Евгений Таганов
Морской царь

5

Пока тюргешские поединщики частью поправлялись, частью умирали, оставленный при них ромей отец Алексей просвещал Дарника с советниками насчет своих недавних хозяев, у которых прожил три года то ли в качестве раба, то ли как проповедник веры в Христа.

– Вы должны благодарить своих богов, что Империя Тан оттягивает на себя всю силу гурханства, иначе бы спокойно здесь не сидели. Беда тюргешей в том, что ханьцы их всегда побеждают своей лестью. Сначала очаровывают их женщин шелком, украшениями и благовониями, потом присваивают их вождям громкий титул, берут на службу к себе их тарханов, и те, возвращаясь в Степь, становятся верными сторонниками Империи Тан.

– Но как такое возможно? – вперед всех удивлялся Ратай. – Если тюргеши так сильны, то почему не могут захватить ханьские города и навести там свой порядок?

– У ханьцев есть замечательный миф о том, как один дракон угнетал окружающий народ и как к нему во дворец приходил герой и убивал дракона. Но стоило герою спуститься в сокровищницу дворца и увидеть, что там есть, как у него начинал отрастать хвост, во рту появлялись клыки и он сам превращался в дракона. Потом приходил новый герой, побеждал его и тоже превращался в дракона.

– Смысл этого в чем? – Корней посмотрел на Дарника, мол, может, ты догадался?

– Видимо, в том, что устройство государства ханьцев намного привлекательней устройства степных гурханств, – задумчиво рассудил Рыбья Кровь.

– Именно так, – уважительно посмотрел на князя священник. – Истории ханьцев больше двух тысяч лет. Их много раз полностью захватывали степные народы, но все они потом создавали лишь новую ханьскую династию, ни в чем не отступая от принятых там обычаев и правил поведения.

На Дарника этот миф-иносказание произвел самое тягостное впечатление. Он впервые усомнился в успехе своих дарпольских замыслов построить вдоль Яика преграду против вторжения восточных степняков на западные земли. Ведь возможно, что вовсе не словенские бездельники, а сама степная необъятность виновата в том, что, попадая сюда, никто не стремился пахать землю, строить города, заводить ремесла. Зачем, когда есть верный конь, лук и клевец – и все можно добыть простым разбоем, даже молодцом себя будешь чувствовать при этом.

По словам отца Алексея, тюргеши действительно могли собрать сто тысяч конных воинов и двинуть их к намеченной цели не одной массой, а тремя-четырьми ордами. Кто покоряется им, того не трогают, а за малейшее сопротивление наказывают полным истреблением. Пленных почти не берут – в суровой степной жизни они больше в тягость, чем во благо, а гнать их за тысячи ромейских миль к тем же ханьцам – доходы не покроют расходы. Насчет предстоящего лета священник князя немного успокоил: на жарком юге тюргеши предпочитают воевать зимой, так что их большого набега можно ждать не раньше осени.

– В их войске очень суровая дисциплина, у каждого там определенное место. «Никто да не уходит из своей тысячи, сотни или десятка, где он был сосчитан. Иначе да будет казнен он сам и начальник той части, который его принял» – так говорится в своде тюргешских законов.

– Ну вот, а когда я вам говорю, что у нас должны быть незыблемые составы хоругвей, вы нудите про свободу перехода, – позже с укором заметил советникам князь. – Как хотите, а по весне окончательные списки хоругвей будут составлены. Нарушителей казнить не буду, а выгонять с войсковой службы твердо обещаю.

Позже Рыбья Кровь еще не раз разговаривал с ромейским проповедником с глазу на глаз, все хотел выяснить, можно ли вообще склонить тюргешей на выгодную торговлю: их шерсть и кожи – на все, чего им не хватает, но очень хочется получить.

– Это вряд ли, – уверенно отвечал отец Алексей. – Однообразие степи и унылость пастушьей жизни всегда будут побуждать их к сильным ярким действиям, а что может быть ярче, чем военный поход и сражения?

– Но коль скоро они у ханьцев могут превращаться в богатых оседлых вельмож, то почему им не делать этого и в другом месте?

Вместо ответа ромей запустил руку в свой нагрудный кошель и протянул князю маленькую коробочку. В коробочке находилась резная фигурка из кости не более вершка в длину: крошечный домик с загнутой крышей, рядом человек и лошадь. Резчик постарался на славу: на лошади ясно было видно седло, а у человечка небольшая бородка.

– Когда научитесь делать что-то похожее – тюргеши точно будут ваши.

Дарник восхищения священника не разделил: слишком живо представил, сколько недель усердного вытачивания понадобилось на все это. И даже почувствовал обиду, что человека можно принудить заниматься такими жалкими пустяками.

Снова и снова возвращаясь мыслями к ватажному поединку, князь не переставал удивляться, как его по-разному восприняли воеводы и простые воины. Если хорунжие равнодушно пожимали плечами и выражали опасение, что это еще плохо отзовется Дарполю, то для ратников трудная победа явилась истинным военным подвигом. На кутигуров поединок вообще произвел неизгладимое потрясение – оказывается, грозных тюргешей все же можно побеждать! По-своему впечатлены были и ромеи с хазарами – с их князем заключают договоры дальние богатые и сильные народы, открыто заявляя, что нуждаются в союзе и помощи от Дарполя и ставки! Вообще все вдруг вокруг как-то неуловимо изменилось – уважительное признание в чужих глазах заметно повысило и собственное самоуважение кутигуров с дарпольцами, не говоря уже о возросшей готовности слушаться своего разумника-князя.

Рыбья Кровь не преминул воспользоваться выгодным для себя положением, объявил, что надо готовиться к отражению тридцатитысячного тюргешского войска и делать все, для этого необходимое. А при желании в «это необходимое» можно было включить все что угодно, начиная от новых строительных работ до введения заемных лавок, обучения воевод грамоте и закладывания дальних сторожевых веж.

Большое переустройство коснулось и кутигурского войска. По договоренности каждый улус должен был помесячно присылать в ставку по сотне воинов, вот только сладить с ними не получалось ни словенским полусотским, ни ромейским декархам. Слушались они, лишь когда те же команды повторяли их собственные десятские и сотские. Многие из степняков вообще могли позволить себе на два-три дня сбежать домой в кочевье, соскучившись по жене, кое-кто не прочь был поживиться и оружием, выдаваемым для обучения из княжеских оружейниц, не возвращая его после месячной службы. И уж совсем туго обстояло с обучением кутигуров пехотным навыкам.

– Вы сами видели, что побеждать тюргешей может только лучшая выучка наших воинов, – обратился Рыбья Кровь к специально созванному Тарханскому Совету. – Поэтому время уговоров для тех, кто хочет сражаться, а не убегать, прошло. С этого дня вся орда делится на две части: военная и пастушья. В пастушьей кутигуры будут жить своей прежней жизнью, в военной будет введен тюргешский порядок: всех воинов внесут в списки их сотен и хоругвей и они должны будут беспрекословно подчиняться своим сотским и хорунжим. За непослушание во время похода будет смертная казнь, во время обучения – исключение из воинских списков. Чтобы побеждать тюргешей, мне нужны только самые надежные и умелые воины, поэтому обучение отныне будет проходить три месяца, а не один. Отпускать на побывку в кочевья из войска будут, но только в установленном порядке. А лучше, если семьи воинов сами переберутся ближе к ставке, тогда можно будет лучших воинов на ночь и под теплый бочок к жене отпускать.

Тарханы и старейшины выслушали князьтархана в угрюмом молчании. Казалось, прямо в воздухе повисли слова: «Вот оно, первое своеволие нового кагана!» Но Дарник уже не собирался им угождать. После того как все разошлись, он прямо высказал Калчу, что вовсе не против, если ему прямо сейчас откажут в каганском титуле и власти.

– Забудь и думать об этом! – гневно осадила его воительница. – Они недовольны только из-за того, что это не они тебе предложили, а ты сам так решил.

– Выходит, мне сперва надо было тебе шепнуть, чтобы ты их к этому подговорила, – князь не скрывал насмешки над таким ведением дел. – И что теперь дальше?

– Дальше они разъедутся по улусам и кочевьям, расскажут обо всем там. Кутигуры, конечно, заропщут. Затем те, кто видел схватку с тюргешами, по юртам еще по десять раз об этом расскажут. И мнение людей качнется в твою пользу.

