Филипп Дзядко
Глазами ящерицы. Дневник чтения одной несуществующей книги

IV

 
Глаза не вовремя открою —
не увидать глазного дна,
но муть придонная видна,
не объяснимая хандрою.
 
 
Какой-то гул, как от костра,
всегда стоит за тишиною,
или нестройное ура,
на нас идущее стеною.
 
 
Больная складка тишины
еще снаружи неприметна,
но зверь в норе из глубины
почуял перемену ветра.
 
 
И тень становится длинней,
какую время наводило.
Останутся от этих дней
карманы, полные камней,
что бросить духу не хватило.
 

В рассказе Кафки «Нора» действует необычное существо, долго строящее себе такое жилище, которое обеспечило бы полную безопасность. Зверек понимает, что это невозможно: «Самое лучшее в моем доме – тишина. Правда, она обманчива. Она может быть однажды внезапно нарушена, и тогда всему конец» (перевод В. Станевич). Рассказ ждет, когда безопасность дома, проявляющаяся в тишине, будет нарушена. И это случается – убежище под угрозой: «Должно быть, я проспал очень долго. И только в конце сна, когда он уже уходит сам, я почему-то пробуждаюсь, сон мой, вероятно, очень легок, ибо меня будит едва слышное шипенье». Это малозаметный звук: «такие звуки улавливает лишь слух домовладельца». Но несмотря на то что «в сущности, ничего нет, иногда мне кажется, что никто, кроме меня, ничего и не услышал бы», это «ничего» вызывает беспокойство. Природа звука неясна. Лежа с закрытыми глазами, герой гадает, что это – большое стадо маленьких животных? Огромное животное, роющее землю носом? Он не понимает, откуда берется звук, но чувствует, что за ним скрывается неведомая опасность: «Кто-то приближается ко мне!»

Связан ли зверь из «Норы» со «зверем в норе» М.А.? Рассказ Кафки М.А. однажды упоминал в фейсбуке, но и без этой улики видно, что у двух «зверей» много общего. Это сходство кажется мне интересным.

Стихотворение ловит тончайшие изменения в атмосфере. Показания глаза и слуха близки: муть и гул. Эти ощущения сообщают о приближающейся угрозе. В главной строке текста – «больная складка тишины» – тревога превращается в диагноз. Как родился этот образ – откуда в тишине взялась «складка»? Может быть, складку приводит «нора», которая появляется в той же строфе, складка горной породы; может быть, «карманы» из последней строфы – складки одежды. Но нет, ни то ни другое: складку приводит сама тишина, тишь да гладь. Тишина осязаема, у нее есть форма, она может сломаться, и тогда тишине делается больно.

Меня завораживает нарастающее движение текста: открывающийся глаз, расширение фокуса, захват пространства, переход от мути и гула к ветру, к пробуждающемуся зверю, готовому к прыжку в последней удлиненной строфе (удлиняющейся вместе с тенью), и обратно – к замиранию в последней строке.

В этом стихотворении слышишь отголоски предыдущих: «не увидать глазного дна» вторит «мы не видим, дальнюю границу не тревожим» из первого стихотворения – это снова об ограниченности знания, о невозможности увидеть. Открывающийся глаз, неспособный увидеть во всей полноте мир, тоже возвращает к первому стихотворению – к ящерице. На подмогу ее мизерному веку здесь приходит слух: то, что он улавливает, полно мрачных обещаний.

Строки «И тень становится длинней, какую время наводило» я сперва читал как привет «медленной туче», которая «протянется как черная рука» из «Останется народная примета…». Мне казалось, что тень от той тучи легла и на это стихотворение, усиливая ощущение тревоги и опасности. Теперь, спустя два года после первого чтения, думаю, что нет – скорее, это тень от времени, время такое, что отбрасывает тень, и она делается все больше. Тень теперь длиннее той тени, что была прежде, при нормальном течении жизни.

Текст строится на оппозициях: внутри – снаружи, тишина – гул, частное существование – нестройное ура. От тех, кто идет с «ура», нужно отбиться.

Что происходит? Внешний гул предвосхищает атаку. Ветер изменился, тишина сломалась, тень удлиняется, поднимается гул – это что-то идет на нас войной, это что-то поднимается с криком «ура», оно хочет нас уничтожить. Тревога нарастает от первой строки к последней. Хотя признаки наступления нового еще неприметны, внутренний зверь их учуял, он понимает, что к чему. Но сопротивляться не хватает духа – камни остаются в карманах. Все, что человек делает в этом стихотворении, – открывает глаза, и то не вовремя. Первая и последняя строфы говорят об упущенном, о несопротивлении времени: тень становится длиннее после полудня, все движется к закату. Вторая и третья строфы – о том, что находится внутри изменений времени, которые слышит странный зверь.

«Зверь», или «зверек», у М.А. – частый герой, и герой положительный. Он – союзник, предупреждающий об опасности. Он – поводырь, способный улавливать едва заметные изменения в составе воздуха. Он – глаза поэта: увиденное им становится стихотворением.

Слышать едва различимое, улавливать тончайшие состояния – очень важная линия для М.А., живущая в стихах разных лет. В этом стихотворении, которое я очень люблю, может быть, отчетливее всего:

 
Сор смести, заплатить за свет.
Три письма послать в три страны.
 
 
Все дела переделать, которых нет.
Которые и нужны
лишь на время, когда в тишине повис
звук, родной одним комарам да мухам —
самый тонкий, неразличимый свист,
не улавливаемый ухом.
 
 
Замолчать. Извести. Изжить. На худой конец
завалить тряпьем.
Обмануть неслаженный писк сердец —
сокрушенье каждого о своем^[1].
 

Стихотворение написано в 1984-м, но оно из семидесятых, длинных семидесятых, закончившихся, как говорит сам М.А., где-то в 82-м. Семидесятые – это время и место рождения М.А. как поэта. В этом временном промежутке складывается, исчезает и остается навсегда круг учителей, друзей и собеседников М.А.

Круг жил разговорами. В разговорах формировалось отношение к миру, рождался общий язык. Этот язык находил названия явлениям нового мира, но главное – помогал сохранить общность круга даже после того, как тот физически распался. Вскоре главным словом в том языке стало «прощай». Прощание – магистральный сюжет семидесятых М.А. В конце 1972 года эмигрирует его друг поэт Леонид Иоффе. Он становится голосом в трубке и письмом в почтовом ящике, человеком, которого не думаешь когда-то снова увидеть. В 1975-м в эмиграцию уезжает еще один друг М.А., писатель Зиновий Зиник, с его отъездом распадается и меняется тонкая ткань целого сообщества. В 1980-м уезжает один из создателей и центров этого круга Александр Асаркан. Главная тема времени – выживание в опустевшем городе, среди прощаний и утрат. Это громадно определяет и содержание, и форму стихов. Письма от уехавших друзей, их – часто шифрованные – звонки, обсуждение писем и звонков оставшимися с оставшимися, эта работа по поиску связи и заполнению пустоты становится основой для новой культуры, вырастающей на месте разрушенной отъездами. И так несколько раз, вслед каждому прощанию. А новый язык всякий раз помнит о предыдущих формах разговора: это вопрос выживания.

М.А. вспоминал: «В какой-то момент было ощущение, что уезжают все. В этот период – примерно с 71-го по 76-й – общим фоном жизни было почти паническое ощущение, что какое-то жизненное основание, выстроенное конвульсивными, мучительными усилиями, пусть даже случайными совпадениями – но все-таки выстроенное! – это основание исчезает, разъезжается, как треснувшая льдина, и сейчас ты просто провалишься в темную мертвую воду».

Стихотворение «Сор смести, заплатить за свет…» говорит изнутри этой пустоты. «Писк сердец» поселился в доме после того, как дом опустел. Этот звук 1984 года вырос из расставаний, в пустоте после отъезда друзей, он – знак отчаяния и невыносимого одиночества.

Звук из стихотворения 2014 года, гул «нестройного ура», тоже едва уловим и тоже разрушителен. Он вырос не изнутри человека, а пришел снаружи, он – примета внешней опасности. Об этой опасности предупреждали айзенберговские стихи 2000-х годов. Она пряталась в текстах о фейерверках и салютах – в шуме и блеске державных праздников.

 
Испугали нас нежданными салютами,
во дворе петардами. Вдвоем
ходят свет и гром ночами лютыми.
Окна открывают свет и гром.
 
 
Смерть сегодня в сахаре заварена.
Воздух с улицы идет на нас войной.
Чем отсвечивает праздничное зарево,
отвернувшись, чувствуешь спиной.
 

Это стихотворение 2001 года. В нем речь шла о лютых ночах, в салютах проступало предчувствие смертей и войны. Спустя десятилетие и несколько десятков стихотворений эта война материализовалась. В гуле и «нестройном ура», которые чувствуют стихотворения 2010-х, слышу гул «путинского большинства», поддерживающего и войну с Украиной, и поиск внутренних врагов.

В «Сор смести…» 1984 года неулавливаемые звуки были отголоском прошедшего. Они были опасны тем, что затаскивали в невозможное, в сокрушение о навсегда потерянном. Гул 2000–2010-х кричит об угрожающем будущем, о государстве, идущем на героя и его мир войной. Обычный слух не может различить примеси смерти в «нестройном ура», но герой стихотворения, как канарейка в шахте, слышит это.

О той же особенности слуха говорило провидческое стихотворение начала 2000-х:

 
Боже, не верю своим ушам:
в тишине мне слышится шум моторов.
Посторонний рокот военных сборов —
где я слышал? с чем я его смешал?
 

Что-то важное о различении этих звуков (и писка в тишине 1984 года, и гула, стоящего за тишиной 2014-го) можно понять из одного (полу)мемуарного текста М.А.: «Ложиться все-таки приходится, и чем ближе подходит сон, тем мощнее работает вторая станция, корректирует и постепенно заглушает первую. Но работает она и днем, только на каких-то ультразвуковых волнах. Неслышно твердит что-то, бесконечно прокручивает одну случайную фразу… Набоков, правда, называет это „легкими галлюцинациями“».

«Глаза не вовремя открою…» говорит о том, что передает эта вторая станция сейчас. Почти никому не слышная, эта складка тишины, этот звук, доступный лишь слуху домовладельца, говорит о страшной беде.

Здесь нужно сказать об одной странности. Говорить о ней сложно, непонятно как. Это особенность айзенберговских стихов – они «чуют воздух», обладают свойством страшноватого предвидения. Опережают события на несколько лет. Например, улавливают ожесточение в общественном климате и другие изменения, которые слышишь скорее носом, чувствуешь кожей: ведь, скажем, воздух 2011 года отличается от воздуха 2014-го. И некоторые стихотворения знают вперед, в их состав входит другой воздух.

В тексте с подзаголовком «Поэзия в ожидании нового языка» М.А. говорит: «Искусство – это опережающее зеркало: оно обращено к тому, что еще только предстоит. Мир меняется, и эти изменения нельзя увидеть помимо мышления о них. Но то, чего нет в языке, нет возможности и помыслить. Новый язык – это, по сути, новая оптика: способность видеть новые вещи».