Феликс Дан
Аттила. Падение империи (сборник)

– Пусть только попробует! – гневно произнес сквозь стиснутые зубы Даггар, хватаясь за рукоятку меча.

Между тем молодая красавица возразила:

– Нет, я не думаю, чтобы этот странный потомок гуннов был способен на предательство. Кроме того, он знает твердость моего характера. Ему известно, что я люблю Даггара и Эллак не может надеяться, чтобы Ильдихо… когда-нибудь…

Король пожал плечами.

– Ни я, ни Даггар, ни многие другие, гораздо сильнее нас, не в состоянии защитить тебя от произвола Аттилы. Вспомни, что мы совершенно беззащитны в его лагере! Если он заставит тебя выйти замуж за Эллака, – что мы все сможем сделать против этого?

– Умереть! – воскликнула Ильдихо, беря за руку жениха, который мрачно смотрел на землю. – Нет, Даггар, успокойся: я буду твоей или умру. И горе тому, кто вздумает посягнуть на мою свободу!

XIII

В эту минуту вдали, с восточной стороны леса раздался пронзительный звук охотничьего рога, то был условный сигнал одного из воинов, поставленных на страже. Путешественники тотчас вскочили на ноги. Мужчины схватились за оружие, лежащее возле них, и стали пристально всматриваться в лесную чащу.

Снова затрубил рог, но на этот раз тише, успокоительным тоном, а вслед затем показались двое ругов, сопровождавшие одинокого всадника. Тот спрыгнул с седла и медленно приблизился к Визигасту. Он почтительно поклонился королевне, а королю и Даггару протянул левую руку.

– Эллак! – воскликнул Визигаст, окидывая подошедшего недоверчивым взглядом и нерешительно отвечая на его рукопожатие. – Это вы?.. Но что привело вас сюда?

– Забота о вашем благополучии. Мой отец разгневан. Самовольная помолвка…

– Однако как скоро он узнал о ней!

– Да, раньше меня, – отвечал Эллак. – Я… только догадывался тогда, у камня Фригги… Но мне не приходило в голову, чтобы король ругов мог поступить так опрометчиво и неосторожно. Пойти против закона. Между тем едва успел я вернуться от источника в лесу в лагерь властелина, как он насмешливо крикнул мне… Ведь я нередко заступался перед ним за германских государей… бывших у него в немилости…

– Скажи прямо, – перебил Даггар, за короля Визигаста и за меня.

– Да, между прочим, и за вас, – отвечал Эллак. – Теперь же он упрекнул меня этим заступничеством, он сказал: «Полюбуйся, как хорошо ведут себя твои соплеменники по женской линии. Вот какова их верность и послушание. Король Визигаст сосватал свою дочь за королевича скиров, не спросивши меня. Это нарушение закона». – «Откуда ты узнал?» – спросил я с испугом. «Это не твое дело, – отвечал он. – В ночную пору открылось мне их предательство. В цепях прикажу я привести их сюда. Всех троих!»

У Даггара, мгновенно побледневшего, был готов сорваться гневный ответ, но Визигаст сделал ему знак молчать.

– Я принялся уговаривать отца, я заклинал его не прибегать к насилию, поручился ему своей головою, что вы добровольно придете в лагерь, если вас пригласят. Повелитель смерил меня испытующим взглядом, лицо у него странно передернулось, и он дал ответ, которого я не могу постичь до сих пор… «Хорошо, будь по-твоему. Я приглашу их добром, ты прав – так будет умнее. Но, конечно, ты не догадываешься, – прибавил он, – почему так будет умнее». И государь улыбнулся недоброй улыбкой, которая у него грознее вспышки гнева. Вот почему я вышел вам навстречу и прошу вас поспешить. Заставить Аттилу дожидаться – опасно. Кроме того, советую вам вести себя благоразумно при дворе. Не будь строптив, отважный Даггар! Смири немного свою гордость, благородная королевна!

– Моя невеста не может быть чрезмерно горда – до того она прекрасна! – возразил ему Даггар.

Эллак глубоко вздохнул и отвечал:

– Я знаю это и без тебя, королевич. Ильдихо имеет право и должна быть горда, как богиня.

