Фрэнк Харрис
Моя жизнь и любовь. Книга 2

Глава I. Скобелев

Когда в начале лета 1877 года разразилась русско-турецкая война, я сразу понял, что пришло мое время: я должен был на собственном опыте узнать, что такое современная война. И узнать это, увидев Россию и Балканы, а, возможно, и Турцию. Я должен был немедленно отправиться на фронт.

Интуиция подсказала мне, что за разрешением следует обратиться к генералу Скобелеву, завоевателю Туркестана. Я без промедления написал ему по-английски и по-французски и просил принять меня в качестве военного корреспондента от американских журналов. К тому времени две редакции уже согласились публиковать мои корреспонденции с мест боевых действий и обещали платить по двадцать долларов за колонку. К сожалению, на то время я был полным невеждой в этом деле и счёл такой гонорар справедливым.

В июне я был в Москве, остановился в «Славянском базаре» и снова написал Скобелеву, умоляя о встрече. К моему удивлению, очень скоро я узнал, что главнокомандующим назначен вовсе не Скобелев. Поначалу генерал вообще не имел назначения, и только после перехода Дуная и взятия Плевны получил должность своего рода помощника генерала Драгомирова^[1].

Ни зависть, ни ревность не могли долго сдерживать этот возвышенный дух. Где бы ни появлялся в лагере Скобелев, он был заметным человеком. Первое, что я услышал о нем, была непристойная шутка. В очередном бою под генералом была убита лошадь. Выбираясь из-под неё, Скобелев сказал:

– По-вашему это женское дело – быть верхом на мужчине?

Его презрение к условностям оказалось для меня настоящей удачей. Через несколько дней по прибытию в боевой лагерь я был представлен генералу и поблагодарил его на своем лучшем, тщательно подготовленном французском языке. Скобелев только пожал плечами, но веселый блеск в его глазах полностью удовлетворил мои амбиции.

Генерал оставался бы для меня просто незаурядным человеком, если бы я устоял и не впал в перманентный восторг. Много лет спустя я рассказывал об этом лорду Уолсли^[2]. В ответ он припомнил следующее.

– Все это напоминает мне Стэнли^[3] в кампании в Ашанти. Он тоже неожиданно появился и попросил разрешения неотступно сопровождать меня. Я велел ему пребывать с прочими корреспондентами и не мешать мне воевать. С тех пор я время от времени замечал этого настырного парня всегда довольно близко от меня. Однажды мы попали в засаду дикарей. По ходу боя я заметил белого человека ярдах в сорока впереди и чуть справа от меня. Он был окружен дикарями, но не обращал на них внимания, поскольку вполне успешно стрелял в наступавших по фронту. Его хладнокровие и великолепная меткость поразили меня. Помощь пришла своевременно, дикари бежали. Тогда я не удержался и подошел посмотреть, кто этот герой. Да, это был тот самый настырный журналистишка. Он молча поклонился, а я спросил: «Разве вы не видели, что черные окружили вас?» «По правде говоря, генерал, – ответил он, почесывая колено, – я был так занят джентльменами впереди, что не обратил внимания на прочих». С этого времени мы стали друзьями, – заключил Уолсли. – Я полагаю, что вы со Скобелевым тоже стали друзьями? Храбрость в условиях большой опасности быстро разрушает все барьеры.

Как бы то ни было, мы со Скобелевым вскоре подружились. Искренняя человечность и презрение к условностям были непреодолимо привлекательны для меня. Было в генерале что-то простодушное, молодцеватое, что позволило ему принять мое восторженное восхищение, мое преклонение перед героем, если хотите. С тех пор я замечал такую же искреннюю доверчивость в других великих людях.

Скобелев был выше среднего роста, широкий и сильный. Большая борода и усы; лоб был широк и высок; нос толстый, еврейского типа; глаза серые и острые. Ничего примечательного в лице. Пылкость его характера проявлялась в быстрых резких движениях. Он всегда был готов нанести удар.

