Фарход Хабибов
Дивизия особого назначения. Пограничники бывшими не бывают!

Глава III
«Привыкание»

25 июня 1941 года, где-то в Белоруссии, в полусотне километров от границы с Польшей (второй день Там)

Что было утром, не знаю. Вроде и не спал, а окружающее под конец уже не отображал, как-то плыло все – и звук, и изображение. Так что глаза закрыл и не открывал, все равно от них толку нет, одна дезориентация. Хотел еще и уши пальцами заткнуть – не успел. А то был бы, как знаменитые три обезьянки, только в одном лице. В себя пришел гораздо позднее, когда меня кто-то стал тормошить:

– Товарищ старший лейтенант, товарищ Любимов, вставайте, они ж пристрелят! Вставайте уже!

– Что, где, какой старлей?

Открываю глаза… Ни хера себе-е-е-е-е-е-е!!!!! Я валяюсь в пыли (как свинья, или кто там еще в пыли любит валяться?) на обочине дороги среди леса (ну как среди леса, дорога идет мимо леса). Поблизости вижу уныло передвигающую ногами от меня (тогда уж отодвигающуюся) колонну безоружных солдат с охраной вокруг. Аха! – значит – пленные. Некоторые вон вовсе без ремней, многие разуты, кое-кто без гимнастерок. А некоторые, наоборот, в шинелях. Многие грязными бинтами перемотаны. Но далеко не все. Больше таких, что целехонькими выглядят. Хотя по форме видно, что РККА, тем более по бокам фашисты с Кар-98к идут. Да и по противной форме цвета «фельдграу», знакомой нам с детства (из фильмов о войне, конечно, слава богу, не из реальности!), узнаю главных врагов Союза до 1945 года. Смотрю на себя… И офигеть на фиг, не встать, я тоже в форме РККА! Я тоже, что ли, пленный? Меня пытается поднять белобрысый офицерик (командир?), похожий на накачавшегося Галыгина^[23], правда, без галыгинских кудрей. Чем-то неуловимым, такой же, как мой покойный Тыгнырядно… Жаль пацана… Погодите, гражданы и старушки! Какой такой Тыгнырядно? Откуда я знаю эту фамилию? И тут я все вспомнил! Так это что – многосерийный сон? Действие галлюциногенов не кончилось? Из комы не вышел?! Мать-мать-мать!.. Родите меня обратно!

Да уж!.. Бросило меня в дрожь, как цыпленка, которого лиса поймала и пытается употребить по назначению, а еще и с кетчупом, да с табаком (ваще-то сопленок табака это детеныш домашнего кузена фазана (или фазен кузана?) на блюде, табак – блюдо, перс. или тюрк.). Сорри за отступление, но какой бред в башке пробегал, тот и описываю, без изъятий. Так что получается, что цыпленок табака – цыпленок на блюде, вариант – под блюдом. Особо придирчивых могу также просветить, что люля-кебаб (или кабоб) – это мясо (или шашлык) в стиле люля, то есть – по-цыгански, а по смыслу – шашлык для бедных. И похоже, что этот самый кебаб из меня уже недавно кто-то сделать пытался, а так как фашисты – национал-социалисты (ну социалисты для бедных разумом), вот и из меня делать пытались кебаб-люля. Блин! Да что же это у меня с головой и что это с мыслями? Чего они так скачут-то?!

Ловлю себя на мысли, что этих самых мыслей у меня слишком много – беспорядочных и лишних (мало того, они не несут никакого смысла). Похоже, это моя бедная башка таким образом себя успокоить пытается. А что она бедная, легко догадаться по двум большим шишкам на ней, причем одна, которая побольше, покрыта кровяной коркой. Впрочем, не только шишка. В засохшей крови полголовы и треть морды. Кто ж меня так и за что?

Обращаюсь к единственному доступному источнику информации, «гуглю» ему:

– Слышь, братка, а седня день какой?

– Как какой, товарищ старший лейтенант? Двадцать пятое июня сегодня.

И тут меня словно снова по голове шарахнули! Все вспомнил. Совсем! Е-мое! – я ж теперь в сорок первом году, бли-и-ин! Я аж присел.

Может, пресс-конференция с белобрысым и продолжалась бы до скончания веков, но тут длинный очкастый фриц (ну, в очках таких круглых а ля братья Гриммлер^[24]), блин, человек с ружьем в фельдграу (немец! По одеже, во всяком случае, точно не мордвин) подбегает и что-то лопочет на своем совсем-не-мордвинском:

– Штейт ауфф русише швайне! Форвард, шнеллер, лес-лес!

Эти команды и нажали на спусковой крючок моего бедного шибанутого разума. Я взорвался, не думая не только о последствиях, вообще ни о чем не думая:

– Да пошел ты, чмо очкастое! Я мутер твою шпили-вили! – разглагольствовал я, так и развалясь в пыли, обращаясь исключительно к этому быдлу очкасто-третьерейхному.

Очкорылый фашист (прямо Сноуден-клон какой-то!) лопочет куда-то в сторону кому-то и чего-то (стукач!). Я разбираю лишь «херр обер-фейнрихь»^[25], и думаю: «Вот-вот – «хер», и все вы немцы – херы!» На крик очкозавра (или моего персонального глюкозавра?) подбегает ко мне немчурбанфюрер поширше, да с машиненпистоле-38 (или как там эта трясогузка называется) на грязной, уже успевшей обильно вспотеть, шее, передергивает затвор своей музейной коммунистоубивалки да как польет в мой адрес оскорбления! Где ж ихняя европейская воспитанность и толерантность?

– Штейт ауфф, русише швайне!

– Их нихт русише швайне, их, вообще-то русише тигер. (Я родился в год Тигра.)

Я ж, идиот, все еще надеюсь (причем очень старательно), что все-таки сплю я, а эти ископаемые скинхеды мне снятся, потому и продолжаю:

– Ты это, Хер Унтерофицир, шайсен на хрен!

Посмотрел на меня этот швайнштайгер… и раздалась короткая очередь… Убил, сцуко! Все, я опять умер! Реалистичный, бля, глюк: видел перед смертью, как с меня ошметки тряпок, кожи и мяса полетели! Умираю… «День сурка» продолжается.

И тут: бац! Перемотка…

– Товарищ старший лейтенант, товарищ Любимов, вставайте, они ж пристрелят, вставайте уже!..

Блин! Опять (или о-семь?) я валяюсь на пыльной обочине, рядом солдатик (блин, их тогда красноармейцами или бойцами называли!) в форме РККА. Хотя нет, он вроде офицер (то есть командир), пытается меня поднять, а я все еще валяюсь в пыли.

– Слышь, родной, ты кто? – спрашиваю я.

– Лейтенант Онищук, товарищ старший лейтенант. Вы что, меня не узнаете? Мы ж с одного погранотряда.

Все-таки не сон! Значит, все-таки круто я попал на войну^[26], пора смириться с этим, то есть с «я попал». Значит, и тут: «Ты прости, мама, что я был такой упрямый!..», значит, и здесь я – погранец, наяву-то (то есть – в реале) я служил в свое время в Московском погранотряде, в/ч 2033. Кстати, про отряд наш фильм есть: «Тихая застава», который похож на действительность, как старая шлюшка, переспавшая со всеми, у кого встает, на огненную комсомолку, погибшую девственницей. То есть фильм лжив. Там типа вокруг все трусы и враги, а в части – сплошные небожители да белокурые бестии. Хрена вам, господа авторы! Ни хера там так не было, там и люди вокруг, и внутри в/ч были чище, добрее и дружнее. Да и солдаты в отряде в основном, наверное, процентов на восемьдесят были местные: таджики – до черта, узбеки – до хрена, русские (граждане Таджикистана которые) – две штуки (я и Санек с Кургана, с Курган-Тюбе то есть), татары – пять штук (один Равиль чего стоил!), ну и даже туркмены – две штуки, в довесок – казах-канабисолюб Нурлан… Чет-то опять отвлекся я…

О! А здесь снова очкастый юберменьш, клон Сноудена, ко мне лезет:

– Штейт ауфф русише швайне! Форвард, шнеллер, лес-лес!

– Да пошел ты, чмо очкастое! Я муттер^[27] твою шпили-вили, я гросмуттер^[28] твою шпили-вили, да и не раз, да и не один, да и ваще: весь твой род, блядуче подзаборный, имел!

Говорю я, говорю все это, а потом меня осеняет: а чего это я повторяюсь? Надо по новой его обласкать, оригинальней надо быть (да что за тавтология-то, хрен-нахрен, где креатив-то?).

Ну, и включив креатив, посылаю фрица к едрене-фене, почти «петровский загиб» воспроизвел. А этот хмырь опять стучит на меня унтеру. Ну и, конечно, опять подбегает унтер-официр великогерманского рейху и тоже машет своим МП-38.

А меня понесло, покруче, чем Остапа:

– Да вы заипали, аналисты-ананитики: русише швайне, русише швайне! Хошь, покажу, на чем я вас, с вашим Гитлером вертел? – лезу руками к ширинке, борзея вконец.

А немец попался упертый, как трактор, и: тара-рах – в меня вновь входят пули…

Темнота…

Опять убивают!.. Ну что за штампы: как пленный боец РККА послал куда подальше, сразу убивают, ублюдки! Нет, чтоб выслушать, а вдруг чо умное скажу, вдруг пошлю в какое симпатиШное место, вам же «лебенсраум»^[29] нужен…

Перемотка…

– Товарищ старший лейтенант, товарищ Любимов, вставайте, они ж пристрелят, вставайте уже!..

Похоже, мой персональный «День сурка» продолжается. И вновь я валяюсь в пыли на обочине, в метрах пяти от меня вновь так же понуро начинает движение колонна пленных красноармейцев, а Онищук снова (для него-то – в первый раз!) пытается меня поднять. Пилядовый дуварес, как говаривал Равшан (или Джумшуд?), да на хрена мне сдался этот долбаный «День сурка»! Чувствую, надо вставать и идти, куда гонят, а то опять убьют. Не, ну разве немцы не долборазы, за последние полчаса щас в третий раз убьют?! Видимо, это я все же попал в какую-то игру, и тут надо придерживаться сценария. В противном случае меня ожидает перемотка. А это очень больно…

И снова ко мне подбегает очкастый вермахтчанин (да чего это я сравнением Сноудена-то обидел? – Эдвард реальный не настолько плохой пацан, и мне уж точно ничего дурного не сделал). И пошли сразу опять грубость и унижение… Сцуко, в руках ружбайка, вот и геморройствует! Я б те очки-то в глотку бы вогнал, гадюк семибатюшный!

– Штейт ауфф, русише швайне.

Ну, и опять ничего оригинального! А где ж немецкий креатив, типа: «дас ис фантастишь» и так далее? Ой, опять мои стукнутые мозги куда-то не тудыть понесло с дикой скоростью…

Так, пора включить мозг, ну свой межушный ганглий, видимо, я что-то делаю не так, и меня вскоре опять немножко убивают. Значит, надо делать все так, как надо. Только вот: а как понять, как надо?! Хотя, как начнут убивать, значит, снова ошибся, и надо исправляться. Логично? Логично! Ну, раз меня сюда забросило, надо попробовать побарахтаться.

Встаю, отряхиваюсь и громко отвечаю:

– Яволь, херр официр.

У немца глаза стали ширше (или правильно говорить «ширее»?) евойных очков.

«Ну да! Хрен те офицером стать, легче одной жопой на Эверест залезть», – подумал я, вливаясь в колонну пленных.

Бредем… Минут через десять Онищук у меня спрашивает:

– Товарищ старший лейтенант, а вы откуда немецкий язык знаете?

А что я ему скажу? Что люблю фильмы про Великую Отечественную и по ним наблатыкался чуть-чуть по-оккупантски шпрехать?

Кстати! В далеком уже (блин! Со всех сторон далеком!) 2003-м я был гастарбайтером в России, в УрФО^[30] (ну, надеюсь, всем понятно, что это вовсе не НЛО по-английски?). И там, в июне того самого 2003 года, мы вкалывали на каменоломне, гранит серый добывали, щоб новые русские всякие архитектурные прибамбасы из дикого камня делали.

Ну, работаем с пацанами, прикалываемся, и я, как рулила, типа прикрикиваю на них, стебусь на великорейхском:

– Арбайтен, узбекише швайне!

– Шнеллер, алзо, цурюк, форвардс!

– Хенде хох, Гитлер капут, дойчен зольдатен унд официрен…

– Ди штрассе дер браунен батальонен…^[31]

А в это время к горке, на которой мы камень ломаем, подходил один из сторожей каменоломни, старый дядя Петя, пожилой такой щирый хохол, но левобережный, Пiтро короче.

