Федор Федорович Метлицкий
Замещение. Повесть
15
В мире Агента с давнего времени люди, в результате правильно поставленных образованием мозгов, научились видеть в настоящем одновременно все исторические эпохи, словно глядя сразу в необъятную чашу прошлого, настоящего и, над головой до края горизонта, – будущего. Такой широкий обзор вытеснил страх смерти, сиюминутную озлобленность, доходящую здесь до физического воздействия на тела противников.
На занятиях с учениками в парке он предлагал смотреть в небо, прикрытое высокими верхушками могучих деревьев. Они тоже задирали головы.
– История – единое дыхание, где нет прошлого, настоящего и будущего, – все настоящее, если вбираешь в себя весь полет человечества. Все идеологии – это резкие перебои дыхания, которые оставляют неизгладимый след.
Аккуратный и дисциплинированный «маменькин сынок» спросил:
– А как ощутить живое дыхание?
– Надо всю жизнь заполнять серые пропасти в чаше времен. Узнавать, проникаться их болью и радостью.
Ученики не поняли, но им нравился образ бесконечной сферы. Они, глядя в белесое небо с плывущими темными облаками, охотно выискивали знакомые им периоды истории.
– Вон, на дне сферы, из пещеры вылезает приземистый лохмач!
– Добывать пищу своему племени.
– А вон пирамиды, как блестят на солнце!
Учитель поддержал:
– Видите, сизые руки долбят белый камень. На темных лицах долгое терпение перешло в монотонную уютность одних и тех же движений, им в обморочном сне видится благословенный камышовый рай, куда они попадут вместе со своим фараоном.
– А что это? В крепость ворвались люди в шлемах и доспехах и рубят саблями людей!
– В Трою пошло броненосное племя ахеян, – процитировал Гомера учитель.
Подростки выискивали в необъятной чаше времена и эпохи, там зияли сплошь темные пространства.
– Вы хоть помните Великую отечественную?
– Войну с фашистами? – спросил парень с разноцветной шевелюрой.
– В Сталинграде до сих пор находят косточки убитых, – протянул руку кто-то. – Я там был с папой. Там очень большая женщина с мечом над головой.
– А с НАТО какая была война?
– Косвенная, – сказал учитель. Разноцветный пропел речитативом рэп:
Под прицелом весь мир, все ночи и дни.
В новый ад напрямик спешат псы войны,
а следом все мы!
Агент прервал учеников:
– А может быть, все было не так? И это легенды, выдумки, которые вы прочли или наслушались? Как обманчиво это небо!
– Как так?
– Вы должны подвергать все сомнению. И стараться докапываться до истины сами. Если не сумеете, то не утверждайте уверенно, что это так.
– А как докапываться?
Учитель сделал паузу.
– Людям кажется, что они одни, не видя исторической жизни человечества в белесом тумане безграничной сферы. Чтобы увидеть всю сферу истории, надо много знать. Узнавать культуру народов, изучать историю, искусство и литературу, и под ними чувствовать живые души писавших и говоривших. Постоянно пополнять эту сферу знаниями. Учиться всю жизнь, и то не узнаешь все.
Он ощутил, что им стало скучно.
16
В офис Общественного движения неожиданно приехал черный правительственный лимузин, за Агентом. Тот охотно поехал к Лидеру, хотелось высказать несколько мыслей о творящейся вокруг ситуации.
В огромном кабинете-зале, вдали сидел за большим столом Лидер. Он с любопытством оглядел приблизившегося Агента, его элегантный костюм нездешнего покроя, слегка износившийся.
– Говорят, вы из страны, где нет войн, и вы наслаждаетесь вечным миром.
Тот обстоятельно разместился в кресле и приготовился подробно отвечать.
– Да, мы были одной и той же империей с вами, но в переломный момент, когда экономика развалилась, и стало плохо, все изменилось.
Лидеру невольно поддался галлюцинации, и стал слушать. Тот доверительно продолжал:
– Главы больших стран помогли нам выйти из экономической катастрофы, и мы обнялись с ними, и с тех пор живем в мире и братской помощи.
