минуту посвящал своей лодке. Работал он на задворках конюшен пивоварни «Амстел». Здесь тягловых лошадей с мощными ногами чистили и готовили к поездкам по местным кафе. Вим частенько болтал с кучерами, которые забирали своих лошадей из конюшен. Иногда, когда поездка была короткой, ему позволяли прокатиться. Кучера были люди могучие, в кожаных фартуках, почти такие же крепкие, как их лошади. Такими они и должны были быть – ведь им предстояло вручную разгружать здоровенные бочки с пивом. В кафе на пол, туда, где тяжелая бочка соприкасалась с полом, подкладывали небольшую подушку, чтобы бочка не разбилась. Как только ее подключали к крану, кучеру и его временному помощнику наливали по небольшой кружке. Так Вим впервые попробовал пиво.
Четыре недели Вим все выходные драил шкуркой, законопачивал щели, красил и снова проходился шкуркой. И вот наконец лодка была готова. Старая лодка, покрытая отслаивающейся коричневой краской, превратилась в ярко-красную лодочку с гордой белой надписью: «ВИМ».
Дома все чаще говорили о возможной войне. Мать говорила, что Гитлеру нельзя доверять. И она не удивится, если Нидерланды станут его следующей жертвой. В апреле 1940 года немцы взяли Австрию, Чехословакию и Польшу.
За ужином Вим рассказывал услышанное в мясницкой лавке в Каттенбурге. Восемнадцатилетних мальчишек призывали одного за другим. Перед уходом матери покупали им хорошее мясо, и Вим точно знал, кого призвали в армию. С этими парнями он учился и бродил по улицам в поисках приключений. Многих он знал лучше, чем собственных братьев. И это его тревожило. Через год ему тоже будет восемнадцать. Мысль о том, что лавку и блестящее будущее ученика мясника придется сменить на армейскую форму, была для него ненавистна.
5
Война
Амстердам, 1940–1942 годы
Хотя Гитлер обещал уважать нейтралитет Нидерландов, 10 мая 1940 года нацисты вторглись на территорию страны. Обещание Гитлера оказалось пустыми словами. Крупный портовый город Роттердам, расположенный всего в 60 км южнее Амстердама, был стерт с лица земли, и через пять дней голландцы сдались. Первые месяцы оккупации Вим почти не заметил. Армия вермахта захватила Амстердам без тяжелых боев, и летом для Вима почти ничего не изменилось. Он целыми днями работал в лавке, потом шел домой. Все оставалось как прежде. Изменилось лишь одно: теперь мать всеми фибрами души ненавидела и проклинала немцев. Вим никогда не знал, что она на это способна. Случайно она обмолвилась, что в детские годы в Маастрихте постоянно общалась с немцами и довольно хорошо знала немецкий язык. Но больше она ничего не говорила – и Вим так и не знал, что же там произошло.
Впрочем, у семьи было достаточно еды. Кроме того, Вим частенько мог прихватить из лавки кусок мяса. Сахар и бобы выдавали по карточкам еще до войны, во время оккупации количество таких продуктов увеличилось. Сначала добавились кофе, чай и хлеб. Но начиная с сентября 1940 года все покупатели в Каттенбурге приходили к мяснику не только с деньгами, но еще и с карточками. Адольфс страшно злился и постоянно ворчал. Он был принципиально против «этих чертовых карточек» и ненавидел всю систему управления, что стояла за ними. Впрочем, сделать он ничего не мог, и приходилось мириться с тем, что есть.
В лавку часто заходили немецкие солдаты, разместившиеся в морском складе. Они приходили за мясом и не собирались предъявлять никакие карточки. Для них у Адольфса был специальный лист, где отмечались вид мяса и вес. И тут легко было смухлевать. Превратив тройку в восьмерку, Адольфс мог продать лишний фунт мяса постоянному покупателю, у которого по какой-то причине не хватало карточек. Одного из немцев Вим прозвал Бисмарком – имя этого прусского канцлера он запомнил еще из уроков истории. У солдата был такой же массивный нос и густые висячие усы, как и у его знаменитого соотечественника. Громовой голос этого немца раздавался в лавке не реже раза в неделю.