Как Калчу предрекла, так все и вышло. И уже через неделю в ставку потянулись «трехмесячники», все на хороших конях, но почти с одними луками и кистенями. Четвертая часть была с женами, а то и с малыми детьми. Выставляли возле ставки привезенные юрты, определяли на зимние пастбища своих овец и шли к Золотой юрте записываться в ряды каганских ополченцев.

Переговорив с Калчу, Дарник хорунжим Первой кутигурской хоругви назначил Радима, что новобранцы восприняли с полным одобрением, как-никак сам Победитель тюргешей. Никуда не делась и Каганская хоругвь, продолжала охранять кагана в ставке и уже ревниво следила, как и чему учатся их прибывшие соплеменники.

Радим деликатностью князя не обладал, поэтому просто отобрал среди словен и луров полсотни самых лучших конников и устроил своим кутигурам большое с ними состязание. Если в стрельбе на скаку из луков и в набрасывании арканов кутигуры были с ними на равных, то в групповых перестроениях, держании строя, владении двухсаженной пикой, метании сулиц, топоров и ножей, набрасывании сетей сильно уступали дарпольцам. Поэтому, оставив в конниках лишь половину кутигуров, Победитель тюргешей всех остальных решительно ссадил на землю. Не один раз пришлось показывать, как неуязвимы и опасны для вражеских конников бывают закрытые большими щитами пешцы и стреляющие из-за их спин пешие лучники, чтобы кутигуры поверили этому.

Окончательный перелом произошел благодаря чудо-мастеру Ратаю, который, вдохновленный большими пращницами на колесах, придумал похожую малую пращницу для пехотных стрелков: крепкий двухаршинный прут, на конце которого закреплялась веревочная праща. Резкий взмах прутом-коромыслом, один ремень пращи соскакивает, и вперед на сто пятьдесят шагов разом летят три-четыре камня обычной пращи. Именно кутигурам приподнес Ратай эту придумку, и степняки, всегда жалеющие свои стрелы, вернее их железные наконечники, охотно взялись за сие новшество, многие позже согласились даже перейти со своими коромыслами в дарпольские сотни.

Эти переходы из одной сотни в другую ближе к весне получили широкое хождение. Хорунжие и сотские, памятуя о распоряжении князя составить окончательные списки хоругвей, пристально следили за всеми воинскими учениями и состязаниями, переманивая к себе лучших бойцов. Согласно принятому в словенском войске уставу, не то что в каждой сотне, а в каждой ватаге должны были пребывать ратники всех пяти видов: щитники, лучники, колесничие, катафракты и легкие конники, чтобы на ратном поле соединяться в нужные подвижные отряды и подразделения, не теряя при этом дружбы и взаимовыручки к другим видам ратников.

Перестановки коснулись и княжеских советников. Сначала само собой получилось, что в дарпольский Ближний Круг вошла Калчу вместе с пожилым тарханом Сагышем, который мог говорить и понимать только по-кутигурски, зато зорко наблюдал за Калчу, как бы она не позволила себе в чем-то слабину и бесчестье. Вроде бы что тут особенного, однако Воеводский Круг выказал недовольство. На одном из рядовых обсуждений дел вдруг поднялся сотский – ветеран Критского похода:

– Ныне у тебя, князь, уже не два, а три совета. И Воеводский Круг стал на третьем месте. Раньше ты говорил, что Ближний Круг у тебя только для решения хозяйских дел, но сейчас он у тебя решает и все остальное. И твоя Беспалая дороже тебе всех нас.

Дарник и сам уже думал об этом, поэтому отреагировал без промедления:

– Агапий, Янар и Нака, встаньте!

Из-за стола в воеводском доме поднялись хорунжии ромеев, хазар и луров.

– Наверно, вы все согласитесь, что именно они в первую очередь достойны быть в Ближнем Круге.

В ответ воеводы одобрительно загудели.

– А теперь посмотрите на них внимательно и скажите, что именно их делает похожими друг на друга.

Воеводы оживились.

– Плохо говорят по-словенски!

– Слишком храбрые!

– Могут своим ратникам за непослушание и по морде дать!

– В твоих мастерских, князь, не работают!

