Евгений Акуленко
Ротмистр
Когда Вортош закончил, наконец, свои анатомические изыскания, стоял полдень. Вортош, вероятно, провозился бы и дольше, позабыв про еду и про сон, но уж не выдержал Ревин. Намекнул пространно, что навья, конечно, навьей, но пора бы уже и честь знать. Труп вынесли на мороз, положили в тень, чтобы пригревающее днем солнце не попортило вещественное доказательство.
Хуторяне обступили кружком, глазели на мистическое существо, державшее в ужасе всю округу, с трепетом, как мыши на дохлую змею. Наиболее опасливые предлагали тело сжечь от греха, но Вортош клятвенно пообещал каторгу за подобные инициативы.
– Людечки добрые! – жена станционного смотрителя бухнулась в ноги, запричитала: – Молить буду Господа до страшного суда! Сапоги вам целовать стану!..
– Это, мадам, лишнее! – нахмурился Ревин. – Вы бы лучше поесть принесли чего ни стало. Голодные мы…
В благодарность селяне натащили снеди словно на свадьбу. Да и чем запить нашлось. На радостях да от пережитого водочка пошла в охотку. Три граненых стакана сшибались с глухим стуком. Опьяненный успехом, да и не только успехом, Вортош разгорячился:
– Вы понимаете, господа, это – прецедент! – восклицал он. – Мы добыли неоспоримые доказательства событий, выходящих за рамки нынешних представлений о мире, раскрыли их не мнимую, а действительную подоплеку, от которой отмахивались и власти, и наука! Более того! Своей работой нам удалось принести реальную пользу государству!.. Да-да!..Теперь будет чем заткнуть глотки злопыхателям! Теперь в сторону Ливнева смотреть побоятся!.. А ты, Евлампий Иванович, хорош! Дорогу переносить, мол, уезжайте поскорее!.. А еще фельдшер! Эскулап, понимаешь, от медицины! – Вортош хлопнул хозяина по плечу.
– Ну, было… Что уж тут… Заела нас тварь проклятая!..
– Нет, мил друг, – покачал головой Вортош. – Вас невежество ваше заело! И рубаха своя, которая к телу ближе! Так бы и передавили по одному!..
– Полноте, Вортош! Давайте спать! – зевнул Ревин. – Вторые сутки уж на ногах…
– Да, правда ваша! – Вортош потянулся. – Можно соснуть, пожалуй, часок…
Очнулись господа, только когда за окном уже стояла глубокая ночь. Очнулись оттого, что хозяин, наливая из бутыли, отбивал горлышком дробь по краешку стакана. Выцедил мелкими глоточками и доложил. Не кому-то конкретно, а так, в угол:
– Нету бестии-то… Пропала…
– Что? – Вортош силился совладать с тяжелой головой. – Как пропала?..
Господа запалили фонарь и имели удовольствие убедиться самолично, что труп загадочного существа действительно исчез.
– Вы победу праздновать? Ан рано!.. – зыркнул хозяин. И прошептал, перекрестившись на образа: – Ушла…
– Евлампий Иванович, ты что мелешь такое? Как ушла-то, со вспоротым животом? Верно, из ваших кто утащил, из хуторских? – предположил Ревин.
– Да что ж это! – протянул сокрушенно Вортош. – Пугал я кандалами – не напугал… Надо же, бесценного свидетельства такого лишиться…
Хозяин поглядел на постояльцев как-то странно, мелькнула в его взгляде сумасшедшинка.
– Не тех ты пугал! И не того сам пугаешься!.. Ох! Пиши – пропали вы теперя… И я вместе с вами… Ох, пропали!..
Господа легли досыпать, но сон не шел. Вортош с Ревиным пребывали в самом скверной расположении духа, ворочались с боку на бок, переживали потерю. Фотокарточки и натурное описание, конечно, тоже многое значат, но вещественного доказательства не заменят. Выскользнула удача из пальцев, махнула хвостом на прощание и поминай, как звали.
Вортош уставился немигающе на пламя сальника. Яркое мерцающее пятно во мраке притягивало взгляд, навевало думы. В свете мерещились разные фигуры, лица… Отчего-то защемило сердце, выкатилась слеза, пробежала по щеке, оставив мокрую дорожку. Тьма в горнице сделалась белесой, а огонек сгустился, стал плотнее и казался теперь чернее ночи. Каждая капля, что падала из умывальника в помойное корыто, гудела тяжелым колоколом. Какая-то сила сдавила голову невидимым обручем, туго, до боли. Вортош захотел закричать, но не смог. Попытался пошевелиться, но тело не слушалось. Огонек принялся раздуваться, расти. Вот, он уже заполнил полкомнаты, налился пузырем и лопнул, темным ручьем потек сквозь закрытую дверь в сени, быстрее, быстрей, увлекая за собой…
Спрыгнул с печи хозяин и, ступая осторожно, будто пробуя пол на прочность при каждом шаге, побрел куда-то. Собрав остатки воли, Вортош скосил глаза на Ревина. На лице полковника выступила крупная испарина, на шее вздулись вены: он боролся. Медленно, словно плывя в густой патоке, Ревин поднялся, рывком вздернул Вортоша на ноги, прислонил к печи. Ревин кричал что-то, но Вортош не слышал, взгляд его приковало окно. Там, за легкой занавесью, подсвеченный лунным светом, ясно угадывался нечеловеческий силуэт. Вортош заставил непослушные пальцы расстегнуть кобуру и вытащил браунинг, ставший неимоверно тяжелым. Помогая себе другой рукой, попытался направить револьвер на черную тень. Но какая-то сила, неоспоримая, как бегущая толща воды, уводила оружие в сторону, не давала прицелиться. Палец на курке одеревенел, не гнулся.
Ревин удержал Вортоша за запястье, качнул головой. Обмотав кулак тряпицей, приблизился к окну, коротко размахнулся и ударил сквозь стекло.
Раздался звон осколков. Наваждение схлынуло. Не теряя драгоценного времени, Ревин нырнул вперед головой, и, высадив раму, оказался на улице. Оттолкнув замершего в дверях хозяина, Вортош бросился на подмогу. Но только и успел увидеть, как Ревин, отчаявшись совладать с черным мельтешащим комком, приложил кулаком вторично. И то ли приложил от души, то ли попал куда нужно, но существо отчаянное сопротивление прекратило, обмякнув кулем…
Когда Евлампий Иванович пришел в себя, то лишился дара речи. В углу, связанная по рукам и ногам, лежала давешняя тварь. Только живехонькая. Узкая грудь ее, прикрытая каким-то тряпьем, вздымалась вверх-вниз.
– Свят! Свят! – хозяин судорожно окрестил себя. – Суда на вас нет… Вы почто аспида в дом притащили? Господи, на все воля твоя!..
– Смею уверить, Евлампий Иванович, – Вортош воздел ладони к потолку, – уже встретились бы!.. Кабы не Ревин… Ну, все! Теперь никуда уже не денется. Поезд-то когда у нас следующий?..
– Вы это что же? – хозяин округлил глаза. – В Петербург… это… потащите?
– Всенепременно! – заверил Вортош. – Первым классом!
– Ай-я-яй! – Евлампий Иванович покачал головой. – Завезете заразу! Еще и там народу передавит! Не сладить вам, одумайтесь! Ни пули ее не берут, ни нож…
– Больно вы со страху в мистику ударились, Евлампий Иванович! Ни пули, ни нож!.. – передразнил Ревин. – Извольте заметить, многоуважаемый, что предыдущий экземпляр был женского полу, а этот, пардон, мальчик!..
Все трое склонились над телом навьи и разом отпрянули, когда та неожиданно распахнула свои глазищи. В голове раздался вой тысячи кошек, которому аккомпанировала тысяча вилок, скрипящих по стеклу. Вортош зажал уши, Евлампий Иванович бросился из горницы вон. Ревин же прибегнул к испытанной практике: сунул твари кулаком в челюсть. Навья зашипела, из тонкой губы ее засочилась алая струйка.
– Вы ее так забьете, Ревин, – констатировал Вортош.
– Это – он, – Ревин поскреб костяшки пальцев.
– Дела не меняет… Однако, должен признать, в противном случае оно изведет нас.
– Во-во! – поддакнул хозяин.
Но урок Ревина, видать, пришелся впрок, теперь навья тихо сидела в углу и лишь жгла людей ненавидящим взором, атаковать больше не пыталась, вынужденно изменив тактику. Явному вмешательству, предпочитая неявное, едва ощущаемое воздействие, не стихающее, правда, ни на секунду, будто долбящая камень капель. В сердце разливалась сосущая тревога, тоска заливала душу, копилась, рискуя захлестнуть через край.
Евлампий Иванович пытался заткнуть выставленное окно. Ревин в меру сил содействовал. Вортош, измаявшись гнетущим присутствием, сел за отчет, думая отвлечь себя хоть чем-нибудь, но дело не ладилось. На пол летели скомканные листы. Вортош крепился, кряхтел, но, в конце концов, не выдержал:
– Черт знает что такое! Эта тварь меня с ума сведет! – он вскочил и заходил по комнате, не находя себе места. – Холодно, право, здесь… Руки даже мерзнут, – Вортош подбросил в топку несколько поленьев, на какой-то момент случайно заслонившись от злого взгляда навьи печной заслонкой. – Ну-ка, постойте-ка, постойте! – воскликнул он. – А ведь так легче! Существенно легче!
Ревин с хозяином с удивлением наблюдали, как Вортош выплеснул из полупустого ведра остатки воды и с серьезным видом водрузил его себе на голову.
– Вы похожи на снеговика, – усмехнулся Ревин.
– Идите к дьяволу! – прогудел Вортош. – Пусть я смешон, но, по крайней мере, ощущаю себя человеком!
– А дай-ка и я попробую! – решился хозяин и одел чугунок. Признал, спустя минуту; – А так и правда спокойнее, гляди-ка!..
– Полагаю, железо отражает гипнотические волны, – предположил Вортош. – Вот только неудобно конечно… Но можно будет изготовить что-то вроде шлемов!..
– У меня есть решение логического толка. Позволите? – Ревин стащил с напарника ведро, повертел в руках и водрузил на голову навьи, не обращая внимания на отчаянное шипение.
– Ха-ха! – Вортош зааплодировал. – Браво, господин полковник! Вынужден признать, что армия все-таки много потеряла в вашем лице!
До Гнилой балки или просто Гнилухи, как ее называли хуторские, было рукой подать. Правда, это если идти напрямую. Но напрямую туда никто не ходил. Туда вообще никто не ходил. Лежала на месте том какая-то нехорошая печать. Коли шли за ягодой, обходили балку с широким запасом. Огибал Гнилуху и зверь, облетали стороной птицы. Даже теперь, когда болотину сковал морозец, прогулки вне проверенных, обозначенных вешками троп рискнули обернуться бедой. Сквозь снег проступали огромные коричневые пятна незамерзшей трясины. Казалось, провались туда – и тонуть станешь век, пока не опустишься до центра земли.
Спеленатую навью господа оставили под присмотром Евлампия Ивановича, насилу уговорив того пару часов посторожить существо в одиночку, а сами прочно вознамерились до отъезда взглянуть на гиблое место, что поминал Сутока. Из местных проводником вызвался обходчик Седой. Не то, что вызвался конечно, а отнекивался не так рьяно, как остальные. Был обходчик неопределенного возраста, головой бел, как древний старик, и извечно пьян. Хуторяне не могли сказать, когда последний раз видывали Седого тверезым. Ступал тот уверенной поступью моряка, покачиваясь, в силу состояния своего, но не падая, и, не смотря на короткий, аккурат в расстояние между шпалами шаг, удивительно споро. Останавливался то и дело, поджидая буксующих в целине господ.
– А что же, – запыхавшись, расспрашивал Вортош, – не страшно по путям-то одному ходить?
– Страшно. Чего ж не страшно? А только ничего не поделаешь, надо! – голосом Седой говорил бесцветным и каким-то обреченным. – Где костыль вылез, где гайка отвернулась… От так…
– А особенного ничего не приключалось, необычного?
– Особенного? Не! – Седой помотал головой. – Особенного-то в работе моей нету… Тупаешь себе, столбы считаешь… Когда споешь, что б веселее… Когда навья зарядит следом, жжет затылок…
– И как же ты тогда?
– Как-как… А никак!.. Я завсегда бутылочку с собой беру. Глотнешь – и легше. А ходить слабы они. Пару верст протащится, да и отстанет. А коли ближе подползти надумает, я ведь и ключом отмахнуть могу… От так… Да они и знают меня уже… Не донимают… Надоело, видать…
Господа только и переглянулись.
– Вот она, Гнилуха эта…
В подтверждение своих слов Седой извлек из-за пазухи штоф, приложился, отер губы рукавом.
Вортош в недоумении поигрывал извлеченным на всякий случай браунингом и разочарованно оглядывался, пытаясь за что-нибудь зацепиться взглядом. Низина, как низина, пройдешь – не заметишь, все тот же березовый трухляк без верхушек, запорошенный кочкарник, прутья сухой пижмы, кусты лозняка. Место мало походило на возможное логово: прятаться здесь было решительно негде.
– Может, наплел все Сутока этот? – предположил Вортош.
– Может, и наплел, – Седой спорить не стал.
– Идите сюда! – позвал Ревин, ковыряя что-то носком сапога. – Глядите!
Из-под снега показалась тряпица, в коей при ближайшем рассмотрении угадывался синий китель, который носят путейские чиновники. Сохранились и форменные пуговицы с перекрещенными молоточками.
– Эге, – протянул Вортош. – Вот он где отыскался…
Здесь стоило лишь копнуть и на свет полезли находки одна другой хуже. Все пространство вокруг усеяли человеческие останки. Сосчитать души, нашедшие тут последнее пристанище, возможным не представлялось, да господа и не старались. Наскоро запечатлев отвратительный могильник на фотопластинку, поспешили покинуть злосчастное место.
Седой молчал. Изредка тревожно оглядывался и вздыхал. Наконец решился и приговорил вскользь, будто бы невзначай:
– Эхма!.. Что же с нами станет-то?..
– Ничего не станет с вами! – отрезал Вортош. – Жить будете! Детей растить! А тварей этих мы всех изловим до единой! Слышишь?
– Добро бы, коли так… Да только как ты их изловишь?..
Вортош усмехнулся, подмигнул Ревину.
– А не желаешь, мил человек, в гости зайти, чайку попить?
– Чайку-то можно, отчего ж, – Седой пожал плечами. – Особенно, ежели не пустого…
– Не пустого, – заверил Вортош.
Хата стояла открытой. Незапертая дверь поскрипывала на петлях, позволяя ветру разгуливать в сенях. Памятуя о привычке хозяина затворять засов по поводу и без, господа бросились в горницу, почуяв неладное. И застыли, безвольно опустив руки… Евлампий Иванович висел головой в петле на потолочной балке. Поодаль лежало смятое ведро. Навьи нигде не было.
Седой протолкался вперед:
– Эхма!.. На ремне удавился, – стащил шапку, перекрестился размашисто и выдохнул: – Попивали чайку… От так…
Вортош мерил шагами горницу, от злости и от бессилия молча скрежетал зубами. Оттого что дважды проворонили редкую удачу, одолевала его невыразимая словами досада. А оттого что не уберегли Евлампия Ивановича, подступала к горлу обида и горечь.
– Вортош, сядьте! – не выдержал Ревин. – Что проку метаться, как тигр в клетке?
– Я покажу!.. Я покажу этому отродью!.. Я сюда пехотный полк!.. И мелкой гребенкой все округу!.. Болота через чайное ситечко!..
Ревин укоризненно покачал головой.
– Любезный Вортош! При всем уважении, не могу все же не отметить вашу излишнюю эмоциональность. Двигать полки – не наш метод…
– Предложите ваш метод! Предложите хоть что-нибудь! Какого черта, вообще, вы мне делаете замечания?..
– Хорошо, – Ревин примирительно поднял руки. – Давайте воспользуемся способностью, данной нам Всевышним, – извлекать знания из уже имеющихся…
– Давайте! – Вортош уселся напротив и демонстративно закинул ногу на ногу.
– Соберем воедино известные факты. Навьи – не существа сверхъестественного толка. Это животные из плоти и крови, как и мы. Пусть и обладающие чрезвычайно мощным гипнотическим воздействием. Согласны?
– Возможно, – Вортош дернул плечом.
– Более того, это теплокровные животные. И то обстоятельство, что навьи носят человеческую одежду…
– Объясняется тем, что они мерзнут, – закончил Вортош. – Дальше что?
– Да! Им холодно! Стало быть, жить на голом снегу они не могут. Им нужно логово. Где можно согреться, поспать, спрятаться, наконец.
– Логично. И?..
– На болоте такое место найти затруднительно. В трясине не вырыть нору, лесов поблизости нет, кругом – голь, взгляду зацепиться не за что. А логово должно быть поблизости от людей, если угодно, от основного источника пропитания…
– Вы полагаете…
– Мы упускали заключение, лежащее на поверхности. Навьи живут рядом. Более того, они живут на хуторе!
– Невозможно!.. Где?.. Здесь даже домов пустующих нет, их сжигают…
– Так ли уж? – Ревин хитро прищурился.
Вортош ненадолго задумался и пробормотал:
– Батюшки светы!.. А ведь вы правы!.. Амбар!..
Хуторяне роптали, хмурились, отводили взгляд. Ревин оглядел собравшихся числом около полутора десятков, покачал головой:
– Это что же, все?
– Все, – кивнул смотритель. – Даже бабок старых с печей подняли…
– А только не пойдем мы! – озвучил общую мысль Кривошеев. – Потому как нету такого закона, людей заставлять!..
– Правильно! – подхватил кто-то. – Вам-то что? Приехали, разворошили гнездо и укатили! А нам жить!..
– В Петербурхе у себя командуйте! – продолжал Кривошеев. – А здесь законы другие будут…
– Ты что же это, людей мутишь? – Вортош сгреб обходчика за грудки. – Да я тебя под суд!..
– А ну, отпусти! – на защиту сына бросилась мамаша. – Сначала порядок наведи да ряд разряди! Защиту дай! А потом уже и до суда дойдет! Ишь!..
Ревин придежал Вортоша за локоть, нахмурился:
– Законы, говоришь, другие? Так и есть! Один здесь закон: всяк сам за себя!.. Ходили мы сегодня на Гнилуху с Седым. Столько там народу лежит, что можно не только что тварей этих, черта лысого с кашей съесть! Коли всем миром… А поодиночке переломали вас, передушили. Отсидеться думаете? Сколько? По сторонам посмотрите! Доедают вас!.. Что молчите, не так?..
– Так! Так он говорит, люди! – жена смотрителя вскинула подбородок. – Не жизнь это, когда в страхе! Хуже смертушки такая жизнь! – женщина принялась баюкать проснувшегося ребенка.
– Не приказываю, – вздохнул Ревин. – Прошу. Не справиться нам вдвоем…
Амбар обступили редким кольцом, вооружившись кто чем. Кто прихватил вилы, кто рогатину, кто топор, кто просто дубину. Отблески факелов плясали на снегу, пытались разогнать падающие на землю сумерки. С разных краев бревна обложили охапками соломы и подожгли. Сперва неохотно, а после все веселей и веселей занималось высушенное ветрами дерево, пока пламя не взревело от голода и не устремилось жаркими языками в небо. Из ворот, будто из разверзнутой пасти гигантского чудовища повалил дым.
Господа замерли напротив, пытаясь угадать в черно-красном мареве какое-нибудь движение. Они полагали, что твари полезут именно отсюда. Но их предположения не оправдались. Виной тому, вероятно, послужил ветхий, местами провалившийся пол.
Откуда-то донесся пронзительный бабий визг и тут же завторила ему людская многоголосица:
– Держи! Держи!..
– Я сам! – словно спущенная с тетивы стрела рванул Ревин вслед за черным силуэтом.
– Только не упустите! – напутствовал Вортош вслед.
Упускать удачу в третий раз Ревин не собирался. Он отдавал себе отчет, что по каким-то причинам подвержен гипнотическому влиянию меньше того же Вортоша. Он не даст слабину, не свернет, не растеряется. Прыжок за прыжком он будет упорно сокращать расстояние, каким-то звериным чутьем ощущая запах паленого волоса и чужеродный, нечеловеческий страх.
Навья замедлила бег, присела и ощерилась, встречая настигающую погоню. Ревин сходу сбил тварь с ног, не слишком-то церемонясь, оглушил ударом и накрепко спутал припасенными веревками. Приговорил, вытерев со лба пот:
– Все, зараза! Отбегалась!
И, взвалив, ношу на плечо поспешил обратно к огненному хороводу.
Но больше из амбара никто не вылез. То ли пойманная навья оставалась единственной, то ли остальные сгорели в жару, никто уже не узнает. Взметнув рой искр, обрушилась крыша, следом качнулись простенки и раскатились с глухим перестуком. В середине ночи, простояв до алых углей, люди стали расходиться.
– …Куда прешь, дура?! – бородатый проводник грудью перекрыл проход.
Ревин, нимало не обращая внимания на крики, проворно вскарабкался в тамбур, оттер протестующего проводника плечом и, приподняв за грудки, рывком вздернул за собой странного пассажира, лицо и голову которого скрывало помятое ведро. Следом запрыгнул на подножку Вортош, махнул кому-то рукой. Паровоз засвистел, дернулся и медленно покатил состав.
– Не пущу! – проводник угрожающе выпятил подбородок. – Здесь первый класс, господа едут, а вы с эдаким чучелом!..
– Ну-ка, любезный, – не повышая голоса, велел Ревин, – сыщи-ка нам начальника поезда.
Проводник пришел в замешательство, хватанул ртом и закрутил глазами.
– Живо! – рявкнул Ревин.
И поволок навью в вагон.
– Ме… Местов нету там! – прокричал вдогонку проводник.
– Разберемся, – успокоил Вортош.
Мест действительно не было. Генерал при орденах, при адъютанте, и при супруге с двумя взрослыми дочерьми изволили путешествовать на воды. Присутствующие с изумлением воззрились на троицу в перепачканной одежде.
– Ваше превосходительство! – начал Вортош. – Дело государственной важности! Прошу немедленно освободить купе!..
Генерал побагровел, набрал в легкие воздух. В недоумении захлопали глазами барышни. Подобрался, как пес перед прыжком, молоденький адъютант.
Ревин знал, что сейчас начнется скандал. Не имея ни малейшего желания устраивать долгие препирательства, он просто взял да и стащил с навьи ведро. На пару секунд… Предстала та во всей своей красе: шипит, глазищи горят желтым огнем, и крысит угрожающе своими колючками. Возможно, даже при пожаре, пассажиры не покинули бы вагон быстрей. И уже где-то далеко, приглушенный перегородками, загремел негодующий начальственный бас, завторил пронзительному визгу барышень.
– Ну, а что? – пожал плечами Ревин, – Не в третий класс же лезть. Там народу полторы сотни…
– Вот-с, – привел начальника поезда проводник. Доложил доверительно: – Больно борзые-с…
– По какому праву, – начал тот. И осекся, признав в странных господах давешних знакомцев. – Виноват-с!.. Прошу простить! Чем могу быть полезен?
– С ближайшей станции телеграфируйте вот этим в Петербург, – Вортош набросал что-то на листке. – В тамбурах поставьте жандармов, в вагон никого не пускать!
– Слушаюсь!
Вортош отдавал еще какие-то указания, но Ревин не слышал, уйдя целиком в свои мысли. Пожалуй, они действительно сделали большое дело. Даже не тем, что изловили редкое и чрезвычайно опасное существо. Не тем, что спасли жителей Жох-Пырьевки и предотвратили неминуемую железнодорожную катастрофу. Им удалось оправдать саму идею существования Ливневской службы, впервые на практике доказать ее нужность. И поверить в свои силы самим.
– И распорядитесь покушать чего-нибудь. Голодные мы…
* * *
В свете керосиновой лампы огромный кабинет Ливнева выглядел необычно и даже несколько пугающе. Уставленные стеллажами стены и зашторенное плотными гардинами окно терялись в темноте. От этого казалось, будто письменный стол в центре плывет посреди необъятной тьмы. Многие находили такой интерьер вполне себе символичным, но не уютным. Ливнев же, по собственным признаниям, работать «среди душащих стен» не мог. Ему требовался простор, размах, масштаб. Сокрытая же чернотой неизвестность его не пугала, а лишь будоражила, постегивала ум и работоспособность.
– Разрешите? – в кабинет постучался Ревин.
– Да-да, голубчик, заходите! Присаживайтесь! – Ливнев пододвинул пустую рюмку, налил из лафитничка любимой рябиновки. – Прошу!
– А что, есть повод?
– Евгений Александрович! Для того чтобы выпить стопку наливки, повод не обязателен. Но в данном случае он есть… Сегодня высочайшим повелением Его Императорского Величества вашему покорному слуге пожалован титул действительного тайного советника…
– О! – Ревин вскочил, расплылся в улыбке, – Ваше высокопревосходительство! Поздравляю!..
– Благодарю!.. Да садитесь, садитесь вы! Оставьте эти церемонии…
– Но почему все на такой траурной ноте, Матвей Нилыч? Это же действительно повод!..
Ливнев невесело махнул рукой и налил еще по одной.
– Это как раз тот случай, когда радоваться нечему. От надоедливого пса отмахнулись, а что б не рычал, бросили кость… Я могу быть с вами откровенным?
– Можете, – кивнул Ревин.
– Да, конечно могу. Простите, что спросил. Мне нужно кому-то выговориться. Полагаю, вы именно тот человек. Знаете, я не сторонник подковерных игр и интриг. Все эти вещи отнимают чертову уйму времени и сил, а уж их-то мне есть куда потратить с большей пользой! Для нашей службы настали не лучшие времена. Многим не дают покоя и высочайшее покровительство, и финансовая бесконтрольность, и прочие привилегии, которыми мы привыкли пользоваться. Без ложной скромности считаю перечисленные положения собственными завоеваниями и никому не намерен сии позиции сдавать! – Ливнев пристукнул костяшками пальцев по столу и заходил по кабинету.
– А что, собственно, произошло, Матвей Нилыч?
Ливнев махнул рукой.
– Да ничего особенного! Бардак в стране! Крестьянские волнения, народовольцы, ветлянская чума… Мобилизуются все силы… Все, так сказать, резервы…
– Так наша служба-то каким боком? – пожал плечами Ревин.
– А! Не спрашивайте!.. Достаточно того, что мы проходим по министерству внутренних дел… С Тирашевым я худо-бедно ладил. Но Александр Егорович отошел на пенсию, остаток дней, по собственному изречению, изволив посвятить изваяниям. Нынешний преемник его Шмаков Лев Савич. Слыхали?
– Немного. Но…
– Да, правы вы, правы! – перебил Ливнев. – Сия фигура ничего не решает. Да-с!.. Ветер дует из премьерских кабинетов. А самодержцу всероссийскому не до наших забот. У них свои высочайшие хлопоты.
Ревин никогда раньше не замечал за Ливневым столь резких, не сказать, крамольных высказываний. Матвей Нилыч действительно сердился не на шутку.
– Но мы еще поглядим кто кого! Поглядим!..
– Не сочтите за дерзость, могу я советовать…
Ливнев проглотил очередную порцию настойки и поморщился, словно хватил ложку рыбьего жиру.
– Евгений Александрович! Извольте оставить ваши реверансы! Вы то прикидываетесь простым воякой, то разводите словесную дипломатию. Говорите! Вы же прекрасно знаете, что я прислушиваюсь к вашему мнению.
– Что если грудью не переть и действиями изобразить покорность?
– Ни за что! – Ливнев вспылил. – Это же абсолютно не наш профиль! Абсолютно, понимаете? Прикажете устроиться в жандармерию или в санитары завербоваться? Эдак и станут нами понукать, кто в хвост, кто в гриву!
Ревин многозначительно поднял бровь.
– С другой стороны, – Ливнев поостыл, – если, как вы изволили? Изобразить? Если наплевать на гордость и заслать кого-нибудь в южные губернии… Кого-нибудь из новых… Просто, как факт… Хотя бы этих двух уланских офицеров. Проку от них немного, пускай, что ли, постараются!.. Да-да!..
– Могу я предложить иную кандидатуру?
– Кого?
Ревин помялся.
– Себя.
– Ну, уж нет! Во-первых, вы мне нужны здесь! Во-вторых, еще, чего доброго, подцепите заразу. Знаю я вас!.. В самое пекло полезете… В самый котел… И что тогда прикажете делать? Нет!..
– Матвей Нилыч, помилуйте! Засиделся я! У меня уже бессонница от безделья! «Крестьянка Носова наблюдала желтую тучу в форме прялки, разверзшуюся впоследствии живыми мышами»… «По сапожному ремеслу Порфирий Романов с подмастерьем имели в подпитии срамную встречу с русалкой»… Я скоро на людей бросаться стану!..
Ревин душой не кривил. Временами пустопорожняя рутина перехлестывала через край. Хотелось настоящего дела, такого, как в Жох-Пырьевке, дела непростого и полезного, чтобы не стыдно было перед коллегами. Ревин вздохнул. То существо, навья, с превеликим трудом доставленная по железной дороге, не прожила и недели. Издохла то ли от голода, то ли от тоски в неволе, поставив крест как на попытках наладить контакт, так и приблизиться к разгадке механизма столь сильного гипнотического воздействия. Плоды их с Вортошем стараний увенчались стеклянной колбой в библиотеке, хранящей заспиртованное тело.
Ливнев в раздумье поскреб подбородок.
– С другой стороны, в те края назначают Лорис-Мельникова чрезвычайным генерал-губернатором. Это слухи пока еще, но слухи верные. Граф – знакомец ваш давнишний… Отыщите общий язык, полагаю… Черт побери!.. Умеете вы сеять сомнение, не отнять!..
Ревин улыбнулся.
– Поезжайте! Бог с вами! Для компании придам вам, пожалуй, Йохана. Он эскулап, каких поискать. Авось сгодится на что. Характером, правда, несколько своеобразен, можно сказать даже тяжеловат. Но сладите, надеюсь…
Ревин кивнул. Йохан близко ни с кем не знался, держался особнячком. То ли из-за особенностей органов пищеварения, то ли просто в силу замкнутости. Познания вампира в медицине могли оказаться полезными.
– Отправляйтесь-ка на аудиенцию прямо к Лорису. Выправлю вам лестные рекомендации… У вас есть какие-нибудь пожелания?
