Филип Хеншер
Дружелюбные
– Я считаю, – серьезно сказала Нихад однажды ночью в большой спальне, отданной им с сестрой, – что в твоем случае это вряд ли будет наш синьор с его ружьем, бицепсами и полчищами скорпионов. Но это вполне может быть итальянец.
– Мамочку хватит удар! – При мысли о синьоре Аиша захихикала.
Теперь же обе смотрели из окна на Энрико. Стоя на лужайке, он вскидывал руки, стараясь разговорить накрывавшего на стол наемного помощника: тот только что расставил четыре чайных чашки и пытался отделаться от беседы. У забора близнецы, Булу, дядя Тинку и почему-то отцовский соавтор Майкл Бернс с женой поедали плоды с того нового дерева, а сосед что-то им объяснял. Почему бы Энрико не пообщаться с ними?
– Мы познакомились на семинаре, – сказала Аиша. – Потом он пригласил меня на чашку чая.
– А какие у него бицепсы?
– О, если ты…
– А про что был тот семинар?
– Про Пакистан. И военное право. У меня ужасное подозрение, что он решил, что я пакистанка или кто-то в этом роде. Правда, потом понял, что ошибался. Он был единственным, кто прочел то, что нам задавали. Как-то так.
– Слышала, что сегодня привезут маленькую Камелию.
– Скорей бы, – сказала Аиша.
6
– А вот дядя Шариф, – сообщила Долли маленькой Камелии, которая шла уверенным шагом в нарядном платьице, а не в H-образном комбинезончике с защитной подкладкой, в котором все ее видели в прошлый раз. Она подозрительно оглядела собравшихся и в поисках защиты уткнулась в материнское бедро. – А это Раджа и Омит, ты с ними не встречалась, но они особенные братья, близнецы. Ох, Камелия, да что же с тобой! Еще десять минут назад она была в полном порядке, болтала о своих кузенах – да-да, братцы, она про вас знает – и спрашивала, дадут ли торт. Нет, Камелия, не дергай маму – да что ж такое!
Робкая при посторонних, теми, с кем росла или чье рождение застала, Долли командовала только так; помыкать мужем, Самиром, оказалось труднее, хотя его она тоже знала всю жизнь – он был сыном самого давнего коллеги ее отца. Ее родные и двоюродные братья и сестры любили потешаться над тем, как Долли, стоило Саму войти в комнату, в мгновение ока превращалась из бойкой командирши в застенчивый цветок, стыдливо сворачивающий лепестки. Прошло несколько месяцев, а возможно и целый год, прежде чем она стала помыкать мужем точно так же, как и остальными. Саму относился к этому с юмором, но иногда, должно быть, задавался вопросом: на ком же он женился? Теперь же Долли, для семейной вечеринки нарядившаяся в темно-синее сари с серебряной оторочкой по подолу, пребывала в замешательстве: как же себя вести? Вхож ли сосед в круг или нет? Он на своей лестнице находился по другую сторону забора, следовательно, на него можно было не обращать внимания; в то же время остальные его, кажется, знали. От правильности оценки зависело, как поведет себя Долли: если игнорировать незнакомца не получится, она, подобно малышке Камелии, найдет, за чье бедро ухватиться в поисках защиты, будет молчать как рыба или, что вероятнее всего, ретируется в безопасное место, откуда сможет помыкать Саму и своим старшим братом Шарифом.
– Всем привет! – бодро сказала она. – Фанни и Аиша… А это друг Аиши? Мы о нем слышали – и манчестерские же скоро приедут, да, а где Бина, как здорово Шариф все устроил, посмотрите на чудесный стол, и… Мафуз, Садия?.. Нет, конечно. Не знаю, что это я вдруг…
– А это, должно быть, малышка Камелия? – спросил чей-то голос. – Наслышан о вас, юная леди.
Вот и ответ на вопрос: голос принадлежал пожилому англичанину, стоявшему на стремянке у дерева. Долли и Камелия вцепились друг в друга и переглянулись. Потом Долли опомнилась и представилась. Близнецы захихикали.
– Да, мы живем здесь вот уже тридцать лет, – рассказывал сосед. – Моей дочке было столько же, сколько этой малышке, помню, а сыну полгода, и скоро еще двое подоспели. У них уже свои дети. Ну, не у всех. Тяжелая зима была, когда мы только заселились. Мы первыми на улице установили центральное отопление. Масляный водонагреватель. Сад был запущен, зарос.
