Евгений Поселянин
Идеалы христианской жизни

Среди американского юношества развит обычай предпринимать многочисленным обществом прогулки по прекрасным американским озерам. И тишина вод, дремлющих под нависшими скалами, нарушается вдруг пением религиозных гимнов. Какое великолепное слияние торжественной красоты природы с восторженным излиянием юной человеческой души!

И если я радуюсь чему, если я праздную что-нибудь, в чем выразилось Божие ко мне благодеяние, пусть не говорят мне, что я в радости моей вне Бога. Таким представителям мрачного христианства, для которых христианство все состоит из мрака подземных пещер, я укажу на Христа, озаряющего сиянием Своим пир на браке в Кане Галилейской.

Не должно быть в жизни христианина той минуты, когда бы он не чувствовал своей связи с Богом. И не в одних лишь храмах должны мы искать и видеть Христа, а повсюду в жизни. Он стоит за тем бедным, который возбудил к себе наше сострадание; Он внушил писателю ту мысль, которая нас волнует; Он одел красотой тот мир, который нас так восхищает.

И когда вы, помолясь с утра Богу словами тех молитв, каким вас еще в детстве научили, выйдете наружу, и перед вами заблестит сияние дня, и радость бытия наполнит душу, тогда своими словами, от себя, поговорите с Творцом, скажите Ему: «Как рвется душа моя благодарить Тебя!.. Не за одно только то, что Ты осыпал меня Своими благодеяниями, но за то, что Ты дал и мне и всем людям: за все, за все! За твое изумительное творчество, за силу роста, заложенную в Твои творения, за блеск Твоих звезд, за радость Твоего солнца, за сверкание Твоей росы на изумрудах лугов, за бодрость и свежесть этого утра, за это сознание, которым я поклоняюсь Тебе, за эту жажду и стремление к Тебе, за Твое всепрощение, за встреченных мною людей, в которых мне сияли Твои искры, за мою жизнь, за счастье и за муку, за надежды, за вечность!»

Глава III. Воспитание веры

Иногда религиозное чувство зарождается в человеке само по себе, как-то бессознательно.

В среде, совершенно лишенной тяготения к вере, в среде, где все духовное подвергается злому осмеянию, где детям стремятся привить презрительное отношение к христианству и всячески клеймить перед ними это учение, – и там часто, при этих обстоятельствах, вырабатываются счастливые природы с ярко выраженными стремлениями к религии.

Ведь в первые века христианства часто дети жесточайших гонителей христиан неудержимо влеклись ко Христу и получали мученическую смерть от своих родителей.

Такова, например, история юной девы, великомученицы Варвары, которая втайне от отца, закоренелого язычника Диоскора, приняв христианство, была жестоко им гонима и отдана на невыразимые муки, завершившиеся усечением мечом, во исполнение слов Христовых «предаст на смерть отец чада».

Современность знает такие же необыкновенные случаи горячей, напряженной веры у детей, родители которых являются врагами Христа.

В наши дни Франция, как государство, пошла против Христа. Она запрещает упоминать имя Его в школах, выбросила крест из общественных зданий, изгнала всех монахов и монахинь, значительная часть которых занималась делами благотворения, обучения юношества (лучшее среднее воспитание давалось в школах, которые содержали монахи), уходом в госпиталях за больными, посещением бедных.

В армии есть доносчики, которые доносят на офицеров, посещающих храмы, и эти офицеры – на плохом счету и задерживаются в своем служебном движении.

Вот что сталось со страной, которая некогда считалась «первородной дщерью» Католической Церкви, короли которой почетнейшим для себя титулом считали наименование «Христианнейший», со страной покровительницы Парижа девы Женевьевы, страной святого короля Людовика и другой великой девы, Иоанны д'Арк, верою своею спасшей Францию от порабощения Англией.

Но религия пустила в этой стране слишком глубокие корни, чтобы весь народ пошел за безумствующим правительством.

И остаются верными религии множество людей, которые были в ней воспитаны.

Пишущему эти строки пришлось присутствовать в величайшем по размеру святилище Парижа, необъятной базилике во имя Священного Сердца Иисусова, царствующей над Парижем с высоты Монмартского холма, на потрясающем служении.

Во Франции есть братство, носящее название «Мужей Франции» и объединившее в составе членов своих все решительно приходы страны. Раз в месяц в базилике Сердца Иисусова собираются они для молитвы о своей стране и о своей вере. Произносится с кафедры слово, освещающее положение страны и дело обороны в ней веры и народной верующей души от посягательства безбожного правительства, бывает торжественный крестный ход по окружающим базилику широким галереям, а до того вся церковь, наполненная мужчинами всех решительно состояний и возрастов, поет гимны.

Трудно передать величие, в котором к высоким сводам поднимается под звуки могучего органа гармонический крик этой несметной толпы, объединенной одной тоской по старой Франции, согласно склонившейся пред распятым Христом, одною мольбою о возрождении страны: «Sauvez, sauvez la France au nom du Sacre Coeur!»^[2]

При выходе пришлось минут десять добираться до дверей, хотя я находился недалеко от них, и все это множество народа и только что слышанное пение вселяли одно твердое убеждение: «Нет, во Франции еще не покончено с религией!»

Так вот, кроме людей и молодежи, принадлежащих к этой части Франции, сохранившей свою веру, кроме них тоскуют по религии дети отъявленных врагов религии.

Дочь Жореса, известного политического деятеля, непримиримого врага Церкви, постриглась в монахини.

Другие единомышленники его узнавали, что взрослые дети их потихоньку от них ходят в церковь, приобщаются. Когда они упрекали детей в том, что они скрывают от них эти поступки, дети спокойно отвечали: «Мы вас не обманывали. Мы исполняли то, что нам внушает внутренний голос, а чтобы не огорчать вас, мы этим с вами не делились. Ведь ни вы нам, ни мы вам не внушим своих убеждений».

И спокойно, без споров и борьбы, эта молодежь продолжала жить в той Церкви, которую рушили их отцы.

Есть какая-то особая высота и святыня в той душе, которая приходит к Богу сама по себе, по внутреннему влечению, которой Бог открывается Сам. Таким именно путем внутреннего чудесного озарения пришла ко Христу великомученица Варвара.

Отец ее не мог надышаться на свою дочь, а красота ее, по мере того как она подрастала, расцветала так, что отцу ее казалось, что глаза людей недостойны видеть Варвары, и для нее была выстроена обширная высокая башня с великолепными палатами.

Лучшим утешением Варвары в ее одиночестве и блестящем затворничестве было смотреть с высоты на природу. Она любила уходить взорами в вечернюю пору в небо, горевшее мигающими звездами, словно возвещающими о каких-то великих, скрытых за этим загадочным шатром, иных мирах. Наблюдала она и красоту земли: праздники юных зорь, роскошь заката, изумрудный всход молодых посевов, колеблемые в летнюю пору ветром волны золотистых нив, немолчно шумящие вершины деревьев.

Захотелось ей, смотря на красоту мироздания, знать, кто же создал всю эту вселенную, украсил ее, как невесту, для неведомого жениха.

Как-то она спросила одну из своих воспитательниц, указывая на красоту неба:

– Кто это сотворил?

Потом, взглянув на красоту земли, на поля и рощи, на сады в их весенней свежей зелени, на возвышающиеся к небу горы, на тихие задумчивые воды, она опять спросила:

– Чьей рукой создана вся эта красота?

– Все это создали боги, – ответили ей.

Варвара стала расспрашивать, какие именно боги.

– Да те боги, – ответили ей, – которым поклоняется твой отец и которые стоят у него – золотые, серебряные, деревянные. Они все создали.

Варвара была вдумчива не по летам. И несообразность ответа, ею полученного, бросилась ей в глаза. Она возразила:

– Ведь эти боги сделаны руками человеческими. Как же эти выделанные людьми боги могли создать светлое, высокое небо и всю земную красоту, когда они сами не ходят ногами и не двигают руками?

Так осталась Варвара неудовлетворенной. Мысль ее не успокаивалась – она размышляла ночью и днем и глядела на небо, замерев перед его тайнами, сжигаемая желанием познать Творца и Его творение. И вот Господь, видя высокую жажду этой души, Сам пошел к ней навстречу.

Как-то однажды, когда она смотрела на небо, разгораясь желанием познать Того, Кто его сотворил, к Кому стремилась ее душа, еще не познавшая истины, но требовавшая истины, был ей глагол Божий.

Благодать озарила ум Варвары, внутренние очи открылись. Полнота истины озарила ее, и она сказала себе сама: «Един должен быть Бог, и Его не сделала рука человеческая, а Сам Он, имеющий собственное бытие, Своею рукою создает все. Един должен быть Тот, Кто поставил красоту неба, утвердил землю и освещает вселенную греющими лучами солнца, сиянием луны и блистанием звезд. Един Тот, Кто украшает землю различными деревьями, цветами, орошает ее руками, источниками и иными собраниями воды. Един должен быть Бог, Который все держит и всем дает жизнь и обо всем заботится».

И вот любовь к таинственному Богу, открывшемуся ее душе, стала охватывать все существо Варвары чудными силами. Так бывает в любви земной, что, едва увидев человека, которого суждено любить всю жизнь, душа стремится всеми силами к этому человеку, лишь в его присутствии чуя в себе счастье и жизнь.

То же, но в еще большей степени, было теперь с Варварой. Она жаждала узнать о Боге, думала лишь о Нем, изнывала в неведении, сгорала любовью к Тому таинственному и неведомому, Которого предчувствовала, но Который еще так мало был ей открыт.

Она не могла надеяться получить от кого-нибудь весть о Боге, потому что никто не входил к ней на башню. Лишь иногда тайными осенениями сообщал ей проблески истины Учитель и Наставник ее, Святой Дух, Который говорил с ее душой бессловесными знаками и никому, кроме ее одной, не внятными внушениями…

Как это было с великомученицей Варварой, ясный ум не может не остановиться над таким вопросом.

Если нет ни одного людского предприятия, которое могло бы двигаться, никем не руководимое, то как же без верховного Начала могла бы держаться в своей изумительной стройности вся громада мироздания?

Такой ум сам собой придет к неизбежной вере в Творца и Промыслителя всего существующего.

Затем для ума живого и глубокого и для природы, отличающейся справедливостью, представляется необходимым проверить те странные нападки на религию, которых он становится свидетелем. Он старается во всем разобраться. И можно сказать, что иные люди, которые бы остались к природе равнодушны в те времена, когда религия не преследуется, обращаются к ней всей душой во времена гонений.

Но этот путь, о котором сейчас было говорено, – путь непосредственной веры есть путь немногих избранных душ.

В других веру надо воспитывать, и это воспитание веры принадлежит к числу важнейших задач жизни.

Нечего много распространяться о том, насколько для людей верующих кажется важным вопрос о том, чтобы передать свою веру детям.

Порой этой же заботой волнуются и атеисты.

Кто-то из французских известных отрицателей самолично водил свою дочь на уроки катехизиса – очевидно желая воспитать в своей дочери ту веру, которой был лишен он сам.

Одна состоятельная женщина, очень образованная и считающая себя атеисткой, занимается столовыми, где кормят бедных детей. Как-то она рассказывала:

– Представьте, прихожу я в столовую. Дети садятся за столы, как ягнята, без молитвы. Я сейчас же велела им спеть молитву. Ведь это ни на что не похоже. И самым строгим образом предписала надзирательнице, чтобы никогда не садились без молитвы.