Молодой человек замолчал, стараясь преодолеть вспыхнувшее в нем страстное чувство, потом он продолжил более спокойным тоном:

– Дело в том, что вы оба, почтенные князья, не правы, а повелитель прав. Не раздражайте его еще больше. Я искренне желаю вам добра, но не все сыновья Аттилы дружески расположены к вам. Когда я заступаюсь за германцев, другие стараются подстрекнуть против них нашего господина. И речи их он слушает охотнее, чем мои.

– Почему? – полюбопытствовал Визигаст.

Эллак пожал плечами.

– Строгость более свойственна ему, чем милосердие. Кроме того, он не любит германцев, а также и… меня. Его любимые сыновья…

– Эрлак, злой ребенок, и Дзенгизиц, кровожадное чудовище! – воскликнул Даггар.

– Горе нам! – прибавил король ругов. – Если эти двое со временем будут владычествовать над нами…

– Ну уж нет, этому не бывать! – рассмеялся Даггар.

Эллак смерил его строгим взглядом.

– А почему нет, неосторожный юноша?

– Потому что, до тех пор… потому что, прежде чем…

– Замолчи, Даггар! – перебил король. – Видишь, Эллак, – продолжил он, – мы хотим просить Аттилу, чтобы при делении царства между его многочисленными наследниками, – ведь у него более ста сыновей, – отдать нас, германцев, под твою власть.

– Этого никогда не будет, – покачал головой Эллак.

– Конечно, нет, – подтвердил Даггар. Ильдихо прижала палец к своим коралловым губкам.

– Тогда мое царство было бы слишком велико и могущественно, в сравнении с уделами остальных братьев. К тому же Дзенгизиц уже заранее выпросил себе у властелина несколько отдельных германских народов.

– Зачем? – спросил Визигаст.

– Ведь он нас ненавидит, – ответил за Эллака Даггар.

– Вот именно потому он и хочет властвовать над вами, – подтвердил Эллак. – Аттила согласился на его просьбу, но прибавил с лукавым подмигиваньем: «Соглашаюсь на тот случай, если ты меня переживешь, мой нетерпеливый наследник!»

– Горе тем, кто попадет под власть Дзенгизица, – повторил король. – Он бесчеловечен.

– Конечно, – с гневом подхватил Даггар, – на то он и гунн!

– Скир! – воскликнул Эллак угрожающим тоном, но сдержался.

– Прости ему! – вступилась Ильдихо. – Обидное слово почти не касается тебя: ведь ты наполовину нашей крови.

– Зато Дзенгизиц, – гневно продолжил Даггар, – настоящий гунн, чистокровный! Гордость и украшение своего народа!

– За это и любит его отец, – печально сказал Эллак.

– И как это гунны могут быть человечны? – не унимался Даггар. – Как они могут понимать, что значит сострадание? Ведь они даже вовсе и не люди…

– Как же это? – полюбопытствовал сын Аттилы.

– Так говорится в одной саге, распространенной между всеми германскими племенами. А сага не лжет.

– Я слышал о ней, но мне хотелось бы послушать саму песню. Вон там, Даггар, позади тебя, на орешнике висит твоя знаменитая арфа. Возьми ее, покажи мне твое искусство; я часто слышал похвалы ему. Спой мне то место, где говорится о происхождении гуннов.

– Хорошо. Но…

Даггар неохотно взял маленькую треугольную арфу, которую Эллак снял с ближайшего куста.

– Не надо петь, – вступилась Ильдихо. – Зачем тебе знакомиться с этой песней, Эллак? Тебе будет больно ее слушать.

– Я привык к страданию. Начинай.

– Ты хочешь этого?

– Прошу тебя.

– Ну что же. Слушай!

XIV

Даггар провел рукою по струнам и начал говорить нараспев своим прекрасным звучным голосом, сопровождая некоторые строфы игрою на арфе:

 
Многое я разузнал, путешествуя в странах далеких
И вопрошая по белому свету бывалых людей.
Много поведали мудрые старцы, откуда взялись
В мире народы земли и откуда идет их начало.
Все племена златокудрых германцев, все – дети богов.
Род свой ведут от Вотана и Терготы, добрые сердцем,
И от него же, чрез Сакспота, сына Вотана,
Твердые нравом, родились могучие саксы.
Датчане, дети Донора^[6], и с ними соседи – норвежцы.
Циу и Цизы детьми явились на свет аллеманы,
Предком зовет своим Эру – народ маркоманов отважный.
Ирмин, который сияет на небе меж тихих созвездий,
Тот произвел тюрингенцев бесстрашных и верных.
Форзете фризов отцом был могучих и храбрых.
Фригга, прекрасная, сладости полная, – мать, от Вотана,
Царственных франков веселых и славных наездников, ругов.
Но о рождении гуннов ужасные ходят преданья.
Готами правил король их и предок амалунгов.
Взял он в полон после долгих жестоких сражений
Женщин враждебного племени дальнего севера – финнов.
Финны понятливы, злобны, и многое знали их жены:
Ткали одежды и были в хозяйстве искусны.
Но и к делам нечестивым имели пристрастъе.
Знали они колдовать: порчу на скот наводили;
Жатву сжигать на полях плодоносных умели.
Град ворожбою своей накликали на нивы,
Порчу, болезни, пожар на жилища людские.
Много от них погибало народу. Рассудка лишали
Финские женщины чарами злыми воителей храбрых.
Готские юноши страстью пылать перестали к избранницам сердца,
Всюду мужья отвратились от жен, а грудные младенцы
Были не в силах сосать молоко матерей и кормилиц:
Кровью одною сочилися груди несчастных страдалиц;
Дети на свет появлялися в виде калек и уродов.
Ужас и гнев обуял наконец добродетельных готов.
Скоро решили они финских женщин, опасных чудовищ,
Смертью грозя им, изгнать из владений амлунгов великих,
Пусть не останется в готских владениях даже их пепла.
Готы на север далекий погнали злых ведьм беспощадно,
В мертвую степь каменистую, к самому морю.
Топи, болота, страну нелюдимую ту покрывали,
В гибельных там испареньях тлетворные зреют болезни.
Готы, махая мечами, прогнали туда чародеек,
Ждали, что там перемрут они жертвой лишений.
Только, на горе народов и целому свету,
Вышло иначе – и злобные духи, которых
Там водворил сам Вотан, дальше от рода людского,
Вышли из пропастей мрачных, тех женщин почуяв;
Выползли вдруг из зловонных болот, точно змеи,
Из бесконечных степей и пустынь каменистых.
Страстью нечистой пылая и похотью зверской,
В тесный вступили союз с нечестивыми женами финнов.
Мирным приютом служил не очаг им домашний,
Брачное ложе хребты лошадей заменяли.
Плод их союза был род отвратительный, жадный и грязный,
Весь искривленный, с косыми глазами и сердцем лукавым.
Но уж наездники вышли лихие из них на погибель
Людям. Проклятое семя размножилось сотнями тысяч:
Вот как явились на свет безобразные гунны и взялся оттуда
Род нечестивый проклятых существ, этой кары небесной!
 

Даггар в изнеможении умолк, потому что, постепенно воодушевляясь сагой, он уже не говорил, а громко пел заключительные строфы, все возвышая гневный голос и извлекая из арфы резкие аккорды. Его лицо пылало.

Ильдихо, желая успокоить жениха, положила ему на плечо белую руку, но в то же время с участием посмотрела на Эллака, который молча, неподвижно стоял во время пения, потупив в землю свои темные глаза.

Теперь он поднял их и печально взглянул сначала на девушку, а потом на певца.

– Благодарю, – сказал сын Аттилы. – Сага очень поучительна, и ты прекрасно исполнил ее, потому что, очевидно, веришь в легенду, а это самое худшее.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Значит, ненависть к гуннам в вас до того сильна, что даже такой человек, как ты, способен верить бабьим сказкам.

– Я верю этому, – упрямо возразил Даггар, – потому что хочу верить! Сага не лжет. Мне было неприятно петь перед тобой эту старинную песню. Я боялся тебя оскорбить. Но я охотно спел бы то же самое перед другим человеком в его дворце, в присутствии его родных и гостей! Вот это доставило бы мне истинное удовольствие! Ненависть также способна воодушевлять певца и извлекать из его арфы звучные аккорды, как и любовь.

– Но для меня приятнее слышать, когда арфа воспевает последнее. Прошу тебя, спой мне теперь песнь любви. Тебе должно быть хорошо знакомо это чувство, и ты знаешь также, как сладко быть любимым.

– Ты прав! – воскликнул королевич с сияющими глазами. – И мне не нужно приготовлений: меня вдохновляет образ сидящей здесь!

Юноша с силой ударил по струнам и запел:

 
Краше всех женщин земных и даже бессмертных,
Всех лучезарнее, милее, нежней, благородней
Я почитаю Ильдихо! Ей все уступают
Жены в достоинствах редких. Подобна богиням,
Свыше она одарена и только с одною богиней
Можно сравнить благородную дочь Визигаста: не с Фрейей,
Слишком свободной, изменчивой в выборе сердца,
Также не с Нанною^[7], нежной и робкой богиней.
Если бы Нанну постигло несчастье, устоять не могла бы она.
Ильдихо ж, мощному дубу подобна, может невзгоды
Все победить, и не знает она малодушного страха,
И себе не изменит, хотя бы ей смерть угрожала.
Нет! Только Фригге она, жене благодатной, подобна.
Гордая, сильная, неустрашимая, чистая сердцем,
Дочь Визигаста – Ильдихо: достойна она быть женою
Даже Вотана, делить его думы, заботы,
В битве сражаться с ним рядом, как храбрая львица.
Кто же сумеет достойно воспеть все деянъя
Нежной, прекрасной Ильдихо, души ее чистой стремленья?
Нет! Этот подвиг и мне не под силу, Даггару.
Жребий мой, впрочем, завиден и счастье мое необъятно:
Ею любим я, меня предпочла она в мире…
 

Певец умолк, бросив восторженный, страстный взгляд на невесту, которая отвернула от него ярко зардевшееся лицо. Она была прелестна в своем девичьем смущении. Юноша уронил арфу на траву к своим ногам и схватил руку Ильдихо, но она отстранила его строгим, величавым жестом.

Между тем Эллак потихоньку поднял брошенную арфу. Остановив пристальный взгляд на счастливой паре, всецело поглощенной друг другом, он стал перебирать струны. Через мгновение – он запел на гуннеском языке:

 
Что ж, пускай богиня солнца
Отдала свою свободу,
Вместе с белою рукою,
Между смертными счастливцу!
Все ж, когда она по небу
В колеснице быстро мчится,
Разметавши на свободе
По плечам златые кудри,
Что ее своим сияньем
Лучезарным окружают, —
Красотой ее небесной
Мы пленяемся невольно
И склоняем очи долу,
Ослепленные виденьем;
Все же смертный любоваться
Красотой Ильдихо смеет,
В умиленье перед нею
Преклонять свои колени,
С благодарностью, что светит
Нам она звездою яркой
И огнем своим священным
Наши души оживляет.
Нашей жизни светом,
Счастьем, всем, что в ней мы только ценим,
Всей красой существованья,
И отрадой в горькой доле
Мы обязаны Ильдихо.
Что ж, пускай богиня солнца
Избрала себе супруга,
Все ж от нас она приемлет
Благосклонно пожеланье.
 

Эллак умолк и повесил арфу обратно на кустарник.

Даггар взял его руку. Сын Аттилы подал ему, вместо искалеченной правой – левую.

– Печальная песня, – заметил скир, – но прекрасная. Хотя и на гуннском языке.

Ильдихо обратила к Эллаку свое дивное лицо и медленно произнесла:

– Эллак, все, что есть в тебе хорошего и благородного, – при этих словах на нее упал благодарный взгляд печальных и задумчивых темных глаз, – например, хотя бы то, что привело тебя сюда предостеречь нас и помочь в беде, обличает в тебе гота, а не гунна. С этих пор я не буду считать тебя гунном: ты нам не чужой. Для меня ты будешь сыном Амалагильды, а не Аттилы.