Последнее замечание особенно всех рассмешило. Хорунжие, набычившись, сердито оглядывали весельчаков. Князь жестом восстановил тишину.

– Все дело в моем вредном, как вы знаете, нраве. Я люблю не только жить, но и воевать с удовольствием. Никто никогда не скажет, что я в чем-то был несправедлив или придирчив к этим замечательным воеводам. А похожими друг на друга их делает суровый неприступный вид. Каждого из них я готов закрыть в бою собственным щитом, но закрою и сразу отойду, потому что находиться рядом с тем, кто на все смотрит таким мрачным взглядом, свыше моих сил. Поэтому давайте так, пусть каждый из них в следующий раз расскажет нам любые две смешные истории, докажет, что он мрачным на самом деле только притворяется. И тогда я тотчас же возьму его в Ближний круг.

Ответом князю был новый смех – представить, что не умеющий улыбаться Агапий, звероподобный Янар или всегда чем-то глубоко озабоченный Нака могут рассказывать смешные истории, было совершенно невозможно. Тем не менее, к общему удовольствию, в следующий раз Агапий с Накой действительно рассказали по два смешных происшествия в их родных селищах и были переведены в Ближний круг. Янар же в этом шутовстве участвовать отказался, за что его никто корить не стал: вольному – воля.

– А как ты собираешься справиться со своим каганским судилищем? – не раз спрашивали у Дарника стратигесса и Корней. Жена Корнея Эсфирь даже предлагала свои услуги по этой части, мол, два года была толмачом при хазарском суде в Семендере.

Князь поступил по-своему: дождался появления в Дарполе подсудимого-смертника и уже тогда показал своим кочевым подданным, каким может быть его каганский суд. Хазарский десятский Сенчек был магометанином, и, когда один из дарпольских мальчишек украл у него серебряный милиарисий, он среди бела дня догнал убегающего с монетой воришку и мечом отрубил у него кисть руки. Лекарь явился не сразу, и от потери крови мальчишка умер. На княжеском суде Сенчек себя виновным не считал и даже дерзко утверждал, что поступил так, как подсказывает ему его вера, и никто не вправе возражать против священных законов пророка Магомета.

– А я против этого и не возражаю, – отвечал ему на это Рыбья Кровь. – Руби столько детских рук, сколько хочешь. Вот только по моей вере человек, убивший ребенка, жить не должен.

Хорунжий Янар пытался защитить своего десятского:

– А если мы выкупим его? Или можно и ему отрубить правую руку, и это будет справедливо. Мальчишка ведь никто, сам к нам прибился и сам во всем виноват.

– Он не только к нам прибился, но прошел весь путь от Новолипова до Дарполя. А в наших лесных словенских селищах чужих детей не бывает. Любая хозяйка покормит забежавшего к ней в дом чужого ребенка наравне с собственными детьми.

Калчу и та возражала:

– Не слишком равный обмен: хорошего воина на безродного мальчишку.

– Напротив, из мальчишки может получиться большой воевода, а из хорошего воина уже вышел только обычный десятский.

По приказу князя «Белую вдову» вынесли на ипподром-ристалище, где с городского вала могло наблюдать за казнью почти все население Дарполя. До тысячи зрителей прибыло и из ставки.

Сидевший рядом с Дарником на воеводской скамье Корней скептически бурчал:

– Зря столько народу нагнали. Один короткий скрежет – и конец казни. Народ будет сильно разочарован. Надо было хотя бы еще двух-трех смертников подгадать.

Не учел десяти медных труб, специально купленных у хемодцев, что торжественно возвестили о начале казни, и глашатая с громовым голосом, который на трех языках – словенском, ромейском и кутигурском – предъявил обвинение Сенчеку, так что самые нетерпеливые из зрителей и посвистывать стали, требуя прекращения говорильни.

Скрежет железного полотна по деревянным ножнам получился действительно коротким, но Ратай чуть изменил наклон ножен, поэтому голова казненного не просто упала вниз, а даже чуть взлетела вверх, перевернувшись в воздухе два или три раза.

– Теперь дарпольские мальчишки совсем распояшутся, – продолжил свое бурчание Корней.