Вим, как и его мать и Адольфс, думал, что немцы в Нидерландах не задержатся и особого вреда не причинят. С одной стороны, мать искренне их ненавидела, но с другой – всегда говорила, что их восточные соседи «высшая раса, создавшая богатую культуру и отличающаяся хорошими манерами». И Вим матери верил.
Джо и Йоп поженились накануне войны. Они поселились в трех домах от квартиры Вима, на Твейде Остерпаркстраат. Отношения брата и сестры изменились, хотя жили они совсем рядом. Вим скучал по Джо и старался заглядывать к ней при любой возможности – не только по воскресеньям, но и в течение недели, когда доставлял мясо покупателям в этом районе и у него выдавалась свободная минутка.
В январе 1941 года у Джо родился сын Ринус. Вим не мог наглядеться на племянника. Он был готов не отрываясь смотреть, как Джо купает и кормит ребенка. Он заглядывал к ней поболтать, а потом садился на свой велосипед и отправлялся доставлять следующий заказ.
Жизнь текла как прежде: по рабочим дням Вим работал в лавке, субботними вечерами танцевал в школе Ван дер Линден, а по воскресеньям, если погода позволяла, плавал на своей лодке. Иногда он проводил свободное время в одиночестве, но чаще всего брал с собой девушку, с которой познакомился накануне. Девушки с радостью принимали его приглашения. Ему было семнадцать, и он наслаждался жизнью. Какое ему дело до этих немцев?
Сводный брат Вима Хенк из занозы в заднице превратился в мелкого преступника. Ему исполнилось тринадцать, и большую часть времени он бесцельно слонялся по улицам. Мать пыталась удерживать его после школы дома, чтобы он не влип в неприятности, но Хенк умело ускользал – окно и водосточная труба были ему в помощь. Он воровал по зову сердца и с каждым днем становился все хуже. Мать часто обсуждала эту проблему с Джо – она просто не знала, что делать. Но Джо была занята собственным малышом, а Вим никогда не был для Хенка авторитетом. Джо и Вим никогда не любили сводного брата и старались держаться от него подальше. У них хватало забот, чтобы думать еще о малолетнем преступнике, слоняющемся по улицам.
В Амстердаме практически у всех были еврейские друзья или знакомые: по школе, по работе или просто соседи. Вим никогда не задумывался об их еврействе – ему не было до этого никакого дела. Но со временем зловещие намерения немцев стали яснее. Все началось с увольнения всех евреев-чиновников, работавших на муниципалитет. Пострадали отцы нескольких приятелей Вима. Теперь они сидели дома, не получая никаких денег. Вим этого не понимал. Как немцы могут быть такими несправедливыми? Но вскоре оккупанты стали действовать еще более жестоко. На улицах начались беспорядки. Все началось в первые недели февраля, когда стали возникать стычки между членами Weerbaarheidsafdeling («Отдела жизнестойкости»), военизированного подразделения национал-социалистского движения (НСД) в Нидерландах, и вооруженными еврейскими группами.
Джо постоянно навещала свою подругу Эмму, которая жила в самом центре Еврейского квартала, и там она слышала, какие ужасные вещи творятся в городе. Это предвещало новые беспорядки. Однажды Джо не смогла побывать у Эммы, поскольку немцы оцепили весь квартал. Через неделю все повторилось – на сей раз из-за гибели члена НСД Хендрика Коота, который погиб в стычке с коммунистами. Теперь Джо приходилось показывать свои документы, чтобы навестить подругу. Сотни евреев были схвачены и увезены в неизвестном направлении. Через несколько дней, 25 февраля 1941 года, возникли яростные протесты против такой несправедливости. Члены коммунистической партии распространяли листовки с призывами к забастовке. Клич «ЗАБАСТОВКА! ЗАБАСТОВКА! ЗАБАСТОВКА!» находил отклик не только в Амстердаме, но и по всей стране.
Через день все было кончено. Оккупанты жестоко подавили любые попытки сопротивления. И все же Вим гордился жителями своего города. Они попытались защитить своих еврейских друзей от этих немцев. Но через несколько месяцев облавы начались снова, и снова пропало множество евреев. Брат и сестра не могли этого не заметить.
– Йоп стоял у входной двери и смотрел, что происходит, – рассказывала Джо, – и тогда парень из НСД ударил его кулаком в лицо.
– Они хуже немцев, – вздохнул Вим. – Когда они входят в нашу лавку, я ухожу в подсобку и делаю вид, что их не вижу.
В январе 1942 года по всему городу появились небольшие таблички с надписью «Евреям вход воспрещен». Через неделю указом оккупационных властей евреям было предписано нашить на одежду желтую звезду. Это добром не кончится, твердила мать. Она оказалась недалека от истины, поскольку евреев с каждым днем загоняли в угол. В лавке мясника Вим слышал, что некоторые евреи ушли «в убежище». Сначала он не понимал смысла этого выражения, но, узнав об облавах, догадался, в чем дело.
В течение года оккупанты издали множество указов, предписывающих мужчинам в обязательном порядке отправляться на работу на германские предприятия – Arbeitseinsatz. Поначалу требовались только квалифицированные работники для металлургических предприятий, но в августе стали забирать и других. Адольфс волновался все сильнее.
– Скоро они и тебя загребут…
– Вряд ли, – пожал плечами Вим. – Я никогда не работал на фабриках. Если поставить меня перед станком, тот точно сломается.
– Я бы не был так уверен, от этих тварей всего можно ожидать. Поживем – увидим.
Хенка арестовали за ограбление кассы лавки зеленщика Весселса на углу Слойсстраат и Шинкелькаде. Весселс увидел, что происходит, в зеркале, поймал Хенка за воротник и вызвал полицию. Поскольку мальчишке было всего четырнадцать, в тюрьму его не отправили, но три месяца он должен был провести в Национальной исправительной колонии Де Крусберг в Дутинхеме, на востоке Нидерландов. Джо пришла утешить мать. Они сидели за кухонным столом, когда с работы вернулся Вим.
– Он просто ничему не учится, – сказала Джо. – Пусть хоть там его научат, что брать чужое нельзя.
– Я уже давно носила кошелек в кармане передника, – вздохнула мать. – Он никогда не мог пройти мимо, чтобы что-нибудь не стащить.
– А помнишь, накануне моей свадьбы? Мое дорогое постельное белье – я несколько лет экономила, чтобы купить его. Он все украл, а деньги прогулял. Я так и не смогла купить новое, и нам пришлось воспользоваться старым бельем родителей Йопа.
– Поеду его навестить, – вздохнула мать. – Нельзя же просто оставить его там без присмотра. Может быть, хоть это его чему-нибудь научит.
Начиная с июня 1942 года оккупанты стали постепенно ограничивать свободу передвижения обычных граждан. Вим порой все еще перевозил корзины мяса для Адольфса, но приходилось быть настороже, поскольку перевозить овощи больше не позволялось. Приятель зятя Вима, Гер, теперь лишь изредка приезжал в Амстердам из Цваага с местным урожаем. Это становилось слишком опасно.
Летом немцы конфисковали все двухколесные средства передвижения.
– Они называют это реквизицией – эти ублюдки просто украли наши велосипеды, – сквозь зубы ругался Адольфс.
Ему пришлось оформлять специальное разрешение на курьерский велосипед Вима. Через несколько дней он триумфально вернулся в лавку, размахивая пропуском. На какое-то время их велосипед оказался в безопасности, но Вим тревожился за собственный гоночный велосипед. Ездил он на нем в последний раз почти год назад. Он спрятал его в маленьком сарае, накрыл большим одеялом, а сверху поставил цветочные горшки.