– А между тем ты ошибаешься, королевна, и несправедливо судишь могучего властелина. Хотя он и ужасен, но вместе с тем и велик. Даже добр и благороден может быть тот, кто меня так сильно ненавидит, – отец мой Аттила, всесильный владыка. Но довольно; пора на коней. Вон их ведут вслед за королем Визигасхом. Я поеду с вами. Я сам провожу вас по кратчайшей дороге.

XV

Много дней пришлось дожидаться римским послам возвращения Аттилы. Они были размещены в лучших домах, с ними вежливо обращались и в избытке доставляли все необходимое. Вигилий избегал четверых друзей так же, как и они его. Эдико куда-то исчез, и на вопрос, не присоединился ли он к хану, гунны отвечали римлянам, пожимая плечами: «Тайны господина и его приближенных не известны никому!»

Вся жизнь и особенности быта в этой королевской резиденции производили на приезжих византийцев и римлян странное впечатление. Наряду с варварской грубостью здесь поражала ослепительная роскошь, сменявшаяся опять простотою, которая не могла происходить от скудости при несметных богатствах и могуществе Аттилы, и потому казалась преднамеренной и рассчитанной.

Однажды вечером четверо товарищей бродили от скуки по широким улицам, меж походных бараков, беседуя с чувством нравственного угнетения.

– Нет ничего удивительного, – заметил Приск, – если варвар, дикарь возмечтал о себе при таком ошеломляющем успехе и, ослепленный своим счастьем, впал в безграничное самомнение. Эту душевную болезнь мы, греки, называем «гибрис»^[8].

– Да, ни один смертный, насколько нам известно из истории, – подтвердил Максимин, – и даже Александр Македонский, и великий Юлий Цезарь не достигли таких результатов за столь короткий промежуток времени.

– Еще бы! – со вздохом прибавил Примут. – Аттила завладел всей Скифией.

– Уже в одном этом слове заключается понятие о чем-то неизмеримом, необъятном, – сказал Приск.

– Это ни больше, ни меньше, как пространство от Византии до Фулы, от Персии до Рейна, – вставил Ромул.

– Да, – продолжил Приск, – неутомимые, воинственные гунны, как поток лавы, хлынули из степей, достигли пределов мидян, персов, парфян и принудили эти народы частью угрозами, частью договорами к союзу с Аттилой против Византии.

– К сожалению, мы не можем утешаться тем, что это неслыханное могущество так быстро возросло, только благодаря слепому военному счастью и не имеет внутренней связи. Аттила чудовище, но все-таки его нельзя назвать ничтожеством.

– Ну да, пожалуй, он велик своей чудовищностью, – с гневом заметил префект Норикума.

– Ну нет, Аттила проявляет черты величия и в мирное время, – возразил Приск.

– Однако только гунны, сарматы и, вынужденные к этому необходимостью, германцы, терпят его владычество. – Что касается германцев, то они не особенно покорны, – заметил Ромул. – Они сильно ропщут на постылую неволю.

– А греки и римляне, – начал Примут, – те менее способны примириться с таким унизительным рабством.

– Нет, – возразил ритор. – Разуверься в этом. Греки, которым позволили вернуться в нашу империю, охотно остаются под скипетром Аттилы.

– Не может быть, – усомнился патриций.

– Уверяю вас. Вот слушайте: вчера я бродил один по лагерю, вдруг слышу – кто-то здоровается со мной на греческом языке: «Хаире!» Я с удивлением оборачиваюсь и вижу афинянина в национальной одежде, который впоследствии рассказал мне свои похождения. Он отправился по торговым делам в Виминациум, был внезапно застигнут там войною с гуннами, выдержал осаду и после разгрома попал в плен. Победители захватили, конечно, все его товары и деньги. Афинский купец пришелся на долю самого Аттилы при дележе добычи. Но попавший в рабство может, по гуннским законам, откупиться на волю, если выплатит своему господину назначенную им сумму денег из добычи, отнятой у врагов. Гелиос, – так звали моего нового знакомого, который пригласил меня к себе в дом, устроенный внутри совершенно на греческий лад, радушно угостил настоящим самосским вином, – отличился под предводительством Эллака, храброго сына Аттилы, в войне против антов и акациров. По возвращении из славного похода он откупился на свободу за добытое им золото. После того купец имел право уехать обратно в Византию или Афины, но он предпочел остаться тут до конца жизни. Афинянин здесь совершенно свой человек, его приглашают даже, как почетного гостя, к столу Аттилы. Заметив, что меня неприятно поразила его откровенность, он отвечал: «Мне живется гораздо лучше у гуннов, чем прежде, под властью императора. Опасность и тяготы военной службы одинаковы в обоих государствах, с той только разницей, что византийцы, при своих ленивых, продажных и неискусных полководцах, постоянно терпят поражения, тогда как гунны, с Аттилой во главе, всегда побеждают и только один раз потерпели неудачу. В мирное же время жизнь под скипетром императора в Византии или Равенне – сущее наказание, а здесь мы не можем ею нахвалиться. Там лихоимство и жадность государственных чиновников, собирающих подати, не знают предела, а мелкому люду никогда не добиться правосудия, потому что они не в состоянии ни подкупить, ни запугать корыстолюбивых судей. И как добиться жалобщику в Византии справедливого решения дела в свою пользу, если он не подкупит каждого человека в здании суда, начиная с привратника и кончая судьей высшей инстанции? Между тем чтобы склонить их на свою сторону, он должен пообещать им слишком значительный процент с того капитала, который надеется получить с помощью тяжбы, и притом ему еще надо внести задаток вперед… судите сами, друзья мои, – прибавил Приск, – каково мне было слушать такие речи от вольноотпущенника Аттилы. Потом же этот добровольный подданный гуннов произнес: «Здесь сам властелин справедливо рассудит меня и каждого из своих подданных, – у которого нет за душой ничего, кроме лошади, шпор и копья, – с самым могущественным из подвластных ему людей. Недавно один сарматский князь украл жеребенка у бедного гунна; час спустя виновный был распят. Только единственный человек может у меня отнять по произволу все, что угодно, не исключая и жены. Однако он не тронет волоса на голове тех, кто ему верен, и не даст их в обиду другим. И, по-моему, лучше иметь одного властелина, чем тысячу мучителей. Вот почему, дорогой гость, – окончил нашу беседу Гелиос, – я предпочитаю остаться подданным Аттилы, чем быть афинским купцом или византийским ритором».

С этими словами Приск умолк.

XVI

Наконец лагерь пришел в лихорадочное оживление, точно неожиданно встревоженная муравьиная куча. Двое гуннских всадников, примчавшихся во весь опор возвестили о предстоящем возвращении властелина. Поднялась невообразимая суматоха на улицах и широких круглых площадях: мужчины, конные и пешие, женщины, дети, свободные, слуги, служанки, гунны и представители различных подвластных племен, – все они устремились густыми толпами к южной стороне – навстречу повелителю. Вскоре появился Эдико. Он отыскал четырех посланников и предложил им выйти навстречу Аттиле.

Послы тотчас последовали за ним. Они не расспрашивали, откуда он явился, зная по опыту его скрытность. Вигилий не был приглашен с ними, хотя, по словам посольской свиты, Эдико имел продолжительный секретный разговор с уполномоченным императора в отведенной ему квартире. Гунны почтительно расступались перед доверенным властелина, а двое воинов, шедших впереди, выкликали время от время ни его имя, и этого было совершенно достаточно.

Навстречу Аттиле вышла прежде всего длиннейшая процессия молодых девушек. Она заняла пространство приблизительно на полчаса пути по широкой римской дороге, которая вела к юго-западу на Дунай. Девушки высокого роста разместились по двое направо и налево, по обеим сторонам дороги, держа над головами пестрые полотняные платки, натянуть на тонкие деревянные обручи полукруглой формы для защиты от солнца. Между ними шли две другие, выступая в такт, и каждый раз делая по четыре шага вперед и по два назад. Каждые четыре пары были одеты в платья одинакового цвета.

Для торжественной процессии были выбраны самые красивые девушки из находившихся в лагере и принадлежавших различным племенам. Они повторяли на ходу грациозные ритмические движения верхней частью тела и обнаженными руками, раскачивая стан туда и сюда, выпрямляясь и снова изгибаясь под такт монотонных песен, которые они сами же и исполняли на гуннском языке.

Приезжие иностранцы с удивлением смотрели на то своеобразное, привлекательное зрелище. Наконец, вдали по дороге показалось облако пыли: Аттила приближался.

Впереди поезда мчался отряд гуннских всадников на своих маленьких лошадках с косматыми взъерошенными гривами. Мужчины гуннского племени носили свободно развевавшиеся плащи, которые были прозваны римлянами «сарматика»; они завязывались пришитыми к ним ремнями, плащи также могли служить и попонами для лошадей. Под них надевались безрукавки в виде жилета – из недубленой кожи, и к ней – широкая опояска, доходившая до колен; таким образом руки и ноги оставались обнаженными. Обуви гунны не знали; щиколотку левой ноги обхватывал ремень, к которому на пятке прикреплялась шпора, часто состоявшая из одного крепкого и острого шипа. Желтая от природы, кожа этих монголоидов приобретала на лице, шее, руках и ногах, вследствие загара и никогда не смываемой степной пыли, почти коричневый оттенок.

Голова у них оставалась по большей частью открытою; только богатые гунны носили высокие остроконечные шапки из черной мерлушки. Волосы, грязно-бурого цвета, падали совершенно прямыми прядями на низкий покатый лоб и свешивались до безобразно-покатых скул, закрывая черные узкие глаза с косым разрезом, почти совсем лишенные бровей. В праздничные дни жены гуннов смазывали мужьям головы конским салом; оно придавало волосам некоторый блеск, но распространяло неприятный запах. Ресницы гуннов были черны и коротки, усы крайне жидки; на подбородке вырастали кустиками жесткие, торчащие, как щетина, волосы.

Украшением плащей и нижних кожаных безрукавок служили у знатных гуннов грубо и безвкусно нашитые на них золотые и серебряные вещи: обломки различной римской посуды, ручки от чаш и кувшинов, даже куски медной обивки от дверей или экипажей, а также просверленные золотые и серебряные монеты, нанизанные на остроконечные шапки или на узкие ремешки, болтавшиеся на шее в виде ожерелья. Все это барахло звенело и бренчало при каждом движении лошади, бесконечно радуя дикаря.

Гуннские женщины, впрочем, отличались некоторым щегольством. Они умели ткать полотняные тесьмы ярких расцветок, шириною в ладонь или в палец, и красиво окаймляли ими в несколько рядов свои плащи и рубахи. Вместо кушака грязная сорочка подпоясывалась узловатой веревкой. Волосы у них были также довольно жидки и тем старательнее смазывали их монгольские красавицы конским салом и мыли кобыльим молоком.

Вооружение всадников состояло из длинного лука и коротких стрел из камыша или дерева, не всегда с железным наконечником, но часто с отравленным острием, пропитанным соком белладонны или белены. Воины носили с собой эти стрелы в длинных, загнутых в виде рога колчанах из липового дерева, которые болтались у них за спиной на кожаных ремнях и нередко были украшены резьбой, унизаны серебряными поделками и драгоценными камнями.

Перед атакой и во время нее гунны осыпали врага тучей этих маленьких стрел. Стрельба их не затрудняла, потому что они, как ловкие наездники, держались на неоседланных лошадях, управляя ими только с помощью ног. Даже на полном скаку поводья – простая веревка – лежали на шее животного и обе руки наездника могли свободно владеть оружием. Кроме лука и стрел у них были также длинные, тонкие, заостренные копья; под самым острием обыкновенно развивался на ленте пучок человеческих волос, снятых с головы особенно ненавистного врага. Но предпочтение перед всяким другим оружием гунны отдавали убийственной нагайке: на короткой рукояти из дерева или кожи было укреплено пять, семь или девять ремней из самой крепкой буйволиной кожи с твердыми узлами на конце величиною с кулак, в которые обычно зашивались свинцовые шары или тяжелые камни. Мастерски владели они этим страшным оружием, причем свинцовые шары легко пробивали человеческие черепа и дробили в куски самые крепкие кости. Другие народы дали этому грозному бичу название «гунника» или «Аттила».

Итак, за первым отрядом летучих гуннских всадников следовало также верхом множество гуннских, германских и славянских военачальников, государей и вельмож, все в богатом вооружении, блестя на солнце золотом и драгоценными каменьями. За ними, на значительном расстоянии, ехал верхом, совершенно один, великий и ужасный Аттила, на великолепном вороном жеребце. Ни на всаднике, ни на лошади не было ни малейшего украшения; ни рукоять, ни ножны меча, ни одежда хана, ни уздечка его коня не были украшены ничем, вопреки обычаю варваров.

Высокая, остроконечная мерлушковая шапка прибавляла росту Аттиле; его фигура скрывалась под широким плащом из тонкого красновато-коричневого сукна, который ниспадал свободными складками от короткой, воловьей шеи гунна и его крутых, могучих плеч до самых щиколоток; из боковых прорех выступали обнаженные руки: левая небрежно держала красивый ременный повод, а правой повелитель гуннов время от времени делал медленный, почти торжественный жест в ответ на восторженные ликования своих соплеменников.

Крики народа напоминали волчий вой, а жест Аттилы походил на благословение: с высоты своего коня он медленно поводил по воздуху сверху вниз протянутой вперед рукой – с таким величавым видом, как будто благодать и счастье струились с его коротких, мясистых, покрытых рыжими волосами пальцев.

Позади хана ехала – также на значительном расстоянии – вторая кавалькада вельмож, представителей всех подвластных ему народов. Длинный кортеж как начинался, так и замыкался отрядом гуннских всадников с длинными пиками. Эти воины конвоировали необыкновенно изобильную охотничью добычу, которую везли на нескольких низких и широких дрогах, запряженных четверкою лошадей.

Исполинский зубр, собственноручно заколотый Аттилой, занимал один целые дроги. Буйволы помельче, два медведя, несколько волков, три лося, олени, вепрь и рысь; затем всевозможные болотные птицы: цапли, журавли и т. д., заклеванные дорогим исландским соколом, наполняли остальные повозки и фуры. Рядом с ними лежало в живописном и художественном беспорядке различное оружие: метательные копья, луки, колчаны, стрелы, охотничьи рога; блестели на солнце ножи посреди лиственных гирлянд, которыми были укрыты животные. Кроме того, позади возов с мертвой дичью вели и живых «пленников» зверей, попавшихся в ямы-ловушки, силки и сети: глухое рычанье, хрюканье и дикий вой часто сотрясали воздух, вызывая злобный лай многочисленных собачьих свор.

Громадные молосские псы, употребляемые для травли медведей и волков, приходили в бешенство при виде своих исконных врагов, оставшихся в живых; они так и рвались вперед, увлекая за собою ловчих.

…Четверо посланников с восхищением смотрели на эту процессию, позабыв об Эдико, который хладнокровно и насмешливо смотрел на них. Он давно привык к тому, как возвращается Аттила с охоты. Его больше интересовало то, о чем говорят римляне.

XVII

– Посмотрите, ради бога, что за люди! – восклицал Ромул. – Какое изумительное искусство верховой езды!

– Это не люди и не всадники, – отозвался ритор. – Это кентавры: человек и лошадь составляют у них одно существо.

– Взгляните туда, – с удивлением сказал Примут. – Вон один наездник соскакивает с коня, хлопает его ладонью, и тот бежит прочь.

– Но сейчас вернется обратно на зов хозяина, – хладнокровно прибавил Эдико.

– Действительно, так. Он ловит коня за гриву.

– Вот он и опять на лошади! Ему удалось прыгнуть на нее на всем скаку.

– А тот, на рыжем жеребце! Он бросается вниз, висит на одной ноге… Ну, теперь он разобьется!

– Нисколько, – успокоительным тоном возразил Эдико. – Смотрите: он лежит на спине лошади, держась правой рукой за гриву, а левой за хвост. Видели? И снова благополучно сидит на коне.

– А этот – рядом с ним? Не меняя положения, он вскочил разом обеими ногами на неоседланный хребет!