А родился дядя Петя где-то в первой половине тридцатых прошлого века (плюс-минус пять лет, я паспорт у него не проверял) и все прелести оккупации на себе испытал. А дядька – еще тот осушитель, кстати! Ну, он осушает емкости со спиртом, это, видимо, его личный национальный дядьпетьский вид спорта. И нормативы есть. Утром – пол-литра спирта, в обед – та же доза, и вечером еще литрушка. А все напитки, что ниже 90 градусов (не Цельсия и даже не Кельвина, а чего-то другого – поядреней), для него что-то вроде капусты для каннибала или соляры комару.

Так вот дед Петро, заслышав мои фрицеподобные вопли на горке (а в лесу слышно далече, с горки-то), чуть штанишки свои не испортил (изнутри причем). Но в бега не ударился, а пошел домой за ружьем. Дедово восприятие действительности было усугублено тем, что я был в спецовке, которая раньше была вообще-то военной формой. Данную форму в виде гумпомощи нашей (таджикской) армии подарили то ли пакистанцы, то ли еще какие прототалибы. Ну, она, зараза, еще и цветом была похожа на фельдграу! Фасон, правда, не тот, но дядь Пете ведь от роду уже семьдесят-восемьдесят, да и в молодости его никто Зорким Глазом не звал, исключительно, видимо, бронебойной глоткой звали.

Вот и вернулся к горке дядя Петя с ружьем и очень недобрыми, кровожадными (но очень патриотичными) намерениями. Хорошо, что решил почти в упор оккупантов бить, чтоб наверняка. На свой последний бой дидусь всерьез настроился, патронов по карманам распихал, сколько влезло! Хорошо, что когда поближе подошел, то узнал меня. К тому времени кричать дурацкие шпрехословья я уже перестал. Так что дедок только поматерился, сперва перебрав меня, мою родову, каждого немца (во веки веков!), ну и НАТО (туды ж ее в качель!) добавил, напоследок очень нетолерантно обозвал правительство США. А потом рассказал о том, что с ним было и что он планировал. С утиной дробью на немцев попер, мазохист старый! Всего два патрона с картечью было. Да, были б там вермахты, они б из него быстро половичок сделали бы (ну или фотообой «Старый охотник», как вариант «Большевик-камикадзе»)… Хотя… одного-двух дед завалить бы успел, при удаче…

Всего этого я не сказал, конечно, Онищуку, а промолчал. Потом говорю:

– Онищук, звать-то тя как?

– Забыли, что ли, Петр же я, – отвечает он.

Еще один Петр, да и по фамилии тоже хохол, но это точно не тот.

– А ты не можешь, Петруха, меня в тему втянуть: что происходит? А то я ни разу не понимаю, что происходит, только фамилию свою помню.

– Наверное, из-за того, что вас по голове прикладом немец ударил, вы временно память потеряли.

– Это вон то очкастое гребло меня вдарило?

– Нет, таащ старш лейнтант, тот, какой бил, ушел в голову колонны.

– Ну все, летехи краснопузые, конец вам и вашей красножопой власти! – заявил нам, некультурно прервав беседу двоих приличных людей, поравнявшийся с нами крепыш, очень похожий на телевидеокиллера Доренку^[32] времен телеубийства Лужкова. До того энтот типус вроде шел в следующей за нами шеренге.

– А чем мы или власть тебя обидели, хренобобр замусоленный? – спрашиваю интеллигентно у мордоворота.

– Пой, ласточка пой, пока есть время! Вот, как придем в лагерь, я начальству сразу тя покажу, выблядок коммунячий. И сделают из тебя немцы труп. Так что: допелись вы «варшавянок» с «интернационалами». Все! Амбец вам, краснюки, попомните вы слезы моих родаков! Вот такие же, как вы оба, их зимой в Котлас-город высылали, один тоже чернявый был, как ты, старлей, а второй хохолок – как ты, летеха. Вот я теперь…

Не, ребята! Как интеллигент и юрист, я такого проявления нетолерантности снести не мог. Потому незамедлительно приступил к защите своих общечеловеческих прав и ценностей. А именно: с ходу двинул этого «доренку» сапогом в междуножие (тот и договорить не успел), синхронно Онищук (тоже, оказывается, правозащитник!) лупанул под дых и добавил правой в челюсть (а не трожь погранцов некультурными словами, верблядок!). Мордоворот отреагировал предсказуемо, то есть рухнул. Колонна идет дальше, почти по упавшему. И тут идущий в двух рядах за нами казах (а может, киргиз, ну, или бурят) добавляет тяжелым сапогом в висок предателю, приговаривая:

– Шишангды кутыга!^[33]

«Нет, все-таки киргиз, – думаю. – Молодец, сознательный киргиз!.. Правда, немного извращенец, но правозащитник знатный, не чета Сахаровым с Ковалевыми!»

«Доренка» удостаивается еще пары пинков от проходящих. «Ишь ты, какие у нас сознательные солдатики (блин! – бойцы же)!» – продолжаю думать я…

А тут еще и немецкий унтер нас порадовал, целых три патрона всадил в предателя, валявшегося в пыли, как говно в проруби, за то, что тот не встал по команде. А и как ему вставать-то было, он, наверное, без сознания был, а поднимать суку никто как-то не стремился. Но навсегда в моей голове застряло праздное любопытство, что же хотел еще сказать «feat-Доренко»? Договорить мы ему ж не дали. Да и хрен с ним! Собаке – собачья смерть, одним потенциальным власовцем меньше.

– Онищук, а еще командиры среди нас есть? Собери-ка командиров ко мне, нам срочно поговорить надо. Надо отсюда когти рвать, а то эти ивуАрийцы геноцидить станут, отвечаю за базар.

Онищук сначала от моих речей как-то поморщился (а чего я такого сказал-то?), затем принялся активно изображать реакцию Швондера, впервые увидевшего Шарикова^[34], да еще Шарикова, который танцевал бы модный танец тектоник под аккомпанемент балалайки. Потом до меня дошло: блин, необходимо базар фильтровать! Надо бы малость мне прикусить свой безкостный инструмент. Или хотя бы сначала про себя проговаривать на предмет редактуры.

Пытаюсь выражаться поприличнее:

– Ну это, надо нам из плена бежать, не то фашисты нас голодом заморят, а то и вообще пристрелят.

Постепенно ко мне стекаются шестеро офицеров (да блин же! Тогда ж еще командиры были!). Вообще-то удивительно, что фрицы рядовых от командиров не отделили. Или это у нас еще впереди, когда до какого-нибудь сортировочного хрен-лага доползем?

По петлицам определяю (вроде не ошибаюсь с этими кубиками-шпалами): два лейтенанта-танкиста, два летчика в том же звании (один оказался бомбером, другой – истребком, впрочем, это я уже позже узнал) и военфельдшер в компании с воентехником второго ранга. Чуть не прокололся: я ж собирался уже медика с техником лейтенантами обозвать. Хорошо, что они первыми представились. Блин! Я с этими спецзваниями еще накосячу! Кстати, охереть офигенно, но воентехник до жутиков похож на изрядно помолодевшего Сердюкова^[35] (который «табуретоборонсервис»)!

Да… а старше меня (по званию) никого-то и нету! Это хорошо или плохо? Ладно, там разберемся, а пока: ша, Чебурашка скажет речь! – про то, зачем нас немцы строили-строили и построили:

– Товарищи командиры! Как вы думаете, куда нас ведут эти белобрысые говнохрены? Пардон, у меня два удара прикладом по голове да контузия, куда нас ведут фашисты?

– Да немцы говорили, в лагерь, будут там кормить и заботиться, а мы для них работать, – фантазирует военфельдшер, чем-то похожий на современное издание Чехова, даже почти пенсне (очки, конечно, но очень круглые и железные) в наличии.

– Увы, товарищи, вынужден вас огорчить, – говорю я, – нас заставят много и непосильно работать, при этом будут стрелять, убивать по малейшему поводу и без оного и кормить гнилой брюквой. Ну, или как вариант – суп из картофельных очистков, причем налитый в ладони или в пилотку.

– Не может быть, товарищ старший лейтенант, ведь немцы – это европейская страна, это Гете, Гейне, Шиллер…^[36] (из медикуса опять интеллигентность поперла).