Негодование в устах «атеистки» довольно неожиданное…

Но в том-то и дело, что атеизм, доведенный до последних выводов, до равнодушия, у содержательных людей почти не существует: или он бывает кроткий и примирительный, как вот у этой женской души, граничащий с верой, или ненавистный, воинствующий, а ненависть – это только оборотная сторона любви.

Так или иначе, эти люди чувствуют всю ценность для души религии, незаменимую поддержку, которую она оказывает людям, и не решаются отнимать у близких такое сокровище.

Одна мать нанимала на лето в деревню учителя-студента для своего сына, которому было тогда лет шестнадцать. Студент оказался во всех отношениях подходящим, но нужно было решить еще важнейший вопрос.

– Видите, – сказала эта заботливая мать, – я воспитывала моего сына верующим и доселе сумела сохранить его в этом отношении от всяких колебаний. Я хотела бы знать, каково будет воздействие ваше на него с этой стороны.

– Место у вас, – отвечал ей этот, как видно, порядочный и честный молодой человек, – подходит мне во всех отношениях. Но я лучше лишусь этого места, чем скрою от вас правду. Я сам неверующий человек, и от этого сильно страдаю. Зная по себе, как тяжело жить без веры, я, конечно, ни в ком ее не колеблю. И если бы я поступил к вам, я бы тщательно избегал касаться перед вашим сыном этих вопросов.

Так должен смотреть на это всякий человек, сочувственно и глубоко относящийся к людям.

Но конечно, из этого осторожного молчания многого не вынесет детская душа. Нужно положительное воздействие.

Невозможно преувеличить то первостепенное значение, какое имеют для непробудившегося еще вполне сознания первые теплые и чистые впечатления веры.

В детской перед старой иконой тихо, бесстрастным умиряющим огнем теплится лампадка; старая няня перед иконой творит поклон за поклоном; с ближней колокольни доносится тихий мирный благовест:

 
В Божью церковь идут Божьи дети…
 

Окна трескучий мороз разрисовал прихотливым узором, а здесь, в комнате, тепло, уютно и отрадно.

И этот мир, это святое затишье, ребенок, быть может, вспомнит много раз потом в зрелые годы, а многое прояснится тогда в его омраченной душе.

Мне вспоминается одно посещение усадьбы родных.

Будучи по делам в одном старинном городе, я вспомнил, что тут неподалеку, верстах в двенадцати от города, живут в старой родовой усадьбе мои родственники. Я списался с ними, они выслали лошадей, и я поехал к ним как-то вечером.

После осмотра дома, строенного в начале XIX века, со старыми семейными портретами на стенах, старой мебелью и старинной посудой, я прошел за молодой хозяйкой в большую темную комнату.

– Тут его отец родился, – сказала она у порога, кивая головой на мужа.

А покойный старик был нерядовой человек, памятный в истории своего края.

Мы вошли.

Просторная комната с тщательно завешанными окнами была почти пуста, как это бывает в хорошо содержимых детских. На столе висел в металлическом киоте и в золоченой ризе Казанский образ Богоматери, перед ней светился через синее стекло лампадки нежный огонек.

– Этой иконой моего отца на свадьбу благословляли, – сказал тихо хозяин.

Посреди комнаты стояла колыбель с раскинутыми в стороны кисейными занавесками. В ней лежал спящий младенец, сладко чмокая губами.

Казалось, что лик старой иконы доставал своими благостными очами эту колыбель и осенял своей силой новое человеческое существование.

И эта икона какими-то узами связывала деда и внука, прошлое и будущее…

Вот та здоровая, естественная обстановка, которой от рождения окружен ребенок христианских родителей.

А сколько трогательной поэзии в том, что молодая мать учит ребенка складывать пальчики руки в первое крестное знамение, учит его лепетать среди первых слов, которые он начинает произносить, великое имя «Бог».