– Такие вкусные! – сказала Долли, не обращая на него внимания, своим родственникам. – Но такая большая косточка! Камелия, хочешь? Дать? Очисти для нее локву, Раджа, только вытащи косточку. Ешь понемногу, кусочками – маленьким девочкам трудно съесть такой большой фрукт целиком. Нравится? Не очень кислый?
– Здравствуйте! – сказал итальянец, подходя к ней и протягивая руку. – Я Энрико, друг Аиши, приехал на уик-энд. Я с Сицилии, но учусь в Кембридже.
В ответ Долли смогла лишь прыснуть со смеху и спрятать лицо в складках синей с серебром ткани.
7
Иногда Назие казалось, что было бы лучше для всех, если бы Садию и Мафуза пригласили на одно из семейных сборищ. Она скучала по Садие – в этом она могла себе признаться. В шестидесятых, когда Шариф только-только вернулся домой после получения диплома, Садия очень помогала им – в Дакке они жили совсем рядом. Без нее у Шарифа оставались только младшие сестры, Бина и Долли, но с ним сделалось что-то необъяснимое: он не стал заботливым, оберегающим старшим братом. Ей вечно приходилось уговаривать его что-то сделать: переехать в дом побольше, потому что теперь, когда у них близнецы, комнат не хватает, уехать обратно в Англию, когда все изменилось в Бангладеш в 1975 году и стало ясно: для таких, как они, в этой стране нет будущего. То же решение в семьдесят втором, должно быть, приняли и Садия с Мафузом: сорвались с места и в конце концов очутились с Англии (как они узнали спустя год с небольшим). Но причина, по которой они это сделали, была другой, противоположной. Однако чему не находилось объяснения, так это тому, насколько Шариф, с его ленцой, с привычкой растянуться перед телевизором, с задумчивым молчанием и медлительной улыбкой, был похож на старшую сестру. Оба они в такие минуты казались студентами, ждавшими снисходительной улыбки. Назие не хватало Садии. Шариф не позволял себе тосковать о ней, а теперь и остальные не поймут, вздумай они с женой вдруг наладить с Садией контакт. Они не виделись с похорон их матери. Назия знала, что Тинку и Бина в особенности вряд ли бы оценили, если бы, приехав сегодня днем со славным малышом Булу, позеленевшим от укачивания, обнаружили бы в саду Садию, сидящую под вязом и поедающую каре ягненка в компании мужа, Мафуза, убийцы и друга убийц. Содеянному им нет прощения. Как сказал Тинку, будь этот мир справедлив, Мафуза бы уже повесили или посадили в тюрьму. Но, так или иначе, Назия не могла забыть, что Садия ей всегда нравилась. Она-то никого не убивала.
– О чем это ты задумалась? – спросила Бина. – Ты только что вздрогнула.
– О, голова идет кругом! – ответила Назия. – Новый дом. Куча времени и сил уходит.
– Такой красивый! – воскликнула Бина. – У тебя настоящий талант создавать уют.
– Спасибо на добром слове, сестра, – рассеянно отозвалась Назия. – Мне нужно поздороваться с матерью Кэролайн, подруги Аиши. Прости.
Неужели это правда, и у нее талант? Вот у соседа, который присутствовал на сборище со своей стороны забора и немного мешал ей, этот талант, кажется, имеется. Она почувствовала особый запах, исходивший от него: не запах сада, ношеной одежды, пота и земли и не запах лекарств, как можно было предположить. Назия вспомнила, что сосед служил врачом – так сказали Тиллотсоны, когда продавали дом, – и что он ушел на покой. Очень характерный дух, слегка сладковатый аромат разложения. Он не был гостем, его не позвали на праздник, но он вполне радушно заговаривал с тем, кто оказывался в поле его зрения, вовсе не смущаясь, что приходится кричать через забор. Запах, который она ощутила, означал непринужденность, чувство обжитости. Назия думала, что им никогда не удастся так обжиться здесь. Утверждать, будто теперь-то они по-настоящему поселятся тут лишь потому, что это оказался самый большой дом из тех, в каких им доводилось тут жить, означало бы начисто отрицать их природу и историю их жизни. Шариф ездил в Англию заканчивать докторантуру, а когда к власти пришли военные, вместе с женой вернулся сюда, чтобы работать на кафедре в университете. Те, кого они знали или с кем состояли в родстве, делали примерно то же самое: мотались из одной части света в другую, останавливаясь в сдававшихся внаем домах и комнатах и устраивая праздники по случаю новоселья. Все они были бездомными существами, время от времени тратящими деньги на новые занавески.