– Да, товарищ военфельдшер, конечно. Только скажите мне: а Шиллер евреев расстреливал только за национальную принадлежность? Или комиссаров за должность? А Гете колонны гражданских беженцев – стариков, женщин, детей – бомбил или расстреливал из авиапулеметов? Или, может, у детей кровь качал для нужд армии – до полного истощения? Вы забыли бомбардировки утра двадцать второго, разве Шиллер и Гете такое сотворили бы? Про Гейне я вообще помалкиваю, его нынешние самого бы убили, поскольку евреем был. Да и запрещен он в Германии теперь, за это самое.

– Нет, товарищ старший лейтенант, наверное, не мог так делать Шиллер, – отвечает военврач, тряся чеховской бородкой. – Неужели эти могут так? А куда германский пролетариат смотреть-то будет?

– Куда? Да в рот гитлерам да геббельсам с розенбергами, так что могут. Еще и не то могут, – отвечаю, – скоро сами убедитесь.

– Товарищ старший лейтенант, а откуда вы знаете про то, что творят с пленными немцы? – загоняет меня в угол логичным вопросом хренов медик.

– Так я в мопровском^[37] журнале прочитал, там описывали, что немцы творили с польскими военнопленными в тридцать девятом, – ловко отбрехиваюсь я. А что вы думали, адвокат же, для нас отбрехивание, как скальпель для хирурга.

Блин, что и как им сказать, чтобы они поверили, чтобы поняли?! Мопровский журнал, конечно, хорошая вещь, но… Хорошо, что хоть слушают пока. На крайняк буду давить тем, что у меня на «кубик» больше, да авторитетом «многознающего» НКВД. Все-таки они в основном НКО (Народный Комиссариат Обороны), а я пограничник, и погранвойска все-таки в ведении НКВД.

Тут к нам проталкивается солдатик-славянин (да помню я уже, что боец он, но про себя-то могу по привычке выражаться!), и говорит:

– Товарищ старший лейтенант, тут в голове колонны есть капитан-танкист, только он не хочет к вам.

– Ну, капитан так капитан, он званием постарше, пойду сам к нему. Ведите, товарищ боец.

Потихоньку, чтоб не привлечь своей активностью внимания конвоиров, проталкиваюсь вслед за солдатиком в голову колонны. Совершенно кстати, что немцы почти совсем забили на передвижения внутри колонны. Видимо, для них, уже отягощенных комплексом великого победителя, главное, чтобы из колонны не выходили и не останавливались.

– Разрешите обратиться, товарищ капитан, старший лейтенант Любимов, Брестский погранотряд.

– К чему эти уставные игры, старлей, все – отвоевались! Крышка большевикам, а мы теперь – просто граждане, – отвечает мне высокий, чуток узкоплечий аристократичный брюнет.

– Не понял, товарищ капитан, вы что? Вы что, серьезно думаете, что это конец Советской власти?.. – я даже растерялся немного. – Из-за неудач первых дней войны? Это же временно, капитан.

– Да, Любимов! Сам ведь видишь, что случилось с нашим «могучим ударом» и «малой кровью». Все! Приехали, туши свет!

– Ты что, капитан, думаешь, все, что проиграли мы войну и что пора лизать задний привод Германии?!

– Конечно, разве не видишь, все, крышка сесесеру. Так что готовься, старлей, в свободной демократической России жить.

– Капитан, ты что, решил, что немцы пришли просто для того, чтобы скинуть большевиков, а потом взять, да и отдать власть нам – русским? Особенно тебе, конечно! Да вот только – за что? Ты что, родной дядя Гитлера или личный массажист главной жирной задницы рейха – Геринга? Да на черта им это нужно! Им нужны ресурсы, территория, а люди лишь как рабы. Разве не слышал, как они нас унтерменшами называли? А это значит – недочеловек! Короче, капитан, мы собираемся бежать и воевать за свободу Родины и за товарища Сталина, а ты?

– Нет, я больше большевикам не прислужник, пошли они на… короче – далеко.

– Капитан, а присяга? Или ты из этих, ну из бывших или из троцкистов каких-нибудь?

– Нет, я из рабочей семьи, и ни троцкистом, ни каким то другим – истом не был!

– Значит, ты капитаном стал благодаря большевикам и, несмотря на это, курнамакствуешь^[38], ублюдок?