Жалко того ребенка, которого мать не учила молиться, и жалко ту мать, которая предоставила эту заветную обязанность другим.

Замечательно, что дети совершенно не сомневаются в существовании Бога. Их еле мерцающее сознание тем не менее как-то способно охватить идею Божества.

Слова Спасителя: «Утаил еси сия от премудрых и разумных, и открыл еси та младенцам» – открывают законное поле для весьма важных догадок.

Младенческая душа, начав рано свою религиозную жизнь, может еще в младенческом возрасте пойти очень далеко в религиозном своем развитии. Она может созерцать те тайны, в созерцание которых погружены, например, знаменитые два херувима на картине «Сикстинская Мадонна» Рафаэля, что Рафаэль поставил как бы на границе двух миров.

Были случаи в годы гонений, когда грудные дети рвались сами на те пытки за Христа, которым подвергали их родителей, и являлись, таким образом, сознательными исповедниками и мучениками.

Кому приходилось наблюдать за выражением лица у младенцев, когда их только что приобщили, тот мог уловить на этих, в общем, мало выразительных лицах какую-то особую печать святой непорочности, радости и созерцания…

И вот то, что душа чувствует сама собой, к чему она сама поворачивается, как подсолнечник к солнцу, – все это надо в детях укреплять, развивать, углублять.

С самого раннего нежного возраста детей нужно возможно чаще, хоть всякую неделю, приобщать. Как прививать дичку ветку благородного дерева, так ничем лучше нельзя сделать душу гроздью на Христовой лозе, как возможно частым ее погружением за трапезой Христовой в святыню Христову.

Известный в Петербурге духовник и проповедник, почивший протоиерей отец Алексей Петрович Колоколов, рассказывал, как одна его духовная дочь была выдана за богатого титулованного человека, который обнаруживал признаки душевной болезни. Доктора боялись, что дети выйдут ненормальные.

Со своей стороны отец Алексей предложил то, что было в его руках, – средство духовное. Он советовал матери возможно чаще с первых же месяцев рождения приобщать тех трех мальчиков, которые у нее были от этого брака. И все они вышли вполне здоровыми и естественными людьми.

Детскому возрасту, конечно, непонятны разные догматические тонкости, которые им совершенно излишне и объяснять. Но в детях надо внедрять живое чувство к Богу – чувство, что есть высшее, всемогущее, прекраснейшее Существо, Которому все открыто, Которое всегда готово выслушать человека и откликнуться ему.

И пусть сперва ребенок обращается к Богу со своими детскими, с виду пустыми и ничтожными, просьбами; это и есть та простая и непосредственная вера, та крепкая вера в Него, которая потом, конечно, с созреванием человека, примет иной оттенок.

В одном из благоухающих созданий русской литературы, принадлежащем перу человека, который, к сожалению, потом изменил Христу, в «Детстве и отрочестве» графа Л. Н. Толстого, есть прекрасное описание детской молитвы, как, стоя в своем халатике, он молится о папеньке и маменьке и вспоминает тут разом о всех людях, кто ему дорог в его детском мирке, и тут же просит, чтобы завтра была хорошая погода и чтобы можно было идти гулять.

В «Войне и мире» брат и сестра Ростовы взрослыми вспоминают, как детьми они молились, чтобы снег сделался сахаром, и выбегали на мороз смотреть, не случилось ли этого чуда по их молитве.

И вот когда Николай, уже офицером, молился однажды, чтобы Бог помог ему выпутаться из одного очень сложного и тягостного положения, во время самой его молитвы он вдруг получает письмо, которое нежданным и наилучшим образом все устраивает.

Детская безотчетная молитва со странными своеобразными просьбами обращается в сознательную молитву зрелого возраста.

В деле воспитания детей очень важно окружить их атмосферой веры и привить им добрые благочестивые навыки.

Вера искренних людей подчиняет себе других, невольно передается, перенимается, особенно в детском восприимчивом возрасте.

Я знаю одну семью, где при детях прожила с год бонна, русская девушка из Калуги, очень набожная. У нее в комнате висели у кровати образки, привезенные ею с собой из Калуги. Она постоянно говорила детям о Божественном. Не отлучаясь от детей весь день, она, и в будни часто бывая в церкви, рано подымалась, чтобы идти к заутрени и ранней обедне. От нее дети услышали в первый раз имена многих святых; она им рассказала о Саровской пустыне и о великом старце Серафиме, кормившем из своих ручек медведя, об Оптиной и ее старцах. Всякое утро после общей молитвы она поила детей натощак из маленькой рюмочки святой водой и давала им по кусочку тех просфор, которые приносила с собой из церкви.

Всего год провела она в этой семье, так как служила для того, чтобы скопить себе на приданное – в родной Калуге ее ждал жених.

Но след, оставленный ею и церковной ее жизнью в душе детей, был глубок и не изгладился во всю их жизнь.

В этой же семье летом дети гащивали в большом имении у пожилой тетки, не вышедшей замуж. Она была тоже женщина набожная и церковная, и такими же были служившие ей женщины.

Когда дети приходили по вечерам прощаться с тетушкой, они неизбежно заставали у нее старую ее ключницу, полуглухую старушку, с семи лет служившую при господах.

В это время происходило всегда обсуждение, за кого подавать на завтрашнее утро за ранней обедней просфоры и кого поминать за панихидой.

Старушка-ключница всякий день бывала у обедни и ежедневно подавала поминовенные просфоры «о здравии и за упокой». Часть имен, ближайших родных, поминались ежедневно, а часть – в известные дни – дни именин, рождений и смерти: все эти памятные дни у госпожи ее были аккуратно записаны в особую книгу.

Зимой иногда тетушка брала с собой одного из маленьких племянников, обнаруживавшего особую набожность, с собой в Троицкую лавру под Москвой, где у нее были схоронены родители.

Дети знали о лавре и о преподобном Сергии с первых сознательных лет своих. У них была старая бабушка, доживавшая свой век на окраине Москвы, неподалеку от женского монастыря, где ждал ее последний приют. Ежедневно старая раскормленная лошадь, которой правил старый почтенный кучер, привозила в просторных дрожках или низких санях бабушку к монастырскому собору. Отсюда, отстояв обедню, она, опираясь на клюку, медленно шла своим старческим шагом к «могилкам» – мужа, незамужней дочери и сына, умершего мальчиком, соединения с которыми она покорно ждала в своей тихой и ясной старости.

По большим праздникам, несколько раз в год, ее старший сын привозил своих детей к матери, и в жарко натопленных маленьких и низких уютных комнатах, уставленных тяжелой семейной мебелью, устраивался обед.

Детей интересовали и старые большие иконы в дорогих окладах в бабушкиной спальне, и бесчисленное множество горшков со свежей, прекрасно содержавшейся зеленью и цветами на бабушкиных окнах, и старый серый бабушкин кот, тихо мурлыкавший на своей неизменной скамеечке с мягкой подстилкой, и на стенах старые портреты, навешанные чинно и в порядке, всякого размера, и масляными красками, и водяными, и забавные дагерротипы на стекле, и старинная посуда.

Бабушка вела беседу медленную и тихую. Она любила вспоминать о разных подвижниках, которых знала; рассказывала о святых местах, так как была охотница посещать их, и о тех чудесах, о которых за последнее время где-нибудь вычитала или услышала. И от всех ее рассказов, с этой мирной обстановкой ее дома, что-то тихое, успокаивающее, полное доверия и предчувствия близкой вечности вкрадывалось в душу, навсегда прокладывая в ней глубокую борозду.

После обеда шли обыкновенно в комнату к старой слепой бабушкиной служанке Нениле, жившей на покое. Нениле было много-много лет. Она была из подмосковных крестьян и хорошо помнила «француза», так как в двенадцатом году она была взрослой девушкой.

Дети усаживались рядком на мягкую кровать Ненилы, а старушка, никогда не сидевшая без дела, двигая спицами, в сотый раз рассказывала своим неспешным старческим голосом про разные истории «с французом».

Теплая светелка с большой изразцовой лежанкой была в полумраке надвигающегося вечера мирно озарена огнем лампадки. Освещенная ею, проступала позолоченная резьба ветвей дешевого киота. По стенам в старых рамах висели подаренные уже давным-давно бабушкой Нениле выцветшие одного и того же размера гравюры с разными событиями из жизни преподобного Сергия Радонежского.

Первая изображала, как ангел является под дубом преподобному в детстве и как мальчик стоит перед ангелом со сложенными руками для принятия благословения, с уздечкой, висящей у локтя. На одной преподобный месил тесто для просфоры. На другой – смотрел через окно кельи на множество птиц, наполнявших пространство монастыря, в предсказание множества учеников его. На третьей, сидя на обрубке пня в келье, занимался портняжничеством. На четвертой чудесно изводил из земли источник воды. На пятой посещала его Богоматерь. Была еще картинка, как его приобщают перед смертью, и как он при осаде монастыря поляками обходит монастырские стены, окропляя их святой водой.

И, смотря на эти картинки, дети принимались расспрашивать Ненилу о том, сколько раз она ходила к «Троице» на богомолье и какие с ней по дороге бывали приключения.

Вот где и как узнали дети о преподобном Сергии Радонежском.

И для того мальчика, которого тетушка брала с собой в Троице-Сергиеву лавру, эти поездки были полны какой-то особой привлекательности.

Раннее-раннее вставание, чтобы попасть на поезд, который идет в начале седьмого часа, быстрый проезд по знакомым улицам Москвы, в этот час имеющим какой-то необычный вид, точно они другие; в поезде думы об этом великом отшельнике: как он не мог усваивать себе того, чему его учили, и как ему явился ангел, чтобы просветить его ум (картинка в комнате бабушкиной Ненилы), как он покоил до смерти своих родителей и как потом ушел в этот дремучий лес, как искушали его злые духи, и как он благословлял Димитрия Донского идти на Мамая.

А потом приезд в лавру; знакомый извозчик, всегда ездящий с тетушкой, в просторных санях; знакомая дорога в гору и наконец лаврские святые ворота.

А там чинная служба, «заказная» обедня для них в одной из маленьких церквей и панихида с литией снаружи, перед высокими тяжелыми памятниками на могилах родных. Потом Троицкий собор, рака преподобного в великой славе, вереницы богомольцев, нескончаемые возгласы молебнов: «Преподобие отче Сергие, моли Бога о нас!», сияние множества огней вокруг раки, как отблеск ликующей вечности, чувствуемые тут, слагавшиеся к этой раке длинной чередой веков народная вера, слезы, стоны, моления и стоящий в святом воздухе этого священного места торжественный, неизгладимый отзвук когда-то прозвучавшей здесь блаженной вести: «Се Пречистая грядет!», когда-то произнесенного здесь великого обетования: «Неотступна буду от места сего и буду покрывать его»…

И как все эти впечатления западают в душу, чтобы никогда не выпасть из нее!

А потом могила митрополита Филарета, который бывал в доме бабушки и о котором столько рассказов и воспоминаний на Москве; знаменитые троицкие просфоры, забираемые в большом количестве, с надписью имени на обороте, сделанною гусиными перьями в руках послушников за длинным, черным столом около просфорной; поездка к «Черниговской» лесом, по которому, конечно, бывало, пробирались к преподобному Сергию тяжелой стопою медведи за хлебом, и в подземной церкви большая чудотворная икона…

Вот что нужно детям, чтобы внедрить в них крепко религиозное чувство.