– Но у тебя такой грустный вид! – Бине хотелось задержать Назию подольше. – Все прекрасно: еда, погода, все-все! Что случилось?
– Да все в порядке! – отмахнулась Назия. – Просто подумалось: те, для кого все это делается, как раз и не оценят.
Бина махнула рукой – изумленно, грациозно, небрежно: ни дать ни взять королева, прощающаяся с подданными после визита в какую-нибудь из стран Британского Содружества. Тем же самым жестом, который предназначался Назие с тех пор, как она вышла замуж за ее старшего брата Шарифа. Тем самым жестом, которым отмахивалась от невестки в садах Дакки, в библиотеках, на съемных квартирах в Шеффилде – где бы они ни встречались и когда бы Назия ни хотела изложить Бине свою точку зрения, как случалось часто.
А потом Бина обернулась к Долли, которая в тот самый момент объясняла дочке:
– Дядя – доктор на пенсии, видишь, как удобно, а жена у него, я слышала, в больнице. Четверо детей. И внуки. Не знаю, как его зовут. Тетушка Назия, наверное, знает. Так важно иметь хороших соседей! Нам не нужны доктора на пенсии. Дело вот в чем…
8
На террасе Тинку и Шариф поставили стул для итальянского друга Аиши, и почти сразу же Тинку принялся с ним спорить. Проректор совершенно обалдел; Шариф же наслаждался происходящим. Аиша долго вдалбливала в родителей: ни в коем случае, повторяю, ни в коем случае не ведите себя как бенгальцы и не путайте спор с дружеским общением. Им строго-настрого запрещалось узнавать политические убеждения своего оппонента по такому-то вопросу, чтобы тут же наброситься на него с возражениями. Предполагалось, что они станут вести себя как цивилизованные люди, говорить гостю «Как интересно!» и переводить разговор на нейтральные темы. Она прямо-таки настаивала на этом, и Шариф с Назией скрепя сердце вынуждены были согласиться. У Шарифа было такое чувство, что они ходят на цыпочках в жалкой попытке услужить: каждые три минуты начиная с вечера пятницы только и приговаривая «Надо же!» или что-то в этом духе. В качестве компенсации он затеял грандиозный спор с Назией о том, нужна ли Британии угледобыча: начали они в субботу перед сном, а в воскресенье, едва проснувшись, спорили аж до завтрака, после которого оба чувствовали себя значительно лучше, и ни один из них ни разу не сказал: «Надо же!» Назия недавно обзавелась велотренажером и обнаружила, что двадцать минут на нем даются ей без труда, если Шариф, зайдя в комнату, пускается в рассуждения о том, нужно ли исключать Бангладеш из Британского Содружества.
Аише запретили диктовать правила общения с гостем тетушкам, дядюшкам и двоюродным братьям и сестрам. «А это, – объявила Назия, – уже чересчур». И теперь Шариф с превеликим удовольствием и интересом наблюдал, как муж его младшей сестры, пребывая в неведении, вспарывает итальянца от пупа до челюстей [12]. Тинку выбрал для этого тему Италии.
– В Италии коррупция сплошь и рядом, – начал он и уже успел добраться до fons et origo[13] проблемы, как в духе истинного выпускника Калькуттского университета любил выражаться. – Если во всем полагаться на знакомства, родственные связи или на принцип «услуга за услугу», как можно стать современным государством?
– В Италии много проблем, – ответил Энрико. – Но проблемы есть в каждой стране.
– Но не столь непреодолимых, – не унимался Тинку. – Не тех, которые начинаются дома и преследуют тебя с рождения. Я много читал об Италии, и, думаю, все согласятся, что проблема именно в этом. Тебя учат, что ты обязан отцу и матери, потом – братьям и сестрам, потом – дядьям и теткам, потом – кузенам и кузинам, потом – названым братьям и сестрам, и потом – тем, о ком тебе велено знать, что это твои дядья… Будущее – в том, чтобы получать по заслугам. Которые познаются проверкой. А не в том, кто твой дядя.
– Эта проблема существует во многих культурах, – сказал Энрико и как будто потянулся за пивом, которое налил ему Шариф, а затем, точно отказываясь и от пива, и от компании, отодвинул от себя бокал, стоявший на садовом столике тикового дерева.
– Ага, значит, вы можете видеть дальше своего носа! – радостно провозгласил Тинку.
Шариф разгадал уловку зятя: он устроил ловушку, описав точку зрения оппонента в терминах, очевидно применимых для его собственной. Случись ему спорить с бенгальцем, тот, не почуяв подвоха, раскричался бы: «А ты! Сам-то ты! Сам такой!» Но итальянец позволил себе снисходительность и лишь намекал: уклончиво, изящно, мгновенно заглотив наживку. Шариф откинулся в кресле. Впервые Энрико удалось вовлечь в беседу о чем-то, кроме его родной Сицилии. Интересно, что посредством разговора о Сицилии это и получилось.
– Вы огляделись вокруг! И думаете, что бенгалец не имеет права показывать пальцем и говорить, что то, как у вас заведено, – неправильно! Но в этом-то вся и соль! Мы встречаемся, едим, пьем и – уходим! Скажите, вас когда-нибудь устраивали на работу знакомые отца? А матери?
– Нет, точно, точно нет, – ответил гость.
– Но Энрико… – Аиша только что вышла из дома вместе с Фанни и стояла у застекленных дверей в сад, скрестив руки на груди и с интересом прислушиваясь к беседе. – Расскажи, как ты избежал службы в армии. В Италии все еще есть обязательная военная служба, представляете?
– О, это было ужасно, – ответил он. – Так жутко, что думал, не выживу. С нами был один крестьянин-козопас, говоривший на языке, никому не понятном. И в первый же вечер, в казарме, все лежали и рассказывали, какие ужасы сотворили с подружками перед тем, как идти в армию. Я лежал и думал: надо выбираться отсюда. Два года мне такого не выдержать. Образованному человеку не место в подобном обществе. И я позвонил родителям. А потом, когда мне сделали рентген, оказалось, что я страдаю легочной недостаточностью – так, вроде бы, – судя по рубцам на легких после детской болезни, поэтому не годен к военной службе. Я пробыл там еще шесть дней и уехал. Демобилизовался по медицинским показаниям.
– Но Энрико! – воскликнула Аиша. – Ты ведь мне сам говорил, что твой отец знал какого-то генерала и позвонил ему.
– Ну это же не одно и то же! – возразил он.
Проректор аж заклокотал от удовольствия, когда дискуссия приняла такой оборот: шах, мол, и мат! Тинку и Шариф откинулись на стульях, медленно расплываясь в улыбке, какая бывает у адвоката, когда он произносит: «Ваш свидетель». Тинку оставил это без ответа: он ждал, что оппонент будет упорствовать и яриться.
– Ведь множество стран сталкиваются с подобными проблемами, а то и похуже! Как может быть равенство возможностей, – Энрико дошел до той кондиции, когда самый большой ляп грозился вот-вот вырваться из его уст, – там, где все от рождения предопределяется кастой, к которой ты принадлежишь? Этих возможностей у некоторых и вовсе нет. Как, например, у ваших неприкасаемых!
Тут Энрико потянулся за пивом. Шариф и Тинку обменялись беспокойными взглядами. Вправду ли они беспокоились или притворялись? Если ты выиграл спор из-за единственной ошибки оппонента, стоит ли гордиться триумфом? Решать они предоставили Аише – по крайней мере, должна же она показать бойфренду, без умолку вещающему о своей Сицилии, сколь мало он удосужился узнать о подруге.
– У нас нет каст, – сказала девушка. – Ты, наверное, имеешь в виду индусов. Мы не индусы. А еще ты решил, что мы из Индии. Но это не так.
Казалось, Энрико пришел в замешательство: он переводил взгляд от одного к другому, и каждый опускал глаза, очевидно изображая неловкость. Эти люди любили и умели спорить неустанно, но теперь они тихо сидели, демонстрируя, как выглядит подавленное замешательство, если изображать его тогда, когда другой попал в неловкое положение.