Лидер неожиданно для себя кивнул в согласии.
– Был такой момент. И не один. В Великую отечественную, когда мы терпели поражение на фронтах, Запад организовал непрерывный поток продовольствия и оружия, и мы обнимались на Эльбе. И в романтическое время, когда подписали договор о запрещении ядерного оружия.
– А потом две империи испугались, что к ним втираются в доверие, – подсказал Агент. – А на самом деле хотят добиться превосходства. Это почувствовали и другие страны. И всеобщее недоверие погубило мир.
Лидер, забывшись, доверчиво слушал, потом вздохнул.
– Но они и предали нас, как всегда. Взгляните в историю – во время крестовых походов хотели огнем и мечом обратить Русь в католическую веру, и новгородский князь Александр Невский разбил рыцарей.
– Он получил ярлык на княжение от монгольского хана.
Лидер глянул с подозрением.
– Князь был открыт Востоку. И хан не требовал сменить веру.
– А теперь Восток стал вашим другом?
Тот с раздражением ответил:
– Мы сами частично азиаты. Говорят о нашей идентичности. Придумали – русский европеец. Наложили схему на наше древнее, жившее совсем в иных условиях, с иными корнями, чем европейцы. Мы самобытный народ, и должны идти своим путем. Конечно, в русле общемировых ценностей.
– А представление о наших корнях – разве не схема?
Он не слышал, продолжал в раздражении:
– Да, мы с Востоком не боролись, и там – никогда не были дружелюбны к нашим врагам. А нам всегда приходилось отражать атаки с Запада. В Смутное время польско-литовские войска захватили Москву, и только русское ополчение помогло изгнать их. А война с напавшими на нас шведами? А войска всей Европы под водительством Наполеона, взявшего Москву и бежавшего с позором? Война с англичанами и французами в Крыму, якобы, защищавшими мусульман? Или борьба всего Запада с молодой страной Советов? А поход на нашу страну Гитлера с его союзниками со всей Европы? Вот, недавно хотели задавить санкциями.
– Какая наглость!
Он, как личную обиду, перечислял беды, принесенные когда-то с какой-то тупой злобой его стране западными державами.
«Тут он действительно видит всю сферу истории в настоящем времени, – подумал Агент. – То, что я внушаю ученикам». И с невольным страхом спросил:
– Так вы никогда не сможете помириться? Но наш пример говорит, что можно установить вечный мир.
– Какой ваш? – обиделся Лидер. – Вашей фантазии?
Агент вдруг спросил:
– Вам не приходило в голову, что неправы вы?
Лидер вдруг остановился, озадаченный.
– Приходило. И даже, что обе противоположные системы неправы. Но прошло время, когда можно было договориться. Время гуманистических принципов. Корни вражды не в идеологии, а в геоэкономике. Попросту, в их жадности. И это не искоренить. Сейчас решает только сила.
И насмешливо спросил:
– Вы, может, знаете выход?
– Нет, – вынужден был сказать Агент.
Лидер вдруг очнулся, словно устыдился, что разговаривает с пустотой. И замолчал, отстраненный, уже забыв о госте.
Из боковой двери выскочил помощник, схватил Агента за рукав и потащил из кабинета.
17
На очередном собрании, организованном исполнительным комитетом, вместе с политологом Кизяковым появился литератор, боевитый крепыш с усами, плавно переходящими в бородку, с наглым выражением лица. И, уверенный в повиновении зала, сразу заявил:
– После Освенцима любая поэзия невозможна, говорили в старину. Это был стыд уцелевшего – за свою культуру. На самом деле поэзия для узников была отдушиной, как противоядие. Именно войны рождают новое искусство. Когда-то поражение русских войск в Крыму дало «Севастопольские рассказы» Льва Толстого. Революция семнадцатого года породила много талантливых юношей – Шолохова, Гайдара, Платонова, а Великая отечественная – пласт фронтовой литературы.
– Значит, войны для литературы благотворны? – усмехаясь, подзуживал Дон Кихот. Тот принял осанистый вид.
– Большое искусство рождается на тектонических сдвигах истории. Трудные времена заставляют художников осмысливать происходящее и давать образ будущего.
– Да, это было в варварские времена междоусобиц, – продолжал провоцировать Дон Кихот. – А что во второй половине двадцать первого века?
Новый литератор усмехнулся.
– Хотите спросить, способна ли современная русская литература дать новые смыслы, когда мы вышли на новый уровень? Или поэзия уже невозможна – в силу творческой импотенции? Сейчас, в эпоху перелома, выросли новые поэты – стоики, как когда-то в Отечественную. Мужественные, со сжатыми губами и твердым взглядом – новое направление культуры.
А то, что произошло с русской литературой до обнуления, – продолжал новый литератор, – было катастрофой! Она стала предметом рынка. Процессы гниения в конце девяностых прошлого века стали очевидными, еще до развала СССР. Все мнения, как и тексты, стали равноценными. Во главе литературного процесса стала свора менеджеров и продюсеров, она определяла значимость того или иного текста. Литература стала жить по законам шоу-бизнеса.
Он говорил, как хозяин нового литературного процесса, законно занявший одно из почетных мест в иерархии творцов, изгнанных министерством культуры.
– До эпохи обнуления в литературе был неестественный отбор. В первый ряд выдвинулись имитаторы от литературы. Объединила их нелюбовь ко всему русскому, осмеяние всех и вся, вопли: «Так жить нельзя!» Получили «премиальную литературу», «Большую книгу». Традиции русского богоискательства были отброшены, новые писатели стали переписывать западных коллег. Кто были эти люди? Эффективные менеджеры, редактора, которых воротит от самой мысли о патриотизме, от всего русского, особенно героического. Воротит от таких слов, как «подвиг». Сознательно отделяли себя от народа.
Участники Движения возмутились. Толстый филолог зло выкрикнул:
– Но ведь не было бы агрессии, не надо было и подвигов, жертв!
– И не было бы таких слов, как Сталинград, Великая отечественная, – парировал литератор. – Но в так называемую оттепель пластмассовый мир победил, как пел панк-рокер Летов.
– Мы, чукчи, не писатели, – ерничал Дон Кихот.
– Все равно – вы за них! Живете в той антиутопии, когда обществом управляли менеджеры и администраторы. И герои дивного мира – селебрити и интеллектуалы, с их вторичностью и близостью к кормушке.
– Но теперь-то вы на богатырском коне.
– А вы, когда привычный уклад обрушился, обнулился – отреклись от своего государства, от народа, открыто или втайне стали предателями.
– А что, самостоятельное мышление уже предательство?
– Оно, конечно, должно быть. Но хаять государство, родину, не отказываясь от государственных средств…
– Какие государственные средства? Вы же лишили оппозицию всяких средств к существованию.
Тот не слышал.
– Суть в том, чтобы дать нашей культуре стать русской, а не по проекту Запада. Вычистить нашу культуру от плесени мещанства и пошлости.
– То есть, от вас, – приказным тоном отрезал Дон Кихот. – Под современным богатством культуры и духа уже невозможно откапывать и обнюхивать светящиеся гнилушки варварской истории.
Новый литератор запнулся, словно он бахвалился, и обозлился:
– Должна быть спецоперация в самой России, где мы должны отвоевать и заново обрести свою идентичность!
И торжествующе вышел, хлопнув дверью.
Политолог Кизяков осторожно пытался остановить возмущение:
– Это один из самых трудных вопросов – отношение к колеблющимся. У идеологов это просто: «Кто не с нами, тот против нас». Нужно вырабатывать консенсус между сообществами.
Дон Кихот ехидно спросил:
– Такой, как был после прихода Крыма в родную гавань? Или во время единения с воевавшим Донбассом?
Политолог не обратил внимания на реплику.
– Это могут дать наши русские классики художественного творчества. В них есть все, что может консолидировать нас – нравственное начало, которое чуждо Западу. В душе глубинного народа всегда будут фильмы «Покровские ворота», «Белое солнце пустыни» и, конечно же, «Офицеры». Для выработки сплоченной позиции нужно самовоспитание, питающееся снизу, от живого нравственного чувства глубинного народа. Это путь к обществу, живущему по нравственным основам консенсуса.
Он вздохнул.
– Хотя укрепление нравственного фундамента нашей жизни вряд ли станет быстрым и последовательным. Здесь нас ждет противоречивый и корявый, как все естественное, процесс. В поддержании консенсуса велика взаимная ответственность государства и гражданского общества.
Наступило молчание. Вдруг встал Дон Кихот с развевающимися волосами.
– Вы же были в прошлом либералом, известным гуманистом! Что с вами произошло?
Лохматый студент крикнул:
– Лицемер!
Политолога задело непонимание. Он страстно хотел примирения. Все мы живые, понимающие люди. Как же так?
– Я против идеологической мобилизации, – твердо сказал он. – С любой стороны. Надо любить грешника и ненавидеть грех в нем.
Агент понимал, что Кизяков нашел спасательный круг для всеобщего компромисса – нравственное чувство глубинного народа, на которое хотел опереться, как на соломинку, которая уводила от опасных убеждений.
18
Жена стала ссориться с Агентом. Они мало встречались, потому что он часто был в разъездах, что-то скрывал, и вообще был какой-то не такой. И мало приносил денег.
Она пилила его, что он ушел из министерства к нищебродам.
Он страшно удивился, что она придает такое значение должностям и зарплате. И когда она узнала, что у него была банковская карта, по которой он мог получить кучу денег, но почему-то не отоваривался, решительно сказала, что устала от обязательств.
Он не жалел, что отдал все деньги, которые ему дали дома, в его мире, жене Близнецова за проживание, хотя та протестовала из-за такой большой суммы. Деньги для него ничего не значили.
– Там ты была другая, не позволяла так унижать себя.
– Где – там? Там и ты был другой.
Она отворачивалась.
– Ну и беги к ней. Слава богу, что у нас нет ребенка. Страшно подумать, что бы со мной было.
Он боялся, не появился ли у нее кто-то другой. И в нем проснулась ревность – воскресло чувство собственника.
Однажды он пришел к ней, угнетенный возможной скорой ликвидацией их общественного движения, так и не решившего проблему вселенского сознания. У нее был решительный вид.
– Ага, я так и знала – ты любишь другую!
Она прочитала записку, которую вытащила из потайного карманчика его папки.
– Что это? «Где ты сейчас? Я жду тебя, ты лучшее в моей жизни».
Агент опешил.
– Это ты писала.
Она ударила его по лицу.
Его еще никогда не били. Все рушилось, между ними возникла стена. Глухая, какой не бывало в его мире.
Он накачивал себя. Ведь с самого начала чувствовал, что мы разные. Я люблю радоваться, когда вдруг делаю открытие, когда наступает озарение, даже если это нелепость. Она презирает все это, и все, к чему я стремлюсь. И постоянно молча обижается. Гадай, что не так сделал, то есть, не проявил внимания, и настолько туп, не тонок, невнимателен, что даже не замечает, что сделал! Самое страшное – патологическая обида на невнимание, это убиение любовного чувства. Вернее, его у нее и не было. Другой у нее – для удобства, а неудобен – и раздражение.
Неужели я способен закрыться – и все разрушить? Где же мое постоянное чудо иных отношений? Я сам создал ее – непогрешимой, не видящей в себе недостатков – моей податливостью подкаблучника.
Он испугался, до чего же дошел.
Она плакала.
– Я найду другого, и буду счастлива.
Он вспомнил, что к ней заходил ее бывший одноклассник. Грубовато сколоченный строитель, умелец на все руки, починивший протекающую трубу в туалете и заменивший узел с горячей и холодной водой в ванне. Мужчина, на которого можно было положиться.
Она стала тенью той, другой. Он уже не ощущал чувства ревности, но в каких-то поворотах тела или сознания оно больно, смертельно кололось.
– Я устала, больше не могу, – сказала она. – Уходи.
