Фил Волокитин
Телониус Белк
Выпив морошкового кофе, Белк начинает мычать как сирена. Он готовит пряничные тосты с клубникой. Судя по звукам, пару раз у него получается избежать катастрофы. А вот на третий раз – нет. Высовывает в форточку голову, проветривает обожжённые тостами усы, одним словом ведёт себя как самый неприятный сосед в нашем уютном многоквартирном доме посреди лесного ландшафта Тууликаалио .
Тогда я ударяю в стену изо всех сил. Баммм! В благодарность за наведённый порядок, кудрявая бабушка выстукивает мне по батарее сигнал «Сос» азбукой Морзе. Белк в ответ исполняет мотаунский брейк. Мы только и делаем, что перестукиваемся как арестанты. Нам давно лень выходить и общаться по-настоящему. И Кудряшка уже сто лет не выходил звонить в дверь. От этого дом стал напоминать следственный изолятор. Правда, слегка веселей.
Можно подумать, что я сейчас сержусь, но на самом деле, мне уже хочется тостов с клубникой. Что вам про них сказать? Эти тосты с клубникой придумал я, а белк лишь довёл их до полной степени совершенства. Именно он изобрел особенный способ, как делать их пряничными. Он поливает их клубничным кефиром так, чтобы в духовке на них выступила глазурь.
Постепенно злоба выходит из меня как воздух из сдувшегося велосипедного колеса. Я наливаю воду в синий пластмассовый таз и нагреваю её при помощи старого советского кипятильника. К Белку за чайником мне всё равно не пробраться, а принимать чайник через окно – нехозяйское дело. Приходится сдерживаться. Делать вид, что хозяин здесь пока ещё я.
В это, если честно, довольно слабо верится.
О том, кто настоящий хозяин в доме напоминает нескромно парящая в воздухе беличья шерсть. Это уже без дураков, поубедительней любых документов. Пощекотав нос, шерсть заставляет меня чихнуть. И я чихаю, наверное, уже в миллионный раз за неделю. Поверьте, иметь дело с белкой, когда у тебя аллергия на котов и собак – вовсе не такая уж выгодная сделка. Однако аллергия почему-то совершенно меня не тревожит. Чихнул себе и всё.
Может быть это знак того, что никакого Телониуса Белка не существует? Может быть да, а может и нет. Главное сейчас разобраться, кто в доме хозяин.
Вспомнив об этом, беру себя в руки и окидываю хозяйским взором всё, что вижу перед собой – после чего не в силах сдержаться, снова психую. О Боже! О, караул! С тех пор, как рядом со мной поселился Телониус Белк, всегда аккуратная старушачья квартира превратилась в натуральный бедлам. И не просто бедлам, а бедлам с фантазией – забарикадированная кухня, развешанная на ниточках рыба, зарытые где попало грибы, заменяющие шишки, которые Телониус Белк не может есть из опасения повредить вставную челюсть. А по всем стенкам написаны указания, где какой орех, простите гриб, искать. Сам Белк в этих указаниях давным-давно не специалист. Да и грибами его не так-то просто к себе заманить. С утра он предпочитает пряничные тосты с клубничным вареньем.
Эти тосты мы делаем так. Берётся варенье клубничное. Шлёпем его ложкой на тостовый хлеб. Потом обваливаем то, что получилось в сиропе. Дальше, представьте себе, мажется на тосты кефир. И всё. Тостера у меня нет. Приходится заряжать получившееся на двадцать минут в духовку.
Это классический рецепт. Можете сравнить с тем, что сделал сегодня Телониус Белк. Он больше напирает на кефир, но, в целом у меня тосты не хуже.
Совсем недавно, как вы помните, мы с ним предпочитали блинный торт. Но блинный торт давно приелся. И пережив недолгий этап увлечения сбором мёрзлой малины, мы переключились на эти тосты так, что за ушами трещит их кефирная глазировка.
– Будешь морошковый кофе то? – Белк спрашивает меня через стенку, а голос как у заботливой бабушки стал – Пряничка? Морошкового кофе? Беличий тост? Нет?
– Нет.
Сажусь за пианино, и настроение поднимается само по себе – без тостов.
А Белк, уже объевшийся, командует – ровнее! Смелее! Не туда! Тарара-бух! Тарар-бух я сказал, а не Та-Рарабух никакой. Слышно как он там сердится и давится морошковым кофе. А то вдруг берёт начинает дирижировать – тюк, шлёп. Слабая доля ударом хвоста, а сильная – да чем угодно! Вроде бы всё наглядно. И пользы от этого тюк-шлёпа во много раз больше, чем мог бы мне дать самый дорогой метроном. Но есть одна причина, по которой я умоляю белка так больше не делать. Уж очень немного неразбитой посуды на кухне осталось. Из-за этих ударов на слабую долю, я пью из пластиковых стаканчиков, а Белк – пижонит, предпочитая большую глиняную кружку, прописавшуюся в квартире ещё с тех времён, когда бывший хозяин квартиры употреблял пиво. Когда нибудь Белк раскокает и её. Придётся тогда переться за новой – аж на самую границу, где есть вещевая барахолка и туристы из Петербурга скупают весь товар на корню. Однажды я увидел там такую же кружку. Правда, к туристам я идти не хочу. Потому что боюсь встретить там кого-нибудь из прошлой жизни.
– Заткнись, Белк! – злюсь я на его командование из-за стены и вдруг вспоминаю о том, что когда-то никакого Белка у меня не было.
Прошлая жизнь тянет меня на дно будто якорь. Иногда я просыпаюсь от Горжеткиного голоса «Посмотрите на котят». Вскакиваю – котят нет. Пытаюсь что-то вспомнить. Потом долго смотрю в потолок и радуюсь всему, что произошло со мной начиная с того момента. Но радость эту полной назвать нельзя. Ведь я знаю что к концу учебного года мне придётся вернутся и надрать задницу всем. Особенно Мямлику. И не в последнюю очередь ненавистной Горжетке.
Экзаменов я не боюсь. Я боюсь лишь того, что такого залихватского тюк-шлепа в Петербурге я уже никогда не услышу. Дирижёр из Телониуса Белка – хоть сейчас за кафедру вставай. К тому же я знаю, что когда наступает глубокий сон он и сам тихонько поигрывает.
Прямо сквозь сон слышу – тюк шлёп, с приглушёной декой. И сразу же успокаиваюсь. А знаете как он играет днём? Как гвозди заколачивает. Такая особенность беличьих лап. Но почему-то получается недурно. Интересно, почему так выходит?
Наконец, Белку и самому начинает надоедать болеть. По правде сказать, на это я и рассчитываю. Надеюсь, что после завтрака он обязательно придёт в себя. Так было, когда он поймал на себе энцефалитных блох (оказалось, соврал, нагнетая ужасов), так будет и после этого случая с мёрзлой малиной.
Нелишним будет рассказать, что появившаяся в комнате белка – сама элегантность. Вначале в щёлочку просовываются усы – то левая, то правая щёточка. Потом нос. Потом появляется озадаченный глаз. Опять же, то левый то правый. Вслед за этим следует удар хвостом. Белк лупит по баррикаде из скопившегося там барахла, как кит по рыбацкой лодке и выбивает нижнюю коробку – та успешно исполняла роль несущей конструкции. Коробка летит в сторону, скользит вперед по коридору и с плотным глухим звуком исчезает в завале зимних ботинок и тапочек. Верхний слой баррикады готов с треском обрушиться. Сквозь получившуюся щель, уже вполне может протиснуться человек моих размеров. Или примерно половина белки. Или один белк без хвоста. Поняв это, половина белки резко выдыхает, но хвост никуда не деть. Ещё одна попытка, но тут, кажется, ничего не поделаешь…
Приходится помогать разгребать всю баррикаду. Громоздится ещё один завал из коробок, тёплых вещей и диванных подушек – и я отбрасываю всё ненужное в сторону. Наконец Телониус Белк принимает приглашение пролезть, после чего невозмутимо присаживается рядом со мной на диван. Смотрит он при этом на мой прекрасный, регулируемый по высоте крутящийся фортепьянный стульчик
Я знаю, на что Белк рассчитывает, подбираясь поближе ко мне – хочет покрутиться на стуле. Но я дам ему сесть на мой стул. У меня куча дел. Разберу эту хитрую аккордовую прогрессию, потом вобью туда всё, что знаю о заменах и буду тренировать туше, добиваясь зубодробительного эффекта. Пусть и дубово я играю, но всё равно своего добьюсь. Я невероятно настырный. Как котлета, пригоревшая к сковородке – одними уговорами меня не отскребёшь.
Но и Белк тоже не лыком шит. Не желая мирится с мыслью, что крутящийся стул ему не достанется, Белк принимается изображать из себя барина. Он протягивает истоптанные лапы вперед, морщится – зябко. Потягивается точно как человек – никаких звериных повадок. Потом заворачивается в хвост. И я не пойму – то ли белка дурью мается, то ли действительно так холодно уже.
– Декабрь, – наконец изрекает Белк.
Он делает небольшой глоток морошкового кофе. Потом откидывается на спинку стула так, как будто изрядно устал.
– Солнце, как луна, – продолжает рассуждать он. – И хоть наголо стригись, никто тебя не заметит.
Чувствуя себя не в силах с ним тягаться, незаметно выключаю Монка и играю уже просто так. Ни для себя, ни для Белка. Вообще ни для кого. В пустоту. И жду, когда Белк поставит в своих наблюдениях точку.
– Скверно.
Это звучит как выстрел в финале спектакля. Кажется, пора бы уже наградить Белка шквалом из аплодисментов. Нот вместо аплодисментов за окном каркают вороны.
А я, напыжившись из последних сил, продолжаю играть. Теперь уже что-то совсем полудохлое, почти чижик-пыжик…
– Ни одной трубы не дымит… – продолжает подводить итог Белк. Возможно, это следует понимать в переносном смысле. «Ни стульчика, ни аплодисментов». Вот что подразумевает Телониус Белк
Я небрежно перебираю нотные записи. Тогда белка делает попытку крутануть меня вместе со стульчиком. Я умоляюще останавливаю его взглядом. И Белк надолго отворачивается к окну. У него, как и у меня, выработалась привычка смотреть в него, как на экран телевизора.
– Знаешь в чём проблема, – спрашивает он у приземлившейся на окно вороны. Ворона делает вид, что прислушивается. Возможно, она даже знает, в чём проблема Телониуса Белка. Но его сценарий подразумевает, что за функцию звукового сопровождения в этом телевизоре отвечать буду я.
Еще немного и Белк победит – выдавит из меня вопрос, в чём, собственно говоря, проблема. И тогда пошло-поехало. Приходится хлопнуть книжкой пианино, так чтобы себя перезагрузить и начать заново разбирать Монка. Звучит долгий, длинный навороченый аккорд резонансом от всех остановившихся струн одновременно. Вроде и остановилась машина, а вроде и заиграла дальше. Я вслушиваюсь, пытаюсь распознать обертона. Так, постепенно успокаиваюсь. А успокоившись, украдкой показываю Белку язык, открываю инструмент и начинаю всё заново. Перезагрузка произошла.
– В том, что ни одной трубы не дымит, а жизнь как в деревне течёт, медленно-медленно. – продолжает рассказывать белка вороне.
Ворона слушает, вежливо наклонив голову. Прямо народная сказка о Белке и Вороне. Даже смотреть не хочу. Отшвыриваю ногой стульчик и вдырявливаюсь в мягкий диван с синтезатором-самоиграйкой – разбирать аккордовую прогрессию, собственную задницу пожалев.
Вообще-то Белк прав. Зимние мысли накрыли меня так, что я играю на самоиграйке всего одну бесконечную ноту. Нота словно течёт. Растворяется в воздухе медленно-медленно.
Медленно и жизнь течёт в Тууликаалио, это уж точно. Белк – единственное, что движется здесь непредсказуемо и, чёрт возьми, мне нравится, как он играет на пианино «Round Midnight ». Жаль только инструмент – дерьмо.
Эту «Эстонию» еще можно при желании раскочегарить, но вот клавиша «соль» третей октавы уже начинает западать не по детски, а еще две другие – ревматично вываливаться. Всё оттого что вокруг всё медленное и тугое. А саксофон – тот и вовсе скоро сосульками покроется от безделья. И всё остальное в округе ему под стать. Даже весёлые часы с троллями давным-давно остановились.