– Собери их и предупреди, что друзья Сенчека поклялись поквитаться с ними за смерть своего десятского, – невозмутимо распорядился князь.

Если для дарпольцев казнь хазарина стала больше развлечением, чем горестью, то на кутигуров отсечение головы без присутствия палача нагнало поистине мистический страх. Прежде самым страшным наказанием у них считался обычай тюргешей варить живьем своих врагов в больших котлах, теперь же на первое место вышла «Белая вдова».

Зато все мелкие кутигурские дрязги, по обычаю требующие вмешательства кагана, отныне обходили Дарника стороной – так, на всякий случай. Даже случаи со смертоубийством предпочитали скрывать от своего князьтархана.

Чуть позже обнаружилась еще одна польза от этой казни: кутигуры накрепко усвоили, что их детям от дарпольцев ничего не угрожает, и количество учеников в школах ставки и Дарполя сразу резко возросло. Да и сами дарпольские сорванцы сильно присмирели, ходили по городу только группой и перебрались ночевать в гридницы словенских ратников.

В отличие от кутигуров, всегда скрывающих перед чужаками свои мелкие преступления, дарпольцы славились прямо противоположным качеством. Доносительство тут было ни при чем, их просто всегда подводило собственное тщеславие. Любой молодец по прошествии времени обязательно хвастал кому-то о своем «геройстве», что затем расходилось по следующим ушам и языкам. Корнею, блюстителю тайного сыска, оставалось лишь дождаться, когда не меньше десяти человек пересказали сей секрет (чтобы нельзя было установить конкретного доносчика), и преспокойно вести воришку на княжеский суд. На суде, конечно, можно было клятвенно отпереться от своего проступка, но, когда все кругом знают, что ты виноват, прослыть трусливым обманщиком не всякому хочется. Вот и признавались, и получали причитающееся наказание, еще и удивлялись, как это его смогли столь легко разыскать.

Несколько раз показав себя бесжалостным судьей, Рыбья Кровь в дальнейшем был достаточно снисходителен, нащупав еще один действенный способ наказания: перевод ратников на какое-то время из воинов в простые людины, что грозило отказом в летнем походе. Все уже знали, что в поход пойдут только четыре хоругви, а с учетом кутигурской Орды туда мог попасть лишь каждый третий из дарпольцев.

Такое наказание понесли найденные Корнеем убийцы коровы, и похитители наконечников стрел, и много кто еще. Разыскал-таки воевода-помощник и поджигателя княжьих хором. Один из шестерых охранников, который отвечал на его вопросы наиболее разумно, сразу после допроса бесследно исчез, прихватив с собой двух лошадей и припасы на двухнедельное путешествие по зимней степи. Впрочем, для Дарника это явилось самым выгодным результатом: во-первых, потому что он не ошибся в своих подозрениях; во-вторых, не приходилось всем объявлять, что на него было покушение; в-третьих, избавляло от наказания поджигателю – если он, князь, еще и в такой ерунде будет удачлив, то непременно не повезет в чем-то действительно большом и важном. Да и брезговал он уже как-то узнавать подробности поджога: за что и почему.

– Никакой погони и поисков! – настрого приказал он воеводе-помощнику. – Что сделано – то сделано, будем беспокоиться о будущем, а не о прошлом.

В качестве награды за свой розыск-упущение Корней настойчиво стал просить о включении в Ближний Круг своей Эсфири, мол, она будет еще полезней, чем Калчу. Однажды даже задал этот вопрос на воскресных боевых игрищах, понимая, что, глядя в глаза его жене, Дарнику будет труднее отказать.

– Хорошо, завтра же с утра жду Эсфирь на Ближнем Круге, – охотно согласился князь. – Вот только, увы, без тебя.

– А я что?! – изумился воевода-помощник.

– У меня даже законная княгиня не входит в ближние советники, а ты с женой почему-то там хочешь быть. Выбирай: либо она, либо ты!

– Князь прав, – поспешила опередить возмущенные слова мужа Эсфирь. – Конечно, это ты должен быть в «ближних».

– А как же ты? – обескуражен был ее малодушием Корней.

– Я же умная, что-нибудь придумаю, – с улыбкой пообещала красавица-толмачка.

И придумала: неделю спустя в Дарполе возник еще один княжеский совет.