Евгений Матвеев
Судьба по-русски

О Вере Павловне

Весна 1945 года… Всем было ясно, что скоро конец войне – бои шли уже в Берлине. Явственно чувствовалось победное настроение.

Люди мечтали скорее вернуться к мирной жизни.

В это время в Новосибирске проходила окружная армейская олимпиада, на которую съехались участники художественной самодеятельности из сибирских воинских частей. Я представлял на этом смотре наше Тюменское пехотное училище – читал «Василия Теркина». В жюри входило немало замечательных деятелей культуры, тех, кто еще оставался в Сибири в эвакуации и не успел вернуться в свои города.

В антракте ко мне подошел начальник политотдела училища – он был душой нашей самодеятельности, поздравил с успехом и сказал:

– Вот бы вам после войны попасть в руки Веры Павловны Редлих: она очень хвалила ваше выступление…

Я знал, что главный режиссер новосибирского театра «Красный факел» была членом жюри. Сейчас не стыдно признаться, что мое чтение популярнейшей тогда поэмы Александра Твардовского было в основном адресовано ей – Вере Павловне…

Театр «Красный факел» к тому времени называли не иначе как «сибирский МХАТ». Высокая репутация труппы, серьезность репертуара, достойный художественный уровень спектаклей неразрывно связывали с именем Веры Павловны Редлих.

Ошеломляющий успех имел спектакль «Зыковы» по пьесе Максима Горького. Хотя так уж повелось считать, что Горький – трудный автор для сценического воплощения, а «Зыковы» – пьеса, якобы заранее обреченная на провал.

Но талант режиссера-постановщика В. П. Редлих опроверг бытовавшее мнение о пьесе Горького. Уставший от тягот войны зритель до предела заполнял зал театра. Бывая в Новосибирске, я видел этот поистине гармонический спектакль, запомнил благоговейную тишину, сосредоточенную прикованность людей к сцене. Они жадно впитывали в себя столь необходимую тогда красоту, наполняясь особой нравственной силой, которую давало им искусство.

Зрители (обо мне и говорить не приходится) буквально упивались актерским исполнительством, да нет, не «исполнительством», а жизнью горьковских персонажей, захваченные игрой Михайлова, Гончаровой, Галузы, Капустиной… В спектакле напрочь отсутствовали нарочитая театральность, эффектность и аффектация. На сцене была жизнь – осмысленная, содержательная, настоящая…

Очевидно, за эту правду, за эти глубокие чувства зрители (да и критики) и окрестили «Красный факел» «сибирским МХАТом».

В этом были признание, слава коллектива, авторитет его руководителя – выученицы Московского Художественного театра и его школы Веры Павловны Редлих. Правда (не игра в правду), органичность поведения на сцене, истинная эмоциональная наполненность актеров – вот педагогические принципы Веры Павловны!

Да, попасть бы в руки этого мастера-художника, превратиться в податливый гумоз – и пусть лепит из меня артиста! Но это была мечта… Моя мечта.

А Вера Павловна была человеком действия. И в начале 1946 года, когда о моем увольнении из армии не было еще и речи, я получил от нее приглашение (пишу эти строки и чувствую – участилось сердцебиение) работать в «Красном факеле». Она тогда уже ходатайствовала перед командующим Западно-Сибирским военным округом о моей скорейшей демобилизации.

Осенью 1946 года мое увольнение из армии состоялось. Но поехать в Новосибирск, в полюбившийся мне театр, я не решился – струсил. Может, это и не трусость, а нечто другое: скажем, отсутствие уверенности в том, что могу быть достойным членом такого прославленного коллектива. И я решил остаться в Тюмени, в местном драматическом театре, куда, как я уже упоминал, меня приглашали неоднократно.

Роли, роли (а что артисту надо, кроме ролей?), одна другой краше, сложнее и выигрышней… Успех! Успех! Но радости почему-то не было… Тюменская труппа в то время была довольно сильная, но… сборная – актеры разных школ, манер и направлений. Я всматривался в актера Н. Ф. Мирвольского, прислушивался к советам режиссера Д. С. Бархатова – они уделяли много внимания моему формированию. Учился всему…

Но Тюменский драматический театр переживал тогда не лучшие времена – публика перестала ходить на наши спектакли. Причины были разные. Чтобы привлечь зрителя, приходилось часто менять репертуар: срочно ставить беспроигрышные пьесы. Три-четыре недели на подготовку – и премьера! О подлинном творчестве, разумеется, говорить не приходилось – успеть бы выучить текст роли… Так было, например, с постановкой пьесы А. Островского «Без вины виноватые». Когда было решено делать этот спектакль, то при распределении ролей учитывали, какой артист или актриса уже играли их прежде, в других театрах. В труппе нашли исполнителей на все роли, кроме роли Незнамова. И решили – играть его будет Матвеев, он молодой, текст выучит быстро…

Вспоминаю, как я тогда играл, и охватывает меня ужас – ведь я себя просто сжигал. Сжигал потому, что мастерства как такового у меня еще не было – я его просто не успел нажить. Да и возможностей для этого не было: выучил текст – и на сцену! А там уж иди за своим темпераментом. Чего-чего, а этого было у меня в избытке… Я старался учитывать авторские ремарки – но как! Написано у Островского, что Незнамов плачет, – и я обливался слезами, да такими, что публика вслед за моим героем начинала рыдать…

Долго работать на таком пределе физических и эмоциональных возможностей я бы не смог. Спасибо Вере Павловне Редлих – в 1948 году она повторила свое приглашение работать в их театре.

Страху я испытал, пожалуй, больше, чем два года назад, в 46-м: ведь своим неистовым исполнением ролей в Тюмени я не приблизил себя к уровню «Красного факела», а… отдалил.

И вот наша первая встреча. Вера Павловна, понимая мои чувства, сразу постаралась успокоить меня простотой общения, доверительным тоном. И я, покоренный ее чуткостью, обаянием, проникся к ней доверием.

– Как устроились? – осторожно, с какой-то грустинкой спросила она.

– Спасибо, хорошо…

– Электроплитку принесли, раскладушку поставили?

– Да, да! Все нормально, – старался я увести ее от этих бытовых хлопот. – Я солдат…

– Вы-то да… А мама, жена, восьмимесячная крошка?..

Дело в том, что мою семью (у нас с Лидой уже родилась Светлана, да и мою маму мы взяли к себе) поместили на временное проживание в театре, в рабочем кабинете Веры Павловны.

Позже я мог не раз видеть, каким человеческим теплом согревала она всех, кто работал в театре. Как больно на ее лице отражалось чье-то невнимание к кому-то: «Как же так?!», «Как же так можно?!» – вырывались тихие, почти со стоном фразы.

Самым страшным наказанием – и не только для меня, для всех – было читать в ее глазах, что ей стыдно за тебя… Совестливость была тогда главной силой, стержнем творческой и обычной жизни в театре. Удивительная доброжелательность, взаимоуважение и помощь друг другу были нормой отношений в коллективе.

Почтительное отношение молодежи к мастерам старшего поколения – С. С. Бирюкову, Н. П. Северову, А. П. Аржанову, Н. Ф. Михайлову, К. Г. Гончаровой, Н. М. Коростыневу, Е. Г. Агароновой – отзывалось и с их стороны отеческим вниманием и заботой о нас, молодых. Как достигала Вера Павловна, извините за высокий стиль, такой благоговейности, трепетно-творческой атмосферы в труппе? До сих пор диву даюсь…

За три сезона работы в «Красном факеле» я не могу припомнить проявления того, что называется «премьерством», интриганством, карьеризмом, завистничеством… Думаю, именно порядочность, справедливость, высокая культура, подлинная интеллигентность руководителя, его авторитет – душа театра.

Все работали. Все! Работали беспрерывно и много. Играли большие и маленькие роли. А иногда и не играли, а только репетировали, искали, экспериментировали… Молодые актеры, выступая в массовых сценах, относились к созданию даже незначительных образов, характеров творчески, азартно… Результаты часто были поразительными: юные актрисы Валя Девятова, Лида Морозкина, актер Володя Эйдельман делом доказывали, что «нет маленьких ролей».

Как дорожили мы, молодые актеры, одобрением Веры Павловны! Причем она никогда не расточала похвалы, не задабривала артиста восторгами и комплиментами – она, удовлетворенная работой, словно светилась…

– Вере Павловне понравилась твоя работа? – спросил я как-то у Вали Девятовой.

– Кажется, да.

– Почему так думаешь?

– Понимаешь, она чуть улыбнулась, потерла лоб платочком и сказала: «Правильно, Валечка, правильно!..»

Моей первой ролью был Виктор в пьесе В. Ромашова «Великая сила». Ставила спектакль Вера Павловна Редлих. Я часто видел ее лоб, покрывавшийся испариной, и как потирала она его платочком, но… не улыбалась. Сколько душевного такта было в этом изумительно красивом человеке: ни единого обидного слова, ни единого намека на то, что могло ранить (о, наше больное актерское самолюбие!) или «захлопнуть форточку» доверия…

Однажды после огорчительной по моей вине репетиции Мария Мироновна Халатова (легендарная на периферии актриса – «старуха», фантастической детской непосредственности и обаяния) пригласила меня к себе домой (она тоже жила при театре) почаевничать.

– Ты, видать, за войну застоялся… Как артист, я имею в виду. Несет тебя куда-то, несет… Зауздаться тебе надо. Позорче приглядись к тому, как Вера Павловна трубочки в тебя расставляет: одну побольше, другую поменьше, одну прямо, другую – чуть вбок… Это чтоб ты, когда все выстроится, в эти трубочки свою кровь запустил. Вот! А ты зазря, куда попало кровушку разбрызгиваешь… Мимо цели! – отхлебнула из блюдечка чай, рассмеялась и добавила: – Было бы мне не восемьдесят – сейчас бы в пляс пошла, молодая озорницей была…

Это Вера Павловна устами Марии Мироновны преподала мне урок. И сколько потом было такого умного, тонкого обучения мастерству актера.

Вера Павловна подружила меня с изумительно преданным делу театра человеком – Владимиром Карловичем Дени. Режиссер-педагог, глубоко знавший историю русской классической литературы, культуру художественного слова, он снабжал меня книгами, учебниками, многие из которых были из домашней библиотеки Веры Павловны.

Она учила меня целенаправленному, целесообразному использованию природной энергии. Каждый спектакль, каждая роль – Николай в пьесе А. Крона «Кандидат партии», Роксмит в инсценировке романа Ч. Диккенса «Наш общий друг», Марков в пьесе В. Собко «За вторым фронтом» – были для меня настоящей школой сдержанности, внутренней сосредоточенности на действии. Она воспитывала во мне артиста думающего.

Позже я понял еще одну тонкость ее педагогических приемов: чтобы не заглушить, не засушить рвущуюся из меня жажду открыто-эмоционального выражения натуры персонажа, Вера Павловна отдавала меня в руки яркого и талантливого режиссера Э. М. Бейбутова… Энвер Меджидович был из тех постановщиков, которые предпочитали в своем искусстве страсть, взрывчатость, буйство сценических красок.

Спектакль «Вей, ветерок» по Я. Райнису имел шумный успех у зрителя. Мне казалась, что я в роли Улдиса не хожу по сцене, а летаю. Летаю, окрыленный и безудержно страстным строем спектакля, и темпераментом исполнителей.

– Женечка, – обратилась ко мне Вера Павловна после пятого или шестого представления «Ветерка». – Ваша легкая возбудимость – не ваша заслуга, это дар… Не эксплуатируйте природу так варварски… Оставьте и зрителям что-то угадать, домыслить… Для этого нужна воля артиста… Воля!

Летом 1951 года «Красный факел» гастролировал в Ленинграде. Проблемы «организации» зрителя не было, все залы наполнялись до предела – такова была слава театра.

Я играл в «Кандидате партии», «Вей, ветерке». Очевидно, мои работы в этих спектаклях не остались незамеченными, так как поступили приглашения от Г. А. Товстоногова в театр имени Ленинского комсомола, от К. В. Скоробогатова – в Академический театр драмы имени Пушкина, от М. И. Царева – в Малый театр (об этом я расскажу в следующей главе)…

– Вера Павловна, что делать? – Я задал этот вопрос не ради приличия, а оттого, что велико было чувство благодарности ей за участие в моей жизни.

Вера Павловна, смахнув платочком со лба испарину и, как мне показалось, блаженно улыбаясь, сказала:

– Надо ехать. Женечка!.. Только в столицу вы уж не играть, не удивлять поезжайте, а… учиться!

Уже работая в Малом театре, я учился в студии М. Н. Кедрова при ВТО… И сейчас, работая только в кинематографе, я учусь. Учусь и учу… Живу, как учила Вера Павловна Редлих…

Академия

В предыдущей главе я уже начал рассказывать о том, как в конце лета 1951 года театр «Красный факел» гастролировал в Ленинграде.

Успех наших спектаклей, как бы поскромней выразиться, был невероятно шумным. Честное слово, я нисколько не преувеличил. Вокруг нас происходило что-то фантастическое: пресса, публика, театральная общественность без каких-либо скидок на нашу провинциальность, искренне, бурно восторгались мастерством старшего поколения труппы. И нам, молодым, тоже в избытке перепадали похвалы.

Досталась и мне долька от этого пирога славы…

И вот сижу я в приемной директора знаменитой Александринки, театра драмы имени Пушкина, Константина Васильевича Скоробогатова, известного зрителям по фильму «Пирогов». Сижу и сам себе не верю, что это именно я, не кто другой, и не во сне, а наяву нахожусь в помещении бывшего императорского театра…

Из кабинета директора вышел Василий Васильевич Меркурьев. Был он возбужден. Подул в гильзу папиросы, угрюмо бросил: «Прикурить дай…» Я вскочил, чиркнул спичкой, поднес огонек к беломорине. Тут только Василий Васильевич поднял на меня глаза и задержался, не сделав даже затяжки папиросой.

– Это ты из «Факела»? – спросил он сердито.

– Я, – ответил и подумал: «Если такие так выходят из этого кабинета, то что же там ждет меня?»

Меркурьев пошел к, двери, потом резко остановился.

– В театре, молодой человек, когда просят прикурить, не вскакивайте. Пусть сами изволят согнуться к огоньку. – Сказал и вышел.

Секретарь, немолодая, очень милая женщина, заметно смущаясь, сказала:

– Не обращайте внимания. Театр – это, знаете ли, характеры… Пожалуйста, проходите, Константин Васильевич вас ждет.

Вошел. Смотрю – директор барабанит пальцами по столу, тоже молчит. Потом:

– Пьешь? – ни с того ни с сего, как мне показалось, грозно спросил.

– Ну… – замялся я.

– А я выпью. – Он достал откуда-то из-под стола бутылку коньяка, плеснул коричневатую жидкость в стакан, стоявший на столе, одним махом проглотил ее и продолжал молчать. «Успокаивает себя, – подумалось мне, – видно, сильно “поговорили” они с Меркурьевым».

– Ты в Кунсткамере был? – спросил директор и впервые посмотрел мне в глаза.

– Был.

– Так там уроды. И все заспиртованные, и у каждого своя банка. А тут все красавцы, и все живые, и все в одной банке… В театре. У тебя семья большая?

– Четверо нас.

– Жена – артистка?

– Певица.

– Ну, хоть тут слава богу!.. – И улыбнулся. Хорошо так улыбнулся.

– Я тебя на сцене не видел, видел Вивьен (главный режиссер театра). Говорил, что ты наш… Так наш? – в упор спросил Скоробогатов.

Радость, страх, смятение, растерянность бушевали во мне.

– Георгий Александрович… – только начал я.

– С Гогой (надо же, великий Товстоногов тогда для них был «Гогой») мы договоримся. Мы – Академия. Улавливаешь?

Шел я от здания Александринки до памятника Екатерине II, хоть это и короткий путь, долго… И бронзовые царедворцы, окружавшие царицу, показались мне с лицами Николая Симонова, Николая Черкасова, Константина Скоробогатова, Александра Борисова…

Лететь бы! Но… В этот вечер в саду «Измайловский» «Вей, ветерок» я провалил с треском…

Вот ведь наша профессия! Балалайку, гитару, рояль, орган можно настроить. Актер же – инструмент загадочный и пока никем еще не понятый. Какие колышки надо покрутить, чтобы струны – мозг, кровь, сердце, тело, голос – свести в одно гармоническое целое, способное выразить тончайшие чувства?

Кто бы знал, как в ту ночь я был противен себе! Какими только словами не казнил себя: и бездарь, и неуч, и недоумок! Спасибо жене (она была тогда со мной) – она плакала от счастья, радуясь моему успеху и столь лестным предложениям. И тревожилась – не случилось бы нервного срыва, не выкинул бы я сгоряча что-либо непоправимо строптивое.

И все приговаривала:

– Ну зря ты так, Женя… Вон даже про Симонова говорят: иногда играет так, что люстры звенят, а бывает, что мухи дохнут… Настоящие театралы приходят на Симонова по нескольку раз, чтобы увидеть его в ударе…

Милая моя, думал я, ты бы рассказала еще и про то, как Белинский шестнадцать раз приходил смотреть Мочалова в «Гамлете», а написал только про один спектакль, когда «люстры звенели»… Что за утешение! Мне самому бы понять и научиться владеть собой!.. А тут провал! И сразу слушки поползