Евгений Николаевич Курской
Любитель закатов на Палау
Я кивнул.
– Есть. Даже не одна. Было время, когда я считал наш труд повинностью. Вроде наказания. Для этого нам и сохранили жизнь. Миллиарды пустили на удобрения, а самых сильных и здоровых заставили расчищать нами же загаженную планету. А потом я отказался от этой идеи. Глупость это. Такими темпами и в таких условиях мы наверняка закончимся раньше, чем неубранный пластик. Мы слабы и неэффективны. Машина вроде того же «богомола» может работать безостановочно и сделает тысячекратно больше и лучше. Поэтому сейчас я уверен, что над нами проводят социальный эксперимент. Нас изучают.
Я замолчал, с оторопью увидев изменение цвета «богомола» на слепяще алый. Страж «вспыхнул» всем телом буквально на секунду, но я заметил.
– Думаю, жуки не ожидали нас увидеть на планете, – осторожно продолжил я, поглядывая на стража. Тот никак не отреагировал. – Вспомни, когда они только прилетели. Их корабли целый год не подавали признаков жизни и просто висели на орбите. Пока мы безуспешно пытались установить контакт, жуки, скорее всего, решали некую дилемму. Или ждали приказа с родной планеты. Все же разум во вселенной редок, а может и вовсе уникален.
– Ничего не поняла… Какой еще приказ?
– Что с нами делать? Гуманистическая дилемма. Они прилетели зачищать планету, как делали это много раз в прошлом, и вдруг вместо тучных стад каких-нибудь мастодонтов обнаружили развитую цивилизацию. С одной стороны – мы оказались идеальным ресурсом, с другой – мы разумны.
– Дилемма, как же… – под нос проворчала Жанна. – Это ж надо так назвать геноцид.
– Нет. Всего лишь компромисс. Мы же живы. И много кто еще жив. Мы сортируем мусор. Кто-то его собирает. Кого-то наверняка поместили в идеальные условия, а кто-то находится в адских даже по сравнению с нашими. Думаю, несколько миллионов людей наберется. И за каждым наблюдают, изучают, дрессируют. Наказывают за неповиновение, поощряют за хорошее поведение. Да и эта дурь с обменом еды на интересные разговоры тоже неспроста.
Жанна с третьего раза, смачно выругавшись, выдернула из основания высоченной горы спрессованных пластиковых бутылок рулон вспененного полистирола. Гора опасно зашаталась, но устояла, лишь по дальнему ее склону сошел легкий шуршащий оползень, обнажая рыхлое ноздреватое основание.
– Не, – сказала она, утирая выступивший на лбу пот. – Вот тут ты явно загнул. Сказка про папоротники и динозавров была прикольной, но это явный перебор. По мне все куда проще. Они экономят ресурсы. Зачем гонять зазря «богомолов», когда можно использовать людей. «Богомолы», поди, ломаются, разряжаются. А люди для них идеальный неисчерпаемый ресурс. Пока могут – работают. Не могут работать – отправляются на удобрения.
– Хорошая теория, если бы не система поощрения и наказания. Это классический лабораторный эксперимент.
– Вот ты вроде умный мужик, – с сочувствием сказала Жанна, – но иногда тупишь не хуже Мишки. Твоя система нужна для быстрого наведения порядка. За правильное поведение тебя поощряют, за неправильное – наказывают. Не надо усложнять.
Она была права, но признавать этого мне не хотелось. Особенно в свете того, что выглядевшая глупой Жанна оказалась не так уж дурой. Я ее считал хитрой, подлой, злой, но не умной. И вдруг выяснилось, что глупость была всего лишь маской, одной из многих.
– Я не усложняю. Я смотрю под нужным углом… – Сделав эффектную паузу, я собрался было выпалить, что вся моя история была просто забавной выдумкой ради вкусного обеда, а наивная Жанна приняла все за чистую монету, но не смог. Меня уже никто не слушал. Дрожа всем телом, Жанна глядела на что-то за моей спиной. Рядом трясся здоровяк Мишка, выронив рукоятки тачки.
Я тоже повернулся, и тоже остолбенел. Это было в новинку. Прямо передо мной, замерев в угрожающей позе, стоял сияющий алым страж. Сначала я его принял за нашего надсмотрщика, но потом увидел того привычно черным и «танцующим» в стороне. Это был другой «богомол», куда крупнее и без дергающейся треугольной головы. Мы никогда не видели их больше одного. Но куда более странным было, что за первым алым стояли еще двое.
– Пойдем, – услышал я низкий механический голос и не сразу понял, что это говорил страж. Я еще успел удивиться, что они знают наш язык, и тут же отругал себя за наивность. С чего бы им не знать его?
– Ну, пойдем, – весело и непринужденно попытался сказать я. Не получилось. Голос предательски дрожал, горло пересохло. Хотел было пошутить, чтобы Жанна с Мишкой не благодарили за шикарный завтрашний обед, которым их наверняка накормят за мою сказку, но не смог. Просто махнул рукой, развернулся на деревянных ногах и в сопровождении странного конвоя поплелся к башням распылителей.
Иронично получилось. Уводили меня, хотя еще пару часов назад я рассчитывал избавиться от Мишки и строил планы на завтра, размышляя над новой историей в угоду жукам. Оказалось, что лучше рассказанной сегодня мне уже не поведать никогда.
Немного успокаивало, что уводили меня в одиночестве, не хлестали, даже не подгоняли. Выходило, вели не на переработку, уготовив иную участь. Хотя, как знать, может она окажется хуже перспективы быть заживо распыленным. Как знать…
2022 год
Нетрудный выбор
Пытаясь перебить какофонящий, эхом отдающий в голове глумливый тенорок, я какое-то время скороговоркой мысленно повторял: «Я профессионал. Это просто работа». Но спасительна мантра не помогала, легче не становилось. С каждым вылетающим из поганого рта словом во мне лишь росла ненависть и желание схватить что-нибудь со стола и запустить в раскормленную морду борова. Хотя еще сегодня утром, когда собирался на эту встречу, я был уверен, что за журналистскую бытность навидался достаточно, чтобы не только мои чувства, но даже совесть атрофировались. Но вот поди ж ты, ерундовая халтурка вернула меня на грешную землю, встряхнула и заплесневевшие чувства, и остатки совести в черствой душе отыскала. Сидевший напротив упырь одним своим видом вызывал брезгливое омерзение, а уж когда открывал рот и начинал говорить, во мне растущей волной возникала потребность принять кислотно-щелочной душ и смыть липкую мерзость.
– Ну, мы… – боров «завис», не в силах подобрать нужного слова. И это была спасительная пауза. – Короче, познакомили меня с Вальком из администрации области… Или города? А-а-а… Да хрен с ним! Короче! Валек этот гнида такая! Но делами вертел! Да!!! Вот мы с того и поднялись…
Я на секунду закрыл глаза, а когда открыл, то вдруг понял, что невольно осматривал стол борова в поисках предмета для нанесения легкого, а может быть и среднего вреда здоровью. Благо, выбор был огромный. Стол был буквально завален барахлом, создавая впечатление помойки. Иконки, нелепые часы с какой-то крутящейся дребеденью, фотографии в вычурных рамках, роскошные канцелярские наборы, которыми никогда не пользовались по прямому назначению. Все за версту разило дорогим эксклюзивом, но одновременно отдавало пошлостью и создавало ощущение бутафории.
Я покосился на диктофон – пишет ли? Пишет… Диктофону хорошо. Ему все равно, что «слушать» – трели соловья или воспоминания бандита. Работал бесшумно, покорно. И задорно помигивал ярким огоньком, будто издевался, мол – пишу-то я, а расшифровывать придется тебе.
– Короче, прикупил я участочек на левом берегу. На него еще один урод слюни пустил, но я ему быстро бесплатный билет в реанимацию оформил, чтоб знал наперед…
Очень давно, когда я был нищим, но подающим надежды молодым журналистом, мне многие мэтры профессии давали советы. Большинство не пригодилось, забытые сразу же за ненадобностью и данные исключительно с целью подчеркнуть свою значимость и мою ничтожность, но парочка дельных запомнились. Одним из них был не столько совет, сколько пожелание интервьюировать болтунов. Это ведь простому человеку скрывать нечего и даже наоборот, в простом человеке неиссякаемым ключом бьет желание поведать журналисту как можно больше и подробнее. Но чем выше по социальной лестнице поднимается человек, тем менее разговорчивым он становится. Условный активист из условного третьего подъезда считает святым долгом вместе с насущными проблемами жильцов своего дома затронуть весь спектр вопросов от общественной морали и международной политики правительства до собственной биографии во всех подробностях. Тот же человек, но уже облеченный властью и утонувший в море денег, будет контролировать каждое произнесенное слово в инстинктивном страхе сболтнуть лишнее. Парадокс в том, что редакции с их многочисленными голодными коллективами кормят не разговорчивые бесплатные активисты, а молчаливые денежные мешки, платящие за политическую рекламу, имиджевые статьи и пиар. Поэтому в журналисткой среде и ходила легенда о занимающем одно из мест на Олимпе болтуне, который без нажима сам о себе наговорит на несколько приличных и дорогих материалов. Это было голубой мечтой любого имиджмейкера от начинающего до профи. И вот мечта осуществилась, однако вместо ожидаемого восторга и предвкушения бешеного гонорара я чувствовал необъяснимый страх и испытывал непонятное желание бежать подальше от сидевшего напротив меня болтуна.
– Короче, того… – Боров потянул ворот сорочки, пытаясь ослабить удавку красного галстука. Не только галстук, но и итальянский синий костюм, успевшая пропотеть и оттого смердящая черная сорочка были надеты явно ради фото на предвыборный плакат и, скорее всего, второй или третий раз в жизни борова. – Фирму свою мы прикрыли, а барахло все по-тихому слили. Короче, чуть не запомоились! Санек лыжи двинул на Украину к теще, типа отсидеться…
О чем борова не спроси, он все равно с упоением будет рассказывать, как и где «пилил бабло». Из этого хорошо получается компромат и черный пиар. Проблема в том, что пиар нужен другой, чтобы красномордый упырь на ближайших выборах превратился в белого и пушистого.
– Ну и вот, это самое… Как-то купил я долги одного чушка из Франции. А потом нагрянул к нему в Париж. Опаньки! Лямур, тужур, здрасьте!
Боров разразился скрипучим смехом, от которого затрясся стол вместе с барахлом.
– Должок, говорю, у тебя имеется! А он, типа, не понимаю! Ну мы его с парнями и подвесили на перилах, чтобы мозги включились и память проветрилась. Так он обделался прямо в свой костюмчик от гучи-мучи! – Боров уже не смеялся, а давился хрюкающим смехом, сучил под столом ногами и махал толстыми руками. После такого приступа хорошего настроения все барахло на столе не устояло и начало со звоном опрокидываться, падать, словно в кабинете случилось локальное мини-землетрясение.
А потом произошло странное. Боров вдруг заткнулся, будто его выключили, и очень бережно поднял с пола какой-то сувенир. Приглядевшись, я разглядел залитую в прозрачный пластик пулю. И тут же отругал себя последними словами. Этот мерзавец ведь воевал! Как я мог проморгать такую замечательную зацепку для настоящего интервью без перечисления сломанных челюстей и отжатых ларьков. Судорожно пролистав блокнот, я нашел несколько записей: первая чеченская кампания, медали, орден, начало девяностых, училище ВДВ, лейтенант, штурм Грозного, увольнение в запас по состоянию здоровья… Беда в том, что если он настоящий ветеран, которому довелось «хлебнуть» на той войне, то черта-с два он мне что-нибудь расскажет. Боевыми подвигами хвалятся только тыловые крысы.
– А ведь вы в бизнес и политику пришли из армии?
Впервые за последний час услышав мой голос, боров опешил и уставился на меня, часто моргая.
– Ну… – протянул он, сбитый с мысли. – Из армии. Да.
– Вашим избирателям было бы интересно узнать своего кандидата и с этой стороны. В политике очень мало людей, знающих проблемы бывших военных, ветеранов, которые пытаются найти себя в мирной, гражданской жизни. Вы сами были курсантом, молодым офицером, воевали. Имеете награды…
Боров тяжело вздохнул, уставившись в пол.
– Да чего тут рассказывать. Проблемы как проблемы. Как у всех.
Все-таки воевал, по-настоящему.
– О войне можно и не рассказывать, – помог я ему. – Нет ничего прекрасного в таких рассказах. Но можно ведь не только об ужасах рассказать. Например, о боевых друзьях, о маленьких радостях, о ждавших вас дома родных. О каком-нибудь забавном случае.
– Ну… И такое было.
– Вот видите!
– Короче, однажды случай со мной был. Под Шатоем. Попали мы крепко. Со всех сторон обложили. Но мне с пацанами повезло. Наш БТР крайним в колонне шел и по идее кранты нам – в колонне ведь подрывают первую и крайнюю коробочки, так? Ну вот… А наш борт не подбили, а только царапнули. Чудо! Обычно всех в мясо, с брони потом отдирают. А нас только развернуло и перевернуло. Мои пацаны врассыпную, сели по точкам, давай отстреливаться. А я в машине остался… – боров потупил глаза. – Ноги мне зажало, короче… Сижу, смерти жду. Бились мы с полчаса. А потом все затихло. Слышу, боевики появились, по-своему лапочут, постреливают изредка. Ну я и начал к смерти готовится. И ведь знаешь, что? Ведь говорят, что в такие минуты вся жизнь перед глазами пролетает. Брехня! Сидел и тупо вспоминал лицо матери. Так и не вспомнил. Вроде бы вот она, стоит как живая, а потом вдруг расплывается и превращается в какой-то студень. Ну, плюнул я на это дело. И знаешь, о чем начал думать?
Боров вдруг снова побагровел, захихикал.
– Ну, попервой я, конечно, затаился – вдруг обойдет меня смертушка стороной. Мертвым прикинусь. Бывали ведь случаи! А потом слышу, они уже возле моей машины трутся, хотят внутрь залезть. Ну, думаю, не обошлось… И вдруг про дьявола подумал.
– Про дьявола? – опешил я.
– Ну да! Как в кино, знаешь? Жизнь в обмен на душу. Ну, там, художники всякие, писатели и прочая шелупонь душу продают за талант. А я вот прикинул, смог бы я за жизнь душу заложить? Прям так и представил: вот появляется черт, вот протягивает мне договор, вот я его подписываю своей кровью. Оборжаться!
– И?
Боров на меня непонимающе уставился.
– Вот такая забавная история. Ты же сам просил…
– А как же вы выбрались? – спросил я.
– Откуда?
– Из западни той, вам же ноги зажало, а вокруг боевики?
Боров медленно моргнул, а затем громко неприятно сглотнул.
– Ну, это самое… Спасли ж меня, наверно… Как иначе? Я потом только в Ростове в себя пришел, в госпитале.
Он замолчал. Я сразу понял, что не услышу больше ни слова. Боров перестал изображать гостеприимного холеного барина и уже не делал попыток скрыть рвущуюся наружу звериную сущность. И без того сильное желание покинуть его кабинет и бежать без оглядки стало нестерпимым.
Когда я неловко поднялся, уронив блокнот, боров неожиданно вскочил из-за стола и пошел меня провожать. На пороге, судорожно сглотнув, он протянул руку, прощаясь. Борясь с брезгливостью и ужасом одновременно, я пожал его каменную ледяную ладонь, скользнул взглядом по лицу и остолбенел. Потом я уговаривал себя, что мне показалось, что это воображение разыгралось и это было просто корявое мясистое лицо, боров весь был какой-то бугристый, но те два одинаковых бугорка прямо на линии роста волос долго стояли у меня перед глазами. Эти две симметричные заостренные шишки на лбу, будто маленькие рожки торчали…
2011 год
Любитель закатов
Я не доктор, не медбрат и даже не санитар, да и вообще не имею отношения к медицине. И при этом я лечу людей, поэтому некоторые меня ошибочно называют знахарем, лекарем или каким-нибудь нетрадиционным врачом. Правда, лечу не всех и очень многим отказываю, как им кажется – беспричинно. Но зато те, кого я спас, считают меня обладателем невероятного целительского дара. Они-то и разнесли обо мне славу народного доктора, который помогает даже безнадежно больным. Я уже и место жительства с именем менял, и внешность, но не помогает. Дня не проходит, чтобы в мою дверь не постучал разбитый горем человек и не попросил о помощи, суля большие деньги и обещая осыпать любыми благами или, наоборот, начиная угрожать в случае отказа. Но я все равно отказываю. Было время, когда безуспешно пытался объяснять, но теперь просто отказываю.
Когда я вытащил то самое первое стеклышко из ноги соседа, дяди Вити из пятого подъезда, о карьере целителя даже не думал. Просто сидел на лавочке в тенечке и тоскливо наблюдал, как из «скорой» санитары выгружали соседа. Его из больницы привезли, ничего не сумев сделать со странным прогрессирующим воспалением бедра пенсионера. Лекарства не помогали, а отрезать ногу не позволил сам дядя Витя. Вот врачи и «выписали» его. Бегали и разводили суету дочь и невестка дяди Вити, санитары торопились, водитель «скорой» злился из-за задержки возле подъезда, а я не мог оторвать глаз от опухшей, перевязанной бурыми от крови и гноя бинтами ноги. Даже успел удивиться, почему бедро перевязали, а такую большую занозу не вытащили. Поэтому я просто подошел и выдернул странное мутное стекло с палец величиной. Хлынула кровь, поднялась суета, на меня с кулаками набросилась дочь дяди Вити, санитары принялись крутить мне руки, но сам дядя Витя вдруг посветлел лицом и объявил, что он начал чувствовать ногу, впервые за полгода. Она у него дико болела и от боли хотелось кричать, но пенсионер вместо этого хохотал как умалишенный. Через неделю отправленный домой умирать пенсионер уже гулял по двору и перед всеми хвастал на глазах заживающей ногой. А затем я спас маленькую девочку из соседнего двора, которая задыхалась и ни один врач не мог понять причины удушья. Я же шел мимо и, привлеченный плачем ее мамы, горевавшей над коляской с крохой, просто подошел и легко снял с шеи ребенка удавку. Это был тонкий побег растения, красивый, переливчатый, играющий на солнце всеми цветами чужой радуги. Ребенок впервые за много недель свободно задышал, а мать, уже наслышанная об истории с дядей Витей, начала меня благодарить. А я стоял, как дурак, моргал удивленными глазами и ничего не понимал. Осознание страшного факта, что только я видел и то стекло в ноге, и ту удавку на шее, пришло чуть позже.
Все началось с моей любви к закатам. Каждый вечер я сквозь запыленное окно своей однокомнатной квартирки с высоты одиннадцатого этажа провожал ко сну солнце. Каждый закат был уникальным, неповторимым таинством. Солнце из ослепительного булавочного острия медленно превращалось в распухающий багровый диск, окрашивало громады облаков червонным золотом, завораживало брошенными на бледнеющий небосвод тенями. Затем небо тускнело, на всю ширь заката расслаивалось блеклыми семью цветами спектра и медленно темнело, выпуская на небесную сцену ночных актеров – бриллиантовые россыпи звезд и всегда разную Луну. Каждую ночь она принимала новый облик от ледяной неприступной красавицы до кроваво-красной ненасытной хищницы, робко выглядывала из облаков новорожденным серебряным серпиком или играла в прятки с грозовыми тучами. Так было всегда и так все начиналось в тот день, пока вдруг солнце не увеличилось в несколько раз и не изменило цвет на серо-бурый, небо покрыли зеленоватые низкие облака, а привычный городской пейзаж за окном не сменился на пустынный с черным песком, из которого торчали редкие стекловидные кусты. Я чуть с подоконника не свалился от увиденного и даже заорал от ужаса. Но мой крик никто не подхватил, потому что не увидел ни чужого неба, ни чужого солнца, ни чужой пустыни. Я один их видел.
Лишь после истории с удавкой на шее девочки я наконец понял, что благодаря своему странному хобби наблюдать за вечерним небом обрел дар, а может и проклятие. Странно видеть невидимое другими. На мое счастье, я не стал другим доказывать, иначе наверняка угодил бы в психушку. Вместо бесполезных слов я принялся помогать людям.
Я вынимал стекловидные занозы и незаживающие раны исчезали. Я очищал кожу от маслянистой серебряной жижи и люди навсегда забывали про агрессивную аллергию. Я чистил тротуары и дороги от чужого мусора, который был невидим для людей, но это не мешало им биться и резаться о него.
Однажды случилось необычное. Как-то ночью, вырубая чужие кусты возле калитки детского сада, я боковым зрением заметил размытое движение. Что-то с трудом волокло искореженный ржавый остов велосипеда. Приглядевшись, я разглядел странное создание, похожее на бесформенное привидение из старого мультфильма. Это был обитатель того загадочного пустынного мира, с которым мы невольно породнились. Выходит, мы их дом загадили не меньше, чем они наш. Нужно будет как-нибудь наладить контакт с коллегой, ведь одним делом заняты. Да и по всему выходило, что наши миры «породнились» надолго, если не навсегда. Хотя, как знать, может очередной заход солнца разорвет необычную связь, как однажды установил ее? Но, на всякий случай, я бросил любоваться закатами. Еще не хватало, чтобы у меня таки обнаружился дар, только не лечить людей, а открывать проходы в иные миры. Лучше не рисковать.
1997 год