9
Тем временем у забора оставались лишь близнецы, и старик на лестнице умолк. Каждый слопал по двадцать плодов локвы и, без всякого сговора или пари с братом, упорно стремился увеличить это число до тридцати. Раджу и Омита всегда удивляло, как люди могут так мало есть, а то и отказываться от еды вовсе? Они наблюдали, как их тетушка и сестра изящно съели вилочкой по полкуска торта, клюя по крошечке, точно птички маленькими клювиками, и отставили тарелочки с недоеденной половиной – и глазам своим не верили: они-то управились со своей порцией десять минут назад. «Перестань давиться едой! Ешь медленней!» – часто говорили Омиту, а еще чаще Радже, который, как однажды сказал учитель в столовой, набивает клюв, как баклан. Но как же тут есть медленнее, если еды так мало, а есть так хочется! «А потом ужинать не станете!» – восклицала мать, когда они, придя из школы, мазали себе бутерброды любимой смесью: мармитом и намазкой для сэндвичей. Но от ужина они еще ни разу не отказались.
Близнецы знали, что мама устроит им взбучку, если они подойдут к столу и набросятся на любимую пищу: самосы, пироги со свининой и маринованные овощи. А на кухне куча народу резали и раскладывали еду по тарелкам, так что к холодильнику, чтобы сделать себе бутерброд и как-то перебиться, было не протолкнуться. Раджа и Омит просто умирали от голода. И не понимали, как можно жить и не хотеть есть практически каждую минуту. Они стояли у дерева, рвали и чистили локву и жадно пожирали ее.
– Какие вкусные! – сказал Раджа. – Мне они так нравятся! – И он отправил в рот очередной плод.
– Мне тоже нравятся! – подхватил Омит. – Я буду есть их все лето! Никогда…
Но тут же умолк: Раджа вдруг стал издавать странные гортанные звуки, безуспешно пытаясь что-то сказать. Омит спросил, в чем дело, но его близнец лишь издавал жуткие горловые звуки, сгибаясь пополам, точно его тошнило. Гости обратили внимание и стали вскакивать с мест. У Омита затряслись руки, он решительно толкнул брата в спину. Однако тот продолжал задыхаться; лицо его темнело и наливалось кровью.
– Кашляй, Раджа, кашляй! – подбадривал Омит, но Раджа всплескивал руками: а толку. Омит снова толкнул его в спину: сначала легонько, потом сильнее. Безрезультатно. Помощники оторвались от жарки мяса и с любопытством наблюдали. Со стороны казалось, что близнецы дерутся, но тут Омит вспомнил, чему его учили в школе. Он зашел за спину брата, ругая себя за недогляд, и, сложив руки в кулак, дал Радже под дых. К ним уже спешила мама, и, как ни странно, ловко перелезал через забор пожилой сосед. Значит, вот как это, когда твой брат умирает, с ужасом подумал Омит. Он бил его еще и еще, но безрезультатно, мама кричала, а Раджа издавал задыхающийся вопль, звук закупоренного горла, дергался и махал руками, а потом вдруг затих; голова его завалилась набок.
Пожилой сосед был удивительно спокоен.
– Положите его, – велел он. – Вот так, на спину. Мне нужен острый нож – вон тот, возле барбекю. Вытрите его. Быстрее! И ручка. – Это Аише, когда ее брат бросился выполнять поручение. – Простая шариковая. Достаньте стержень. Нужен только корпус. Быстрее. Хорошо.
Омит уже вернулся с ножом для резки мяса. Старик взял его, провел пальцем по лезвию. И опустился на колени, бормоча: «Я врач», словно отвечая на шум и крики, и протянул руку, чтобы взять из рук Аиши трубочку-корпус. Она нашла у себя в сумочке новую ручку и, стараясь унять дрожь в руках, сняла колпачок, скрутила наконечник и вытащила стержень. Руку сосед все это время держал терпеливо, но твердо, выжидающе; эта прямая, ждущая рука ясно давала понять: человек знает, что делает. Наконец Аиша справилась и отдала ему трубочку-корпус. Не успел никто ничего сообразить, как сосед сунул корпус ручки в карман рубахи и стал быстро щупать горло Раджи. Потом рука замерла, крепко держа шею мальчика, а свободной он быстро надрезал горло между своими средним и безымянным пальцами. Раджа не шелохнулся, когда лезвие рассекало его плоть. Достав из кармана рубахи ручку, пожилой сосед – врач – смело воткнул ее в разрез. Послышался свист: все ощутили, как воздух снова наполняет легкие Раджи. Но Аиша уже подводила мать к небольшой группке утешителей. Суматоха утихла. Пожилой доктор протянул руку Омиту, который помог ему подняться на ноги.
– Теперь с ним все будет в порядке, – сказал сосед, ни к кому особенно не обращаясь. – Кто-нибудь вызвал «скорую»? – (Шариф как раз ушел в дом, чтобы позвонить.) – Остальное сделают врачи. Мне приходилось проделывать такое пару раз. Выглядит так себе, но вреда практически не приносит.
– Ну… – подошел к брату Омит.
С Раджой все будет в порядке, пообещал доктор, но какое-то время он проведет с потеками крови на шее и торчащим из нее корпусом ручки. И ему очень нужно, чтобы Омит находился рядом.
Гости потрясенно столпились вокруг.
– Тебе лучше присесть, – сказал Тинку, обнимая Долли, коротко всхлипывавшую от отчаянной беспомощности, и попытался осторожно увести ее во дворик. – Не плачь. Все уже сделали без нас. Пойдем!
Врач щупал пульс Раджи – должно быть, от нечего делать или хотел и дальше казаться специалистом.
– Понимаю, что смотрится жутковато. Вас ведь учили тому приему, да? Но если он не срабатывает, ну… вы видели, что делать. Только решение нужно принимать быстро. Это, наверное, косточка от локвы.
– Да, скорее всего, – подтвердил Омит.
– Ну, впредь ешьте осторожнее, – посоветовал сосед. – Если еще будет что есть. Если локва заплодоносит еще раз. Ее посадили Тиллотсоны. И очень любили. Вы везучие, скажу я вам. Я уходил на пенсию из больницы – я был семейным врачом. Но такое не забывается. Раз мне пришлось удалять аппендикс. Вершина моего хирургического опыта. То, что я проделал сейчас, – детский лепет. Уже пять лет на пенсии. На моем месте сейчас молодой… вы, наверное, его знаете… доктор Хан.
– А где это? – У Омита кружилась голова. Раджа помыкал им всю их жизнь – а теперь в мгновение ока это чуть было не прекратилось. Брат едва не погиб и теперь лежал слабый, выдохшийся, держа его за руку; старый врач рассказывал о себе. Поодаль стояли Тинку и Бина; они поглядывали на них, явно ожидая указаний. Слушать старика приходилось одному Омиту.
– Что именно где? – уточнил старик. – Где я работал? На Эрлсфилд-роуд, как раз там, где она поворачивает. Я очень хорошо работал. Надеюсь, доктор Хан меня не подведет. Если увидишь его – скажи: «Доктор Спинстер шлет привет». Моей жены нет дома. Она сама в больнице.
Тут из дома вышел Шариф, и Тинку подался ему навстречу, чтобы спросить, когда приедет «скорая». Маму утешала – а по сути, удерживала – тетушка Бина. Значит, это его, Омита, долг – оставаться здесь, с доктором и братом, и ждать, когда его заберут в больницу.
– Внуки, конечно… – говорил старый доктор. Он что, забыл про Раджу? Отпустил его запястье. – Вполне нормально. У дочки четверо, у старшего – сын. Младшие двое еще не обзавелись. Они все завтра приедут. К матери, само собой. Там все серьезно, но еще не конец. Пока не конец. Вы никогда не хотели стать врачом, молодой человек?
Казалось, лишь произнося эти последние слова, старик понял, с кем разговаривает; тон его сделался душевным, ободряюще-безразличным, как и подобает врачу, беседующему с пятнадцатилетним подростком, проявившим мало-мальский интерес к его профессии. Но Омиту было не интересно. Они с братом хотели стать разработчиками компьютерных программ. Просто старик решил поговорить о своем с кем-то вроде Омита. Толпа начала рассасываться: люди тактично уходили, не ожидая, что с ними попрощаются как следует. Вдруг поблизости, в высокой листве по ту сторону дома с зубчатой башенкой, что-то замелькало, и в их сторону зашагали двое врачей «скорой помощи» с волшебным сундучком. С настоящими инструментами, а не ножом для мяса и корпусом шариковой ручки: они, запачканные кровью его брата, валялись теперь на земле. В замешательстве обходили карету «скорой», держа блюда, обернутые пленкой, манчестерские родственники. Рекха и Рашид с обеспокоенными лицами, их сын Бобби и – худшее время и место для этой новости трудно было придумать – его молодая жена Адити, несущая тайну, чтобы поведать ее миру: свой беременный живот. Омит почувствовал, что именно этого совпадения историй, каким бы несвоевременным оно ни было, все и ожидали; и, как только старый доктор принялся объяснять прибывшим медикам, что и как он проделал, мальчик встал рядом и принялся пялиться на врачей «скорой», приступавших к работе, в уверенности, будто вот-вот они сделают доктору Спинстеру жесткий выговор за то, что он сделал, вернее за то, чего не сделал. Праздник кончился. Гирлянды безрадостно, беспомощно свисали с деревьев над несъеденным угощением; а ведь там были и любимые блюда Омита. Его мать поспешила обнять Адити и все ей рассказать.
10
Почему-то Энрико так и сидел за столом, за которым они спорили, с кислой безразличной миной. Он что, ничего не заметил? Или решил, что это обычное дело? Аиша выглянула из гостиной, где расположились те, кто еще не ушел. Мама, папа и Омит уехали на «скорой» вместе с Раджой, Аиша вызвалась остаться, проводить всех, угостить чаем перед тем, как они разойдутся. Вышло по-дурацки, конечно, но что поделать. Последние гости не особенно спешили: всех подмывало поделиться своими историями о том, как кто-то попал в беду и как его спасло своевременное вмешательство. Они радовались обществу друг друга. Мама и папа пробудут в больнице весь день, думала Аиша, но ведь когда-то же они вернутся? Если обнаружится, что дядюшки и тетушки все еще здесь, это будет чересчур. К тому же никуда не делся вопрос, что делать с Энрико.
Он сидел в саду, допивая, кажется, уже третью бутылку пива. Его спина в поношенном буром свитере достаточно красноречиво давала понять, каково ему. Мог бы отправиться домой, но нет: он тут, с ними. Эта спина объяснила ей все. Энрико чувствовал, что с ним поступили в высшей степени негостеприимно: оставили на улице, проявили неподобающий интерес, а хуже всего – исправили фактическую ошибку. И если бы с Раджой и вправду случилось самое худшее, тем сильнее было бы раздражение. Посмотрев на итальянца, Аиша подумала, не попросить ли его и в самом деле уехать в Кембридж сегодня же вечером.
– Что у тебя тут? – Фанни подошла и взяла кузину под локоток. – Бедная наша Адити. Приехала такая – а всем на нее плевать.
– Ты здорово сберегла ее тайну, – пошутила Аиша.
– Честно говоря, я почти забыла, – призналась Фанни. – Она такая скучная! Что теперь?
– Ну, кто-то должен заплатить тем, кто привез еду. Какое расточительство!
– Можно все распаковать по пакетам, – рассудила Фанни. – Забрать домой – и пару недель не готовить. Хорошо, что ваш сосед оказался врачом.
– Потом он сказал: «Ну ладно, я полез обратно через забор», и все промолчали. Когда Раджу увезли и ему больше нечего стало делать. Но тут я поняла, что он имеет в виду, и сказала: «Ну что вы, пройдемте через дом». Оказалось, именно это он и хотел спросить. Можно ли ему пройти через наш дом.
– Люди его возраста часто хотят с кем-то поговорить.
– У него жена и четверо детей.
– Ну, тогда не знаю.
– Они порой такие странные. Я их не понимаю.
– Кого?
– Людей. А где малышка Камелия?
– Понятия не имею. Не мое дело.
И обе выглянули в сад – увидели спину сидящего Энрико и помощников, которые паковали и выносили вещи. У соседей кто-то закрывал застекленные двери, дальше по улице мать что-то кричала сыну-подростку, тот отвечал недовольным голосом. Чудесный день неумолимо клонился к вечеру. На плитке появились темные капли. Сестры стояли и не без радости смотрели на дождь, который занимался всерьез.