Последующие бури могут временно умалить, порастрепать это чувство, но все же основа останется, и как на величественном, далеко в землю ушедшем фундаменте разрушенного дворца можно выстроить снова дворец еще краше, так человек, переживший в детстве всю полноту религиозных чувств, несмотря ни на какие последующие искушения отрицания и равнодушия, всегда может обратиться к Богу с еще большим пылом и едва ли умрет далеким от Бога.

С самого раннего возраста надо приохочивать детей к духовному чтению.

Я знаю человека, который всю жизнь имел большое сочувствие к монашеству и монахам. Это сочувствие зародилось в нем в раннем еще детстве.

Ему было лет пять, и он еле читал по складам, когда ему попались в руки какие-то обрывки из одной духовной книги крупной печати. Но в этих обрывках было полное краткое житие преподобного Феодосия Киево-Печерского, и мальчик с восторгом прочел его, особенно те страницы, где описано, как в детском возрасте подвижничал преподобный Феодосий, как надевал на себя вериги и как преследовала его мать.

Я знал еще мальчика, который выказывал большое сочувствие пешим богомольцам.

В этой семье возили детей весной и осенью, до переезда в деревню, кататься и гулять в парк, за заставу, где проходят богомольцы, пробирающиеся к преподобному Савве Сторожевскому и в Новый Иерусалим, или возили через Крестовскую заставу в Останкино, по шоссе, где попадаются вереницы богомольцев, направляющихся к Сергию-Троице.

Этот мальчик любил заговаривать с богомольцами, жалел их, что они идут пешком и тащат еще на спине тяжелые котомки. Денег у него, хотя его родители были богаты, не было по его возрасту ни гроша, но у него бывали с собой карамельки, которые им давали на дорогу. Эти карамельки он и отдавал богомольцам. А раз, отдав им свои и разойдясь с ними на далекое расстояние, он уговорил братьев отдать ему и их карамельки и опрометью принялся догонять богомольцев, чтобы вручить им это сокровище, – сопровождавший их учитель торопил их садиться в коляску, чтобы вернуться домой.

Все вот такие черты детской жизни и образуют обстановку, благоприятную для развития и укрепления веры.

И часто не те лица, которые гордо полагают, что они руководят ребенком, – часто не эти вовсе лица направляют душу и жизнь ребенка по тому или другому руслу.

Вспомнить лучезарное создание Тургенева – Лизу Калитину из «Дворянского гнезда», один из высших русских духовных литературных типов.

В чопорном, холодном и скучном доме ее родителей не лживо-сентиментальная ее мать и не погруженный в свои своекорыстные расчеты отец направляли жизнь чуткого ребенка.

Около девочки стояла незаметная няня Агафья, женщина цельной души и крупной веры, одна из тех, кем держится мир Святой Руси. Стояла и заботливой рукой вела девочку ко Христу.

Те службы, к которым на заре, в задумчивую и загадочную пустоту церкви водила няня маленькую Лизу, те рассказы, в которых с бесхитростною верою своею она описывала страдания мучеников, и как цветы подымались вдруг из земли, орошенной их кровью, – все это вырабатывало постепенно в Лизе то тайное, громадное чувство к Богу, которое потом, при крушении ее несмелых земных надежд, заполнило всю ее жизнь, – то чувство, о котором так просто, потрясающе и исчерпывающе выражается Тургенев: «Бога одного любила она робко, восторженно, нежно…»

Тип Лизы Калитиной, питомицы няни Агафьи, как бы парит над землей, и жизнь ее стоит на той грани, где кончается земная повесть, где начинается житие праведницы.

Другой бессмертный образ русской женщины – Татьяна Ларина из «Евгения Онегина» Пушкина. И здесь точно так же нам ясно духовное воздействие простой русской женщины, няни – неграмотной бедной крестьянки, которая имела свое цельное, непоколебимое воззрение на жизнь как на поле долга и чести и привила это воззрение своей питомице.