– Да. Я хотел бы взять с собой Айву.
Ливнев попытался скрыть улыбку.
– Я бы советовал испробовать нашу девушку на оперативном поприще, – невозмутимо продолжил Ревин. – Переводы с языков не для ее огненной натуры. Она независима, амбициозна, может за себя постоять. Нельзя обойти стороной и ее достижения в фехтовании, в искусстве рукопашной схватки… Если желаете, можем устроить экзамен…
Ливнев примиряюще поднял руки.
– Поверю на слово. Памятуя, благо дело, об учителях… Я ни в коей мере достоинств девушки, – Ливнев выделил интонацией слово, – нашей… не умаляю! Желаете видеть ее подле себя в поле – на здоровье! Попробуйте!.. Под вашу ответственность, разумеется…
Ревин прибыл в Астраханскую губернию в первой половине декабря, из всех лекарств от чумы везя с собою два: чрезвычайные полномочия да двадцать тысяч казенных денег. Йохан, однако, считал, что из всех существующих лекарств, у Ревина лучшие. Ибо чума не лечится ничем. Бывает, полежит-полежит заразный, да и отойдет от болезни сам собой. Все чаще, конечно, в ином смысле отойдет, но факт в том, что усилия докторов никак на результате не отражаются. Поэтому эпидемия лучше лечится не порошками да примочками, а строжайшим карантином.
Надо сказать, что сие определение, едва ли не все, что вымолвил Йохан за долгую дорогу. В поезде юноша старательно шелестел страницами, предпочитая станционной прессе беллетристику, захваченную в изрядном объеме из Петербурга, либо глядел в окно, предпочитая лишний раз рта не раскрывать.
Перед поездкой Ревин счел нужным навести у Ливнева кое-какие справки касательно своего попутчика. Матвей Нилыч порылся в картотеке и извлек папку с личным делом Йохана.
– Ого, – присвистнул Ревин. – У вас я смотрю, все ходы записаны… Как в третьем отделении…
– Ну, а как же, – Ливнев усмехнулся. – И на вас компромат имеется, да-с!.. Читали про ваши подвиги военные и гражданские!.. Вот уже и нахмурились, и губы поджали. Бросьте, Евгений Александрович! Во всем должен быть порядок. К тому же и я не вечен. Все моему преемнику легче будет… Вот скинут меня, примете дела! А что? Вы у нас боевой офицер… Бретер правда… Ну, да это по нынешним временам только плюс!..
– Типун вам на язык, Матвей Нилыч!
Ливнев рассмеялся, придвинул папку:
– Извольте…
Родился Йохан в предместье Будапешта. Его отец держал скотобойню и при ней небольшую мясную лавку. С женой они не бедствовали, но счастья в их семье не было – не давал им Бог детей. Уже и седина в волосах у обоих, и внуков нянчить впору бы, а облетают их дом аисты стороной. Еще жила с ними бабка-приживалка. Родней она никому не приходилась, сама одинокая, помогала по хозяйству, стряпала, штопала одежку, ее и не гнали. Присоветовала та бабка сводить жену к знахарке. Мясник сам из набожных католиков, ведуний да колдуний разных обходил стороной, но все ж от безысходности решился. Что там с ней знахарка делала, жена словом не обмолвилась, а только спустя какое-то время, понесла. И родился у них в семье мальчик. Собой пригоженький, кудряшки золотые, щечки румяные – просто ангелочек. Вот только как кормить его, так беда. Никак не хотел ребенок грудь брать. Исщиплет всю, исцарапает, а молока глотнет с наперсток. Измучилась мать, извелась. Носили Йохана в костел, творил над ним пастор изгоняющий нечистого молебен. Окуривали омелой люльку – ничего не помогало. До того дошло, что соски закровоточили, а молоко розовым потекло. По нраву пришелся младенцу новый привкус. Стал он груди драть пуще прежнего. Тогда поняла мать, что не молоко Йохан просит. И стала терпеть. Что поделаешь? Дите-то кормить надо. Осунулась, с лица спала, что ни день, тает, как свеча. Дозналась про все бабка. Надоумила тайком крови нацедить с коровьей туши да младенцу в соску заправить. А тот и рад-радехонек, налопался себе и спит… С той поры все как будто на свои места встало. Кровь на бойне всегда в изобилии водилась, а что там у маленького в бутылочке налито – поди разбери. От отца правду утаивали. Боялись, что истинный католик адово создание в своем доме не вынесет, и однажды отыщется ребеночек в колыбели с осиновым колом в груди.