Возможно, при наличии телевизора с интернетом время тянулось бы гораздо быстрей. Но телевизора, как не крути, в этой квартире нет. А интернет – разве что только если красть у соседей. Что я впрочем, иногда делаю.
Сейчас я думаю про себя – неужели никто до сих пор не сложил эпос о тех, кто сошёл с ума, пытаясь овладеть тем или иным музыкальным инструментом? Ведь это не работа и даже не хобби. Это ужасная война с непредсказуемым результатом. Всегда приходится себя заставлять и практически никогда не получается не отвлекаться. Кто бы подумал, что для того, чтобы просидеть час за пианино не отвлекаясь, требуется столько жизненной энергии. А ещё усилий. И тупой концентрации. Это последнее кажется невозможным, когда перед тобой сидит зверь, который постоянно пытается сбить тебя с толку.
Бывает, что сбивают с толку всякие неприятные персоны, вроде того же Мямлика. Это иногда даже к месту. Не разозлившись на них, как следует, не сосредоточишься. Мямлю можно охладить ударом по голове. А разве можно ругаться на Белка, который пришёл ко мне сам. Возьмёт, да и уйдёт обратно в лес. Что я тогда буду делать?
– Баронесса… – встревает уже набаловавшийся со стульчиком Белк, затягивает как последний зануда на уроке истории, а я уже знаю, что за этим последует.
Это будет история о том, как Белка любила какая-то аристократическая баронесса. Фамилия её фон Панасоник, или ещё как то загадочно. За версту видать аристократа. Послушали бы вы, что он про неё плетёт. То она у него с усами, то ходит на четырёх ногах и в бальном платье с вырезом на всю шерстистую спину. То по лампочкам стреляет из револьвера для развлечения, то на пианино играет как сорвавшийся с крючка морской чёрт. Отец её – то американский кукурузный миллиардер, то сибирский достопочтенный граф Дракула. Помимо прочего баронесса фон Панасоник всю жизнь собирала коллекцию попугаев, которые однажды потрепали ей лицо так, что та стала похожа на драную россомаху . Но Телониус Белк всё равно её очень любил – вместе с виски Джек-Дэниэлс и игрой на пианино в тесном прокуренном домике на дереве в тропических джунглях. А когда ему наконец надоело играть для неё в этом тропическом домике, он лёг на кучу грязного белья посреди комнаты и не шевелился шесть лет. А она, представьте себе, любила его настолько, что даже не пыталась помочь ему сесть. Бельё так и осталось непостиранным. Жизнь Белка была разбита.
– Баронесса… – скрипит белк. – Такие дела…
Вот и про баронессу пошёл разговор. По словам Белка, где-то там, в джунглях, она по прежнему ищет его. А может быть уже и не ищет. В любом случае, Белку настолько стыдно, что он не сделает шага навстречу ей до тех пор, пока не почувствует вкус к жизни сам или жизнь его не начнет трепать заново. Говоря об этом, он всегда вытирает нос шерстяным рукавом и поправляет на голове несуществующую шляпу. Кстати, этих несуществующих шляп у него не одна и не две, оттого поправляет он их всякий раз по новому. Не так-то просто заметить такое. А я вот заметил…
Не было никакой у него баронессы, не было… – повторяю про себя я и поглядываю, как Белк лихо сдвигает насторону несуществующий головной убор. Бедный маленький сумасшедший Белк! Не сумасшедший, разумеется, а сумасбродный. Но если назвать Белка сумасшедшим, то ведь и меня придётся признать таковым. Так что не будем обижать Белка. Напридумывал каких-то влюблённых в него баронесс, а у самого и шляпы то настоящей никогда не было. Ведёт себя как дурак. А может, он делает это специально, чтобы сбивать меня с толку, пока я занят усеиванием нотной тетрадки своими корявыми нотными знаками похожими на выплюнутую семечковую шелуху?
Если он добивается, чтобы я поступил, как в тот раз с Мямликом в классе Горжетки, то это зря. Ведь тогда я разнесу всю квартиру и даже не отреагирую на бабушкин звонок. Пускай она стучит в дверь погромче. Что интересно произойдёт, если не открыть её дверь, а вместо этого послать её на русском языке – например, за продуктами?
Зато я точно знаю, что произойдёт с Белком, если я сделаю ему замечание. Белк, закроет лицо хвостом и своим грубым какашечным голосом заорёт прямо в хвост: «Отвяжитесь».
Сейчас мы оба готовы и к тому и этому. Я ломаю в руке карандаш, которым минутой ранее отмечал сильные ноты. Белк с готовностью бьёт хвостом о полосатый икеевский коврик.И уже довольно долго, надо сказать так сидим. Похоже на то, что момент перед взрывом слегка затянулся.
– Знаешь что, – вдруг выходит из себя Телониус Белк, – Мог бы и послушать меня хоть раз. Ведь играю я лучше тебя. Или это неправда?
К сожалению, это правда. Даже сравнивать не приходится.
– Так вот, послушай хороший совет…
Сказать ему, что я предпочёл бы послушать, как он играет, а не то, как он советы даёт? Пожалуй, не надо. Пусть выскажется. А пока он высказывается, я буду продолжать ломать карандаш или сердится на банку от помидоров, служащую мне стаканчиком для письменных принадлежностей.
Белк откашливается.
– Почему я играю так хорошо? Просто, потому что я никогда не сгибаю пальцев.
– Извини, что? – приходится отвлекаться на то, чтобы заточить вторую половинку карандаша. Не обращая внимания на то, что сказал Белк, я остервенело точу её до состояния спицы. Потом обламываю слишком острый кончик. Потом снова точу.
Белк принюхивается:
– Пальцы я никогда не сгибаю, вот что.
Я делаю непонимающее лицо.
И тогда он отпихивает меня от пианино и начинает играть зверский маршевый регтайм – и хвостом, ну прямо как метроном ритм отсчитывает. И победоносно смотрит на лапы. Это такие лапы, что и вовсе без пальцев обойтись можно. Лапы у Белка как две коряги. И будто бы две жабы на этих корягах сидят – мягкие, кожаные пупырчатые подушечки.
– А ведь действительно – я никогда не сгибаю пальцев, – с удовлетворением произносит Телониус Белк. Так, словно напоминает себе об этом в какой-то очередной раз.
Я знаю, что у Белка не сгибаются пальцы. Говоря точнее – сгибаются, но не в том месте, где нужно их сгибать, чтобы уверенно чувствовать себя за пианино. Сгибаются они в районе коготков. А коготки служат для того, чтобы схватить, скажем, картошку и отправить её в рот целиком. Когда лакомишься более изысканной пищей – например, блинным тортом – требуется столовый прибор, который Белк будет забавно прижимать двумя лапушками одновременно. Рыбку – муйкку он просто-напросто всасывает в себя из горсти. Я видел это, по меньшей мере, сто раз и ровно столько же раз давился при виде такого негигиеничного безобразия. Сгибались бы у него пальцы – давно бы заставил есть как человек.
А сейчас белк сидит передо мной с таким видом, как будто мне что-то приятное сказал.
Хорошенько заточив карандаш, я начинаю гнусно хихикать.
– И никогда не сгибал! – отчаянно кричит Белк.
Да, да! Видели бы вы его пальцы!
– Поэтому и получается хорошо, – гнёт своё Телониус Белк
Я хмыкаю.
– Спорим? Не сгибай пальцы и всё начнёт получаться само собой.
Белк невероятно азартен. И обидчив. Сожрал недавно игральный кубик от старой «Монополии» и разродился им на горшке. Первый же вопрос – сколько выпало? Я тут же спустил воду, а он потом полвечера дулся.
Но чтобы не обижать его лишний раз, я заключаю с Белком пари. Таинственное пари при свете ноябрьской луны. Ещё нет шести вечера, а она уже светит в окно светом обглоданной кости.
Мы скрепляем договор рукопожатием с НЕСОГНУТЫМИ пальцами. Пожимая мне руку, Белк втягивает в себя коготки и получается так, будто тискаешь мягкую игрушку. И я лишний раз убеждаюсь, что такой лапой играть невозможно в принципе. Но зная, что вытворяет ей Телониус Белк, уважительно жму посильней, а потом и вовсе не хочу отпускать эту игрушечную мягкую лапу. Я желаю, чтобы всё наконец получилось, а договор наш вступил в силу как можно скорей. Чёрт знает, ведь хуже уже не будет. Потому что хуже, чем я не играет никто. Даже обычная белка играет куда лучше меня. Настолько лучше, что уже даёт мне советы. А кто его знает? Вдруг всё получится?
Я не уверен…
Перед тем, как пожать лапу Белка я незаметно беру аккорд, не сгибая пальцев. Получается, конечно же, полная ерунда. Так что вряд ли я выиграю.
Глава восьмая
Ноябрь расставил все по своим местам, словно безделушки на полочках, а декабрь стёр с них пыль и основательно запорошил снегом.
Ветер с залива уже дует такой, что деревья сгибаются и я бы даже сказал колосятся.
А мы прогуливаемся в сторону водопада. Водопад тут не столь интересен, особенно зимой, так что гуляем мы лишь для того, чтобы провести время на свежем воздухе. Ведь можно теперь встать в шесть утра и сделать всё то, что собирался сделать вечером. А вечером придётся продолжать разворачивать аккорды на инструменте. Ну, а потом ещё саксофон…
Я всё никак не могу взять в толк, чем несогнутые пальцы помогут мне научиться играть так, как Белк по ночам наяривает Round Midnight или возможно чуточку хуже .
Раньше я хотел научиться играть как Арт Тэйтум или на худой конец как непонятный, загадочный, но от этого не менее великий Монк. Теперь для меня авторитет какая-то приурковатая белка. Пожалуй, Ботинок меня убьёт, когда узнает про несогнутые пальцы, небось решит что я сошел с ума… Всё же то, что я сошёл с ума – вовсе не удивительно. Так что, я всё равно буду пробовать так играть. По крайней мере, до Нового Года, как договаривались. Есть у меня ощущение, что рано или поздно это приоткроет мне секретную завесу. Пока только завесу, не формулу. Просто завесу мешающую её рассмотреть. С формулой я и сам как нибудь разберусь. Не маленький.
Жаль только, что Белк не теоретик. И, зная об этом, объяснять ничего не собирается. Вместо того, чтобы взять свою лапу и на ней объяснить, рассказывает мне о том, как за ним гнались собаки, сбежавшие с поводка. После этого случая, он боится любой собаки, а особенно той, что привязана на поводке.
– Понимаешь, – слегка раскачивается он, пристроив руки за спину. – Самая страшная собака – это именно та, что на поводке сидит.
– Если на поводке – то это не страшно…
– Нет. Это очень страшно. И даже очень-очень страшно. Потому что когда она сорвётся с поводка, мало не покажется. Она будет даже сильнее любой собаки без поводка.
Я представляю себе огромного, злого, привязанного цепью к забору бультерьера. Забор раскачивается под её рывками. Скоро собака снесёт этот забор. Или порвётся цепь… Каким образом это произойдёт – неважно. Пса словно зарядили в этот забор. Так что, в любом случае, он даже не рванёт ко мне, а выстрелит из этого забора с утроенной силой. И чем дольше он остаётся привязанным к забору, тем этот выстрел будет сильнее.
– Несогнутые пальцы – это вроде поводка такого и есть, – делает неожиданный вывод Белк.
Вот так новости!
Я не могу удержаться, рисую на снегу клавиатуру, сажусь на колени и начинаю примерять к ней пальцы – то так, то так. Посмотрите на меня! Я бультерьер, чёрт побери!
Гномы в капюшонах уважительно обходят мои художества, осматривают и сбавляют тон своих разговоров. Некоторые мной откровенно восхищены. Возможно, я кажусь этим людям маленьким отмороженным Моцартом. Может, единственное, что кажется им странным – почему играя на снежной клавиатуре, я не сгибаю свои пальцы.
Меня, наконец, проняло. Играя в бультерьера, я просидел бы так час, но услышав саркастический смех за спиной, я вскакиваю и отряхиваюсь. Белк? Нет. Надо мной уже смеются вороны. Приходится всё зачирикать, что я и проделываю со стеснительным видом принцессы, застуканной в ванной с лосьоном от прыщей. Стыдно призаться, но я действительно немного стесняюсь ворон. Интересно, почему. Ведь людей в колпаках-капюшонах я уже давным-давно не стесняюсь.
В целом мне всё ясно. Завеса тайны снята. Белк, ты у меня просто дьявольски талантливая училка! С сегодняшнего дня, репетируем привязанного к забору бультерьера.
Если с чем и осталось разобраться, так это с саксофоном. По этому поводу сразу возникает много вопросов. Почему он ударный, а не духовой, например. Так говорят все саксофонисты, у которых звук не похож на утиный манок ранним вечером. И почему пальцы здесь вроде и не нужны, но все равно затребованы – на несогнутных не поиграешь. И ещё много чего, о чём Козёл мне так и не рассказал. Саксофонистов среди нас нет. До всего требуется доходить собственным умом, не считая, конечно, помощи Телониуса Белка. Но саксофон вываливается из его негнущихся пальцев и показать мне что-либо он не в состоянии.
– А что, на саксофоне тоже пальцы не надо сгибать? – уже в сотый раз спрашиваю я.
– Давай купим телевизор, – уходит от ответа белк, – столько информации сразу не переваришь. Не каша же, в конце-то концов.
Купим телевизор! Это же надо такое придумать. Ботинок меня убьёт. Хотя, мысль, конечно, стоящая.
– Белк, – шепчу я вполголоса, так чтобы он не услышал, – какая замечательная мысль приходит тебе в голову. Жаль только, что всё это невозможно реализовать. Ведь карточка то не пока ещё моя, а моего Ботинка.
Конечно. Ведь Ботинку приходит отчёт о каждой операции, и он догадывается что десять евро, например – это десять пачек мармелада с футбольными мячиками. Но если потратить на одну покупку сразу сто евро, то появится масса вопросов.
Белк не знает, что такое карточка.
А я думаю – так ли уж это, к слову сказать, невозможно?
За всё время пока я здесь (натикало уже ровно три месяца без недели) от Ботинка было получено всего три звонка. Представляете, по звонку в месяц, ни больше, ни меньше. Я получил массу инструкций о том, как выносить мусор, о том, как следить за алоэ на подоконнике и как расплачиваться на кассе так, чтобы не спёрли номер кредитки.… Но это были одни лишь общие фразы и ни капли дружеского соучастия.
О моей жизни в Финляндии его не интересовало ничего – ни умею ли я уже говорить по-фински, ни есть ли в доме тёплые носки, чтобы не шататься по холодному полу почём зря, ни выучил ли я танец феи Драже, чтобы сыграть его с какой нибудь финской принцессой под арфу. Разве нормальный отец бы так поступил? Так что совесть моя чиста, как у феи Драже, понимаете? Может, я и вовсе позабыл о том, что у меня есть отец, а общаюсь по телефону с ним просто как с хозяином золотой карточки. Оправдываясь за телевизор, я специально напущу на свой голос туман, чтобы он задумался о своём поведении. А может он и не задумается вообще. Нечего будет тогда и туман напускать…
Вы не подумайте, про фею я пошутил.
Фею Драже, финскую принцессу, а также всё остальное из этого репертуара тащат мои истосковавшиеся по сочувствию нервы. И всё же, морально я пока не готов к тому чтобы вот так взять и притащить домой телевизор.
Однако, заглянув в Хесбургере в телефон и удостоверившись сколько в Финляндии стоит уже кем-то использованный телевизор я поддерживаю эту мысль горячо. Возможно, даже излишне. В любом случае, это не та сумма, чтобы жадничать и уж, разумеется, её можно пожертвовать на то, чтобы поставить на место родного отца.
А вот, собственно говоря, и автобус. Прямо до барахолки, рядом с театром. Это очень удобно. Но говоря об удобстве, не стоит забывать, что сегодня субботний день и народу у водопада больше чем муравьёв в муравейнике. Автобус можно считать заполненными. Разумеется, заполнен он в таком маленьком городе не битком, но сесть мне уже не удастся. Телониус Белк и вовсе висит, приклеившись к потолку, притворяясь воздушным шариком – это чтобы никого ненароком не напугать. Опыт показывает, что если переборщить с разговорами, то огромную белку всё же видно не только мне, но и некоторым детям.
На всякий случай, я делаю попытку заплатить за двоих. Водитель глядит на меня удивлённо, пытаясь рассмотреть впереди меня отца или старшего брата, поленившегося заплатить, и в конце концов жужжит машинкой, выписывая мне чек за билеты. Вот и хорошо. Не обманывать же водителя. Пусть это будет небольшой благотворительный взнос. Давненько я не шарил рукой по собственным карманам. Оказывается у меня там полным полно сдачи с возвратных бутылок, потому и ходить тяжело.
Выйдя из автобуса у театра, мы направляемся в сторону барахолки, оживлённо беседуя. Со стороны это выглядит так, как будто я читаю текст по ролям. Редкие встреченные мной на дороге русские оборачиваются, слыша родные слова в непривычном контексте. Белк! А потом наоборот – Монк!
Подключить телевизор без посторонней помощи, впрочем, так и не не удаётся. Шнур оборван. Антенны нет. Поэтому он стоит в этой квартире без дела.
Вечером делаю над собой очередное фантастическое усилие. Я влезаю в валенки, которые не надевал в Тууликаалио ещё никогда и снова отправляюсь к черту на рога заниматься на саксофоне. И вот я уже и у чёрта на рогах, взобрался на гранитный валун прямо в лесу – разогреваю негнущиеся пальцы. Всё никак не могу понять, зачем я это делаю. Ведь пальцы здесь не самое главное, и на саксофоне хоть негнущимися, хоть гнущимися играй – суть проблемы не в этом. А в чём? Ни в чём. Расположение нот я знаю идеально. Гоняю в любое место, как на такси и вдобавок со скоростью пожарной машины – а толку всё равно нет. И ощущение инструмента пропало – чем больше играешь, тем чаще воспринимаешь саксофон как ненужную обузу. А на пианино, напротив – летаю. Почему я не могу просто взять и аккорд перенести на духовой инструмент, а вместе с аккордом перенести его ощущение? Потому что я олух царя небесного, вот почему.
С пианино проще. Пианино всегда спружинит и обязательно подкинет руку в правильном направлении. Одна рука тянет за собой другую – ведь любая манера игры, это всего лишь походка. Какой бы кривой она у тебя не была, одна нога обязательно потянет за собой другую. Нужно быть дряхлым и немощным стариком, чтобы ноги пошли вразнобой. А когда тебе четырнадцать, ты точно белка на дерево лезешь – вытягиваешь руки одну за другой и всё, ты уже наверху, в четвёртой октаве. Оттуда можно только спускаться.
А здесь – руки, будто в одной шеренге идут. А губы – в другой.
Прямо передо мной растёт старое, покосившееся дерево. Старое, но совсем ещё не трухлявое, а просто кривое и больное на вид. На дереве пауки, и это в такой-то мороз! Рассматриваю пауков, а они уже и не дышат вовсе. Итак, пауки! Вы меня и будете слушать сегодня. Вздохнув поглубже, я пробую издать любимый свой звук. Это концертный «Ми», напоминающий всем вокруг о туманной сирене.
Как по заказу на горизонте появляется Телониус Белк. Он бурчит себе под нос разудалые песни. Они напоминают шарады. Первые две строчки делят её на две части, а последняя собирает мотив целиком. Это диксиленд на блюзовой основе. Там так принято.
Зачем он поёт – не пойму. То ли он стремиться меня этими песнями раззадорить, то ли себя развлекает, чтобы не скучно идти. А я, пожалуй, и сам бы не прочь сыграть какую-нибудь диксилендовую дурь. Но похоже, единственное, на что я гожусь, так это на то, чтобы вытягивать из себя гаммы пёстрой бесконечной лентой, как делает это фокусник. Хотя… без нормальной артикуляции эти гаммы никуда не годятся. Не хватает пружинящей дребезды, подбрасывающей руку как на пианино. Не хватает батута, при помощи которого я собираюсь подпрыгивать вверх. Да-да, вот, всё собираюсь, а на деле никак не подпрыгнуть.