Была середина августа, когда у генерала появился первый шанс проявить себя. За неделю до этого Скобелев заявил, что ключом к Плевне был некий форт.

– Если мы его возьмём, худо придется Осману^[4].

Каким образом он добился командования, я не знаю, но, вероятно, через самого императора Александра, о котором Скобелев всегда говорил с симпатией.

Войскам для штурма пришлось пересечь ручей, а затем подняться по крутому гласису^[5]. Прошлой ночью шел сильный дождь, и длинный склон был скользким.

По мере того, как развивалось наступление, нарастал огонь турецкой артиллерии, но поначалу он был не эффективным. Однако когда русские поднялись примерно на три четверти гласиса, огонь стал шквальным. Наступавшие несли существенные потери.

Минутная пауза для анализа происходящего, и Скобелев переправился через ручей и оказался среди наступавших. Естественно, я следовал за ним по пятам. Здесь турецкий огонь был дьявольским. Рядом с нами ядра снесли все кусты. В таком хаосе я потерял ориентацию в пространстве, не мог понять, что делать. Скобелев же мгновенно оценил обстановку, галопом поскакал назад и отдал приказ, чтобы солдаты наступали шеренгами с расстоянием около ста ярдов между каждой линией. Первая волна наступавших тоже полегла под смертоносным огнем турецких орудий; вторая волна добралась до самых турецких укреплений; третья волна полегла вся; и только четвертая волна присоединилась ко второй. Начался штурм. Скобелев лично возглавил атаку на вражеский редут.

В пылу боя конь Скобелева свалился в канаву. Генералу помогли выбраться из-под крупа. Он был весь в синяках. Офицеры умоляли его вернуться, но Скобелев их не слушал. Русские ворвались в форт. Турки стреляли со стен в амбразуры. Примерно в пятистах ярдах ниже по склону и в четырех футах от земли их пули и снаряды косили все живое. Это была смертельная зона. В нескольких сотнях ярдов дальше пули уходили в воздух. Тремястами ярдами выше они свистели над головой, не причиняя вреда. Когда Скобелев галопом поднимался по склону, он заметил, что смертельная зона узкая, оценил позицию и победоносно справился с организацией атаки.

Не учел генерал одного – своего командования^[6]. Он расставил охрану, распределил бойцов, послал за подкреплением… и получил жёсткий отказ в подкреплении. Скобелев захватил господствовавший над высотой форт, но у него не оказалось достаточно людей, чтобы отбить контратаку врага.

Редут был взят часа за три до того, как окончательно стемнело. Непроглядная тьма наступала медленно, но она наступала. Снова и снова Скобелев посылал за подкреплением. Наконец он получил окончательный отказ.

Впоследствии нам рассказывали, что сам царь убеждал генералов послать подкрепление, но его заверили, что сил на это нет. А ведь было совершенно ясно, что из контингента, находившегося на поле боя, было несложно выделить несколько тысяч бойцов… И тогда Скобелев победил бы под Плевной в тот августовский день.

Когда генерал убедился, что помощи не будет, он, казалось, был ошеломлён и разочарован. Затем ярость овладела им! Он как-то весь задрожал, слезы непроизвольно покатились по его щекам…

– Великие князья ненавидят меня! – воскликнул генерал. – И генштаб… За то, что я одерживаю победы. Но кто мешает им тоже побеждать? Да черт с ними, черт с ними… Вот что такое их зависть! Они не пощадили даже пять тысяч бойцов, чтобы просто насолить мне! Лжецы и богохульники!

В тот вечер с нами сидела еще пара его офицеров. Мы выпили и обсудили возможные версии дальнейших событий. Как оказалось, Скобелев понимал своего противника мушира Османа лучше кого-либо из нас.

– Когда утром мы не сможем обстрелять турок, – сказал генерал, – Осман решит, что мы слабы, и перейдёт в контратаку. Тогда нам придется отступить. Если бы у меня было хотя бы пять тысяч человек и пятьдесят полевых орудий – а я их так просил! – уже к полудню Плевна была бы в наших руках. Осману пришлось бы сдаться. Глупая зависть нашего командования дорого обойдется России. Как минимум полмиллиона жизней. И война затянется еще на полгода!

Скобелев научил меня ставить себя на место противника. Такова основа полководческого искусства.

Помню, когда мы остались одни, он повернулся ко мне.

– Не пишите об этом, – сказал он. – Ни один русский не выставит на свет русский позор. Это, как если бы наша мать была виновата. Я не хочу, чтобы проклятые турки насмехались над нами. Ах, если бы я только мог получить хотя бы шанс, я бы показал им, что наши русские солдаты – лучшие в мире, несравненные…

И он продолжал приводить пример за примером воинской стойкости и презрения к смерти…

Всё вышло почти так, как предвидел Скобелев, но позже. Было уже далеко за полдень, когда турки атаковали. Мы с трудом удерживали наши позиции. Через час Осман бросил на штурм свежие силы, и нам пришлось отступить. Через час отступление превратилось в почти бегство, и в течение еще нескольких часов кучки морально сломленных людей, хромая, шатаясь и ругаясь, возвращались на свои прежние места дислокации.

* * *

На следующий день Скобелев не выходил к людям. Я сразу заметил, что его репутация значительно выросла: все его офицеры знали, что в этот раз генерал победил и что не его вина в поражении. К Скобелеву приходили офицеры из других подразделений – все они показывали, что знают о том, как обстояло дело в действительности. Самое замечательное в генерале было то, что и уважение подчиненных, и даже лесть не оказывали на него ни малейшего влияния. Когда мы встречались впоследствии, он всегда обращался со мной с искренней доброжелательностью.

Конечно, ничто не могло спасти Плевну. Со временем турецкие коммуникации были окончательно перерезаны – Плевну взяли в блокаду. Несколько месяцев спустя Осман сдался и был благородно принят Скобелевым, которого все теперь приветствовали как героя Плевны. Осман, ехавший во главе сдавшегося в плен гарнизона, представлял собой любопытное зрелище: он был маленький и бледный, с одной рукой на перевязи от недавней раны. Когда мушир проезжал во главе своего штаба, русские во главе с самим Скобелевым снова и снова подбадривали его самым благородным образом.

Война почти стоит того, чтобы её вести, когда она приносит такие почёт и уважение победителей к побеждённым.

* * *

Хотя я многому научился на войне, но пишу о ней не для того, чтобы соперничать с профессиональными историками. Я хочу представить Скобелева, который вместе с Робертсом^[7] был лучшим генералом, которого я когда-либо встречал. И контраст между ними делает их обоих еще более интересными. При этом отмечу, что ни один из них не обладал высоким интеллектом.

В англо-бурской войне Робертс ходил в церковь каждое воскресенье и соблюдал все положенные ритуалы. Он был искренним христианином и следовал примеру своей жены во всех общественных делах. Поначалу он принимал Китченера^[8] за чистую монету, и даже когда в Пардеберге^[9] ему пришлось осознать свое ничтожество как солдата, он так долго держал это знание при себе, что в какой-то степени поддерживал миф о Китченере-герое.

Скобелев, с другой стороны, был совершенно свободен от всякой формы снобизма. Более того, он даже несколько презирал дисциплину и пренебрегал общественными обрядами. В какой-то мере он был нигилистом, ненавидел всякую неискренность, а потому видится мне большим человеком, чем Робертс. Зато по проницательности и скорости принятия важнейших решений они были весьма схожи.

В дни бездействия, последовавшими за взятием и оставлением форта, я попросил Скобелева рассказать мне о его ранней жизни. С огромным удовольствием он признался, что в четырнадцать или пятнадцать лет он охотился за каждой хорошенькой девушкой, попадавшейся на его пути.

Однажды дядя застал будущего генерала в доме, когда тот пытался обнять молоденькую служанку. Девица как раз только-только оттолкнула мальчика, когда вышел дядя. «Ты должна гордиться тем, что тебя поцеловал молодой барин, девочка моя», – строго сказал дядя.

– С того времени у меня не было с этим трудностей, – просто сказал Скобелев. – Новость о случившемся распространилась по дому, как лесной пожар, и у меня больше не было отказов.

Ничто и никогда так ясно не раскрывало мне истинный смысл крепостного права, как этот маленький инцидент. К нему добавились прочитанные мною позже откровения князя Кропоткина^[10], рассказавшего в своих «Записках революционера» о «восточных обычаях» в корпусе пажей и о бесчисленных безнравственных деяниях и дьявольских жестокостях, творившихся во времена крепостного права.

Некоторые факты говорят об очень многом. Скажем, когда солдат или слуга умирал при избиении кнутом. А браки между крепостными часто устраивались хозяином без какого-либо учета любви или личных предпочтений.

– Вы часто… общались со своей хорошенькой служанкой? – спросил я.

– Постоянно, – рассмеялся Скобелев. – И не только с той девицей. У меня были все – каждая девушка и женщина в нашем доме от тринадцати до пятидесяти лет. Но мне больше нравились бабоньки постарше, – задумчиво добавил он. – Даже не знаю, как бы выжил без этого. Покончил бы с собою. Как бы там ни было, я ослабил себя так, что теперь, около сорока лет, я практически импотент. С тех пор, как мне исполнилось двадцать пять лет, требуются какие-то чрезвычайные обстоятельства вроде пьянки, чтобы довести меня до оргазма!

– Боже милостивый! – воскликнул я. – Какая ужасная судьба! – До тех пор я понятия не имел, что сексуальные возможности человека ограничены. – Вы, должно быть, злитесь на себя и ужасно сожалеете о своих ранних увлечениях?

– Нет, – ответил Скобелев. – Нет! Я чудесно провел время своей юности. Как говорят французы, у меня осталось много приятных воспоминаний. Да, в Петербурге, будучи молодым человеком, я провел золотые часы своей жизни! Там я познакомился с настоящей страстью, когда её желания совпали с моим желаниями. И никаких условностей! Помню, моя любовь отдалась мне в гримёрке, когда в коридоре толклись наши друзья, готовые отправиться покататься на пролётках. При этом победительницей они называли её! Ах, жизнь: если ты отпустил прошлое, это не значит, что прошлое отпустило тебя.

* * *

Это признание поразило меня в самое сердце, только я решил быть мудрее и сделать так, чтобы удовольствие длилось дольше.

Две маленьких эпизода этой военной кампании произвели на меня особое впечатление.

После захвата маленького городка Ловеч Скобелев и его штаб столкнулись с большим числом раненых пленных турок, которых их товарищи бросили на обочине дороги вот уже несколько дней назад. Люди умирали в страшных корчах. Скобелев приказал переводчику спросить несчастных, чего бы они хотели, прежде чем их отвезут в полевой госпиталь. Все попросили еды, но один большой турок с забинтованной головой попросил сигарету. Скобелев сразу наклонился с лошади и протянул свой портсигар. Турок взял сигарету, офицер поднес спичку, и раненый выпустил дым с превеликим удовольствием. Затем он начал разматывать грязные бинты на своей голове. Скобелев жестом попросил турка не делать этого, но тот продолжал. И когда бинт был сорван, половина нижней челюсти раненого упала ему на грудь. Другая половина, очевидно, была оторвана снарядом. Турок поднял остаток челюсти и снова начал наматывать повязку. Когда он закрепил ее, то снова сунул сигарету в рот и улыбнулся нам с самой живой благодарностью.

– Прекрасные люди, – произнес Скобелев. – Отличные солдаты!

Еще один эпизод. Будучи англичанином, я сумел добраться до Адрианополя задолго до русских войск. Я хотел увидеть Константинополь и турок, прежде чем возобновить работу. На одной станции (я забыл ее название) мне пришлось задержаться на день или два. Караван-сарай был жалкой импровизацией гостиницы. Однажды утром я услышал, что привезли несколько русских пленных. Я вышел и увидел, что они сидят в ряд на скамейке у станции. Охраняли их около полудюжины часовых. Один здоровенный турок расхаживал взад и вперед перед пленниками, хмурился и что-то бормотал. Я подозвал переводчика и попросил вызвать офицера. Ведь турок явно намеревался убить русских. Переводчик сразу же убежал.

Вдруг здоровяк остановился перед бородатым русским, схватил его за бороду и волосы, раздвинул ему челюсти и плюнул в рот. Я еще никогда не видел такой ненависти и дикой ярости.

Кровь моя вскипела, но я ничего не мог сделать, кроме как молиться о скорейшем приходе какого-нибудь офицера. К счастью, он прибежал вовремя, и бедные пленники были спасены.

* * *

Я больше никогда не видел Скобелева после истории с раненым, но он навсегда остался для меня прекрасным воспоминанием, и я расскажу теперь о его кончине.

Однажды, будучи в Лондоне, я вновь стал восторженно рассказывать о Скобелеве. И тут русский офицер, служивший в российском посольстве, рассказал мне, как он умер.

– Вы знаете, что Михаил Дмитриевич был нашим героем, – начал он. – В наших крестьянских домах по всей России больше фотографий Скобелева, чем царя. И конец генерала был чуден. Он как обычно приехал в Москву на смотр двух армейских корпусов. После смотра Скобелев был весьма недоволен некоторыми офицерами. Он пригласил некоторых из нас, преимущественно младших офицеров, пообедать с ним в «Славянском базаре». Видимо, хотел смягчить вызванное жесткой критикой впечатление. Конечно, все мы пришли, гордые, как павлины – ведь нас пригласили и устроили нам большой пир.

Потом кто-то предложил перебраться к мадам Икс, у которой был особое заведение на соседней улице. Скобелев, к нашему удивлению, согласился. В апартаментах мадам Икс каждый из нас выбрал девочку, и все исчезли в спальнях. После полуночи я услышал безумный крик. Я выскочил в коридор. Там металась девушка, выбранная Скобелевым.

– Генерал мёртв! – вопила она.

– Мёртв?! – не понял сразу я. – Что вы имеете в виду? Где?

И девица, истерически рыдая, отвела меня в свою спальню. Скобелев лежал неподвижно, с широко открытыми глазами, уставившись в потолок. Я позвал его, приложил руку, а затем ухо к его сердцу. Оно не билось.

– Я не виновата, – рыдала девушка. – Честное слово, я здесь ни при чем!

Я поспешно оделся. Когда вернулся, все офицеры были уже на ногах. Мы пошли к содержателю борделя и сказали, что должны немедленно отвезти генерала обратно в «Славянский базар», в его гостиничный номер. Однако тот заявил:

– Правила полиции запрещают подобное. Вам следует получить разрешение на транспортировку тела.

Сразу же двое из нас поспешили в полицейское управление, но даже там мы ничего не могли сделать. Только губернатор Москвы, казалось, мог дать нам такое разрешение. Итак, мы помчались во дворец. Как назло, губернатор был на своей даче за городом, так что нам пришлось взять дрожки и мчаться туда. Лишь около трех часов ночи мы его разбудили, получили необходимое разрешение и поспешили обратно в бордель.

Тело Скобелева к тому времени уже окоченело: одеть его было невероятно трудно, но это необходимо было сделать. Затем мой друг взял его под одну руку, я – под другую, и мы наполовину «повели», наполовину вынесли его к экипажу. Никто из нас не подумал о времени. Увы! Уже был день, и, к нашему удивлению, новость о кончине народного любимца уже разлетелась по городу. Ближайшие улицы были запружены людьми. Как только они увидели, что мы наполовину несем – наполовину «ведём» Скобелева, все они опустились на колени прямо на тротуаре и, перекрестившись, стали молиться за упокой его души!

Через коленопреклоненную толпу мы повели нашего героя в «Славянский базар». Генерала положили на кровать…

Благочестие русского народа таково и его восхищение величием героя так глубоко, что эта история никогда не выходила за пределы узкого круга и не обнародовалась. Вас не удивляет, что некоторые из нас всегда думают о нашем Отечестве как о Святой Руси?

…

Когда я слушал эту историю, мне на ум пришли великие слова Блейка:

…

И, отринув бессердечность,

Обретем в согласье Вечность —

Ведь Спасителем дана

Мера Хлеба и Вина^[11].

Глава II. Как я познакомился с Шекспиром. Немецкие студенческие обычаи

Почему я поехал учиться в Гейдельберг, а не в Берлин, не могу сказать точно. Возможно, в рекламе имелся оттенок романтики, который и привлек меня. На счету в банке у меня лежало более полутора тысяч фунтов, и я рассчитывал, что это позволит мне безбедно жить в Европе лет пять, а затем вернуться в Штаты, чтобы приступить к главной работе своей жизни. Но вернусь ли я в Америку? Должен признаться, что малярийная лихорадка в Штатах пугала меня. Кроме того, Англия мне нравилась больше, и поэтому я предпочел отложить окончательное решение на более отдалённый срок. Напомню пословицу: не переходи реку, пока не дойдешь до неё.

Гейдельберг очаровал меня. Я влюбился в красоту его огромных лесистых холмов, в его реку, в его разрушенный замок, в его простой, деловой университет, в его кафе, в его книжные магазины – словом, во всё.

Неделю я жил в отеле «Европа», но он был слишком дорогим для меня. Зато рейнские вина оказались восхитительными и сравнительно не дорогими: «Маркобруннер» и «Либфраумильх» десятилетней выдержки научили меня, каким ароматом и вкусом должно обладать настоящее классическое вино.

У реки я познакомился с парой молодых американцев по фамилии Тредуэлл, с которыми вскоре подружился. Я отправился на берег реки в надежде купить лодку для гребли. Рослый парень как раз расплачивался за свое каноэ.

– Могу ли?.. – спросил я по-немецки, указав на его ялик.

– Так точно! – последовал громкий добродушный ответ тоже по-немецки. – Но вы англичанин? – добавил он по-английски.

– Скорее американец.

И мой новый знакомый вскоре рассказал, что он и его младший брат воспитывались в немецкой школе и что он изучает химию и уже является ассистентом знаменитого профессора Бунзена^[12], того самого, кто первым открыл химический состав звезд и изобрел спектроскоп. Чудесно! Я горел желанием узнать больше, встретиться с самим Бунзеном.

– Могу ли я?

– Конечно!

Я был в восторге.

Этот старший Тредуэлл был представительным парнем, ростом около пяти футов девяти дюймов, явно энергичный, чисто выбритый, с резкими чертами лица и живым выражением лица… Но вскоре я обнаружил, что, несмотря на его знания количественного и качественного анализа, он не был интеллектуалом в моем понимании этого слова.

Его младший брат, который только что поступил в университет, чтобы продолжить изучение филологии, порадовал меня гораздо больше. Он был примерно моего роста и уже выучил латынь и греческий, немецкий и французский языки. Вдумчивый, с живыми серыми глазами. «Прекрасный ум, – заключил я, – хотя и незрелый». И вскоре мы подружились.

По рекомендации Тредуэллов я переехал жить в пансион, где они обретались и где мое проживание стоило мне меньше фунта в неделю. Жизнь была превосходной, потому что пансион держала англичанка, вдова немецкого профессора. Она была энергичной, решительной женщиной, при этом мудрой и очень доброй.

Там я познакомился с мистером Анинзом, который получил всевозможные награды в Оксфорде и вскоре стал для меня своего рода приятелем, потому что любил литературу, как и я, и казался мне невероятно умным, потому что писал блестящие латинские и греческие стихи и за три месяца овладел немецким языком, хотя произношение у него было скверное. Анинз признался, что изучал немецкий по три-четыре часа каждое утро. Я поступил также, но в дополнение занимался языком еще по три-четыре часа каждый день после обеда.

Однажды Анинз удивил и обрадовал меня, сказав, что у меня, должно быть, талант к языкам, ибо мой немецкий был уже лучше, чем его. Во всяком случае, я разговаривал на нем более свободно, потому что делал это всякий раз, когда у меня была возможность поговорить по-немецки. Анинз же предпочитал отмалчиваться.

Естественно, младший Тредуэлл познакомил меня с университетом. Я слушал все его пояснения и работал день и ночь, ограничивая сон и физические упражнения. Через три месяца я бегло и правильно говорил по-немецки и прочел Лессинга, Шиллера, «Книгу песен» Гейне и несколько романов, прежде всего «Должен и должен»^[13] Густава Фрейтага.

Но я мало что получил от университетских лекций. Я прослушал стандартный набор лекций по греческому глаголу. Попытался слушать лекции по санскриту, но не знал ни слова на этом языке, и лекции профессора оказались для меня темным лесом.

Мое пребывание в университете постоянно напоминало опыт Гейне. Он рассказывал, как слушал лекции по всеобщей истории, но после трех лет усердного посещения отказался от них, так как профессор всё ещё не дошёл до времени Сесостриса^[14].

Куно Фишер^[15] был в то время, пожалуй, самым популярным профессором в Гейдельберге. Он объявил о цикле лекций по произведениям и философии Шекспира и Гете. На первой же лекции аудитория была переполнена не только студентами, но и уважаемыми дамами и господами из города. У Фишера было лицо, как у бульдога, нос его был разбит на дуэли, что увеличивало сходство.

Профессор начал с того, что назвал Шекспира и Гете цветами-близнецами германской расы. Я всё ещё был слишком англичанином, чтобы счесть эту фразу почти богохульством, поэтому громко зашаркал ногами в знак неодобрения или несогласия.

Фишер остановился в крайнем удивлении. Как он признался мне впоследствии, подобное с ним случилось впервые в жизни. Затем, явно сдерживая себя, он сказал:

– Если господин, который так решительно не согласен со мной, подождет, пока я закончу, я попрошу его изложить причину его возмущения.

В зале раздались аплодисменты, и мужчины, находившиеся по соседству, сердито уставились на меня.

Фишер продолжал утверждать, что «само имя Шекспира показывает его тевтонское происхождение, что он был таким же немцем, как Гете».

Я улыбнулся про себя, но не мог отрицать, что остальная часть лекции была интересной, хотя профессор почти не пытался понять ни того гения, ни другого. В конце он сравнил их образование и поздравил своих слушателей с тем фактом, что Гете пользовался гораздо более широкими возможностями для получения образования и блестяще использовал их.

Публика восторженно аплодировала.

Фишер сел, но тут же поднялся и протянул в зал руку.

– Если критик, который так явно выразил свое несогласие в начале моей лекции, хочет изложить свою точку зрения, я уверен, что мы охотно выслушаем его.

Я встал и, слегка заикаясь, как бы смущаясь, попросил аудиторию и профессора извинить меня за мой скверный немецкий. Но, будучи валлийским кельтом, добавил я, «чувствую, что красноречивый профессор перехвалил тевтонов и особенно их высшее образование».

– Шекспир дал нам драму первой любви в «Ромео и Джульетте» и зрелой страсти в «Антонии и Клеопатре», ревность в «Отелло», болезнь мысли в «Гамлете» и безумие в «Короле Лире». Против них Гете привел в доказательство своих «высших» преимуществ одного «Фауста»! Но лектор сказал нам, что «шейк» и «пир» – тевтонские слова. Действительно, в настоящее время английский язык представляет собою смесь нижненемецкого и французского языков. Но, как ни странно, все высшие слова в нем являются французскими, и только бедные односложные слова – тевтонские. Например, «баранина» – это французское слово, в то время как «овца» – чисто немецкое. Я всегда воображал, – добавил я после паузы, – что имя «Шекспир» явно заимствовано из французского языка и является искажением «Жака Пьера» (Jacques Pierre).

Публика начала хихикать, и Фишер, подхватив шутку, захлопал в ладоши и улыбнулся. Я достиг желаемого эффекта и сел.

Когда публика выходила из зала, ко мне подошел слуга Фишера и сказал, что профессор хочет поговорить со мной. Конечно я сразу же последовал за ним.

Фишер встретил меня словами:

– Вы гениально выкрутились. Гениальное изобретение, и ничуть не хуже многих наших этимологических изысканий. – А затем серьезно добавил: – Вы великолепно защитили Шекспира, хотя я думаю, что у Гете гораздо больше заслуг, чем один «Фауст».

Вот что я помню о начале разговора, которому суждено было изменить всю мою жизнь. Когда я рассказал Фишеру о непонятных мне лекциях по греческому глаголу и другие подобные трудности, он расспросил о моей учебе, а затем сказал, что большинство американских студентов в Германии недостаточно хорошо владеют латынью и греческим, чтобы максимально использовать преимущества, предлагаемые им в немецком университете. Наконец, он настоятельно посоветовал мне сбрить усы и снова пойти на год в гимназию.

Профессор сказал это мне, парню двадцати с лишком лет! Вся моя натура дико возмущалась, но Фишер был настойчив и убедителен. Он пригласил меня к себе домой, представил профессору Айне^[16], который был учителем детей кайзера или что-то в этом роде. Почтенный и прекрасно говоривший по-английски, он согласился с Фишером. Тот же заметил:

– У Харриса есть мозги. Но вы согласитесь, профессор, что чем больше данный ему природой талант, тем более необходимо ему основательное образование.

В конце концов, я согласился, съехал жить в семью, регулярно посещал гимназию и погрузился в латынь и греческий на восемь или десять месяцев, в течение которых работал в среднем по двенадцать часов в день.

Уже через четыре или пять месяцев я был в числе лучших в гимназии: действительно, только один мальчик оказался бесспорно сильнее меня. Когда задавали латинскую тему, он обычно писал заголовок «Ливий», или «Тацит», или «Цезарь» и никогда не использовал идиому или слово, которое он не мог показать в тексте автора, которому подражал. Ему помогало то, что по крайней мере два раза в неделю профессор читал нам лекцию, подчеркивая наиболее характерные для каждого античного автора выражения. Конечно, я подружился с молодым человеком – Карлом Шурцем и поинтересовался, как он достиг такого мастерства.

– Это легко, – ответил Карл.

Он начал с Цезаря. Перевел страничку текста, после чего свой перевод попытался перевести на латынь. Получилась какая-то абракадабра! Тогда парень стал тщательно изучать специфические фразы из повседневной лексики Цезаря и со временем обнаружил, что каждый древнеримский писатель имел собственную манеру речи и даже собственный словарный запас.

Я пошел дальше. Взялся за Шекспира. Я уже заметил сходство между «Гамлетом» и «Макбетом». Я начал читать обе трагедии и случайно выучил все поэтические отрывки наизусть, после чего начал улавливать акцент в голосе Шекспира, слышать, когда он говорил от всего сердца, а когда – просто губами. Проблески его личности росли во мне, и однажды я сел писать «Гамлета» по памяти.

Когда я дошел до сцены, в которой Гамлет упрекает свою виноватую мать, я вдруг проник в душу Шекспира. В то, что смутно подозревал. Ни один мужчина не мог бы так упрекнуть свою мать! Гамлет использовал язык сексуальной ревности. Неверность моей матери никогда бы не свела меня с ума. Я не мог судить о ее искушении или о недостатках в отношениях моего отца и моей матери. Его доброта сделала бы ее грех еще более непонятным, и мать Гамлета не пытается оправдаться или объяснить. Луч света пришел, неизбежный, душераздирающий: Шекспир рисовал свою собственную ревность и бушевал не из-за греха своей матери, а из-за предательства своей собственной любви. Стало чётко ясно, что каждая вспышка Гамлета пахла сексом Шекспира. Кто обманул драматурга и свел его с ума от ревности? Кто? Загадка начала меня интриговать.