– А пошел ты, большевистская подстилка! Щас унтера кликну, и пристрелят тебя за милую душу.

Хреново, однако… Капитан-то говнист до передоза, да и похож речами на покойного «лже-Доренку». И как в нем столько удобрений-то помещается? Сука, на собраниях партию лизал, наверное, да всяко и бурно поддерживал политику партии и правительства. Выдаст! – как два пальца обо… как два пальца, скажем, облизать. Надо срочно что-то делать, а то на привале точно закозлит. Позорит он и РККА и бронетанковые силы наши, мочить его надо в сортире. Только где ж я тут на пыльной дороге сортир-то найду, товарищ Путин?^[39] (ВВ который, ес-сно.)

Вернулся к нашим офицерам, которые вообще-то командиры, и говорю:

– Товарищи командиры, а капитан-то сукой оказался, отказывается от присяги, говорит, что большевикам конец. Грозился немцам накляузничать, надо его мочить.

– Не понял, как это мочить и зачем?

– Ой, извините, товарищ военврач! Я говорю, убить его надо. Этот… очата об барад^[40], какой он пример красноармейцам дает? Если каждый так будет думать и поступать, то нашей социалистической Родине точно конец придет.

Тут замолчали товарищи командиры, призадумались, повесили буйные головы из-за подлюки капитана. И я тоже задумался: попадем в лагерь, это все – кранты египетские, накроемся большой посудиной из цветных металлов, а умирать бесполезно и безропотно как-то не хочется. Даже если это сон или бред… Пусть умрем, но с собой хотя бы десяток фрицев захватим. Все ж РККА и партизанам потом легче хоть на капельку будет. Да и не в РОА же мне идти, совесть не даст (а, может, даст? Не, ну их нахрен, такие раздумья!).

Увлекшись, вдохновленный тем, что меня слушают и не перебивают, продолжаю:

– Так вот, господа офицеры, как только кину шухер, нападаем на немчуру и рвем копыта в лес, а там затихаримся и начнем щупать фашистов за яйца да вымя… – успеваю сказать я и чувствую, что допустил ошибку, и даже не ошибку, а целый их каскад. Первым, прямо в лицо, меня бьет Онищук, и даже медик лезет со своим сапогом мальчукового размера. При этом все кричат:

– Бей белогвардейскую гниду, бей савинковца (а кто это?), бей булак-балаховца.

Бьют минуты три (по моим субъективным ощущениям) и, подобно «Доренке», оставляют меня, порядком окровавленного, в пыли. Унтер, походя так, расстреливает меня из автомата, умираю. Обидно… Свои прибили…

Темнота.

Перемотка.

Я оцениваю себя и свою очередную смерть, так сказать, со стороны и делаю выводы: пора запомнить, что в то время были командиры, а за «офицера» могут дать и в рыло (если не хуже!), второй вывод – базар надо фильтровать, по фене командиры РККА и уж тем более НКВД не ботали (если только не в рамках спецзадания с внедрением)! Да и «господами» в то время кидаться не следовало. Немало «добра» белогвардейцы всякие, решив реставрировать «Расею» и прислуживая дефензивам с сигуранцами и прочим подобным конторам, причинили советским людям. И все это было совсем недавно… Каждый второй – очевидец (если не каждый первый). И, значит, говорить надо так:

– Так вот, товарищи красные командиры, погостили в плену, пора нам и честь знать! Сами видите, охрана пока еще жидковатая. А приведут в лагерь – все, о побеге можно и забыть, и готовиться или к карьере предателя, или к стезе раба. Ну, или готовиться к встрече с предками.

– И что вы предлагаете, товарищ старший лейтенант? – спросил воентехник.

– Нападаем на охрану, их меньше. Убиваем их, получаем свободу, а там разберемся, как дальше быть. Ну что, товарищи, вперед?

Командиры кричат: «Нападаем на фашистов!» И пошло-поехало! Правда, больше половины красноармейцев так, по-моему, и не поняли, что же произошло. Но, увидев, как Онищук с летуном бросились на унтера, некоторые бойцы все осознали, помогли… А вскоре уже изрядная толпа ломанулась на охранников. Те тоже сначала растерялись, но уже буквально через пару секунд открыли огонь. Унтер успел расстрелять и Петруху и летчика, зато более десятка красноармейцев попросту раздавили его. Наверное, через минуту мы были свободны, только вот это нам стоило жизни больше чем трех десятков наших товарищей… А некоторые так и простояли на дороге в бездействии… То ли струсили, то ли растерялись, а то ли ждали, в чью пользу закончится…

Минут пять мы совещались с остальными командирами, что теперь робить и что делать с погибшими, не оставлять же на дороге. Потому решили собрать их документы (если они есть), переписать данные погибших и похоронить в братской могиле – в огромной воронке, что была неподалеку. Докончить начатое нам не дали. Увлеклись мы, в эйфории были и, видимо, так орали на радостях, что даже не услышали тарахтение моторов. Может, и услышали, только мимо ушей пропустили как несущественное…

Фашистские мотоциклисты, ехавшие в авангарде колонны, быстро во всем разобрались, не растерялись, а с ходу ударили длиннющими очередями из пулеметов, установленных на люльках трехколесных машин. Наши бросились к лесу. Только до того леса было не меньше ста метров. Попробуй, убеги от пяти синхронных пулеметных очередей, да по пересеченной местности, да когда стреляют с дистанции, для пулемета просто смешной… Лично я даже побежать не успел, оцепенел, да так и остался стоять, как навеки вкопанный столб, у воронки, в которую только начали стаскивать погибших.

А потоки свинца с мотоциклов меня каким-то чудом миновали. Или не чудом, просто более заманчивые цели были в избытке – те, кто убегал. Кстати, не один я на дороге остался. Только стоял, кажется, я один, остальные хоть на землю попадали. А за этой пятеркой мотоциклов ехало не меньше роты немцев. На своих тупоносых грузовиках. Колонна встала, солдаты из машин повыпрыгивали, быстренько выстроились вдоль дороги в подобие цепи. Четко так, дисциплинированно. Офицеры бросили своих солдат на преследование бежавших из колонны. Против роты вооруженных фашистов сотня безоружных и голодных разве выстоит? В течение считаных минут все было кончено, по-моему, до леса из наших никто добежать так и не успел. А меня опять взяли в плен… Да что там – «Взяли»! – Просто подошли и потащили – сначала за шкирку, а потом просто подталкивая стволом карабина. Я ведь все это время так и простоял окаменелостью. Лотова жена, блин! Одушевленная библейская легенда! Только еще более тупая!

– Ти есть кто? Ти русиш официр? Комиссар? – это меня немецкий офицер спросил. А что, сам не видит?

Я все еще был в прострации, все еще в долбаном летаргическом сне! Опять косяк! И еще более страшный, чем с бедным Василием! Ведь это из-за меня погибли полторы сотни ребят, считай – пять взводов. Вот я сука! Вот я лох! Как теперь мне быть? Хотя…

– Да, я красный командир, я комиссар, я коммунист и я еврей, можете меня расстрелять!

– Ти не есть похож на юден…

– Да еврей я, еврей!.. Шолом-Алейхем^[41], Марк Шагал^[42], Дизраэли^[43], Ротшильд^[44], Маккаби^[45], Бибрас Натхо^[46]. – Окончательно успокоившись, я стал насвистывать «Семь сорок», потом расстегнул ширинку и пописал на дорогу, пытаясь попасть в офицера.

– Ну что?! Еврей я?! Так что стреляйте, суки позорные, ваша взяла! Но помните, наши будут скоро в Берлине, а вашему поганому рейху, вместе с вашим чмошником фюрером, придет пиз…

Докончить свою речь я не успел. Мой план сработал, немец расстрелял в меня весь магазин своего «вальтера» (или что там у него было? – не разобрал). Причем первая пуля удачно так для немца попала мне в рот, выбивая зубы, разрывая язык. Так что докончить свое выступление я не успел (для адвоката – трагедия). Я снова умер… Я умер!.. Поделом мне!

Темнота. Перемотка…

Блин, ура! Снова стою в колонне военнопленных, и все ребята живы! А воентехник своим вопросом подтверждает реальность происходящего:

– И что вы предлагаете, товарищ старший лейтенант?

Я же готов обцеловать Прибылова, истребителя, бомбардировщика, Петруху, давешнего киргиза, короче – всех-всех! Даже пока еще живого немца-унтера.

Успокаиваюсь, собираюсь в кучу. Вновь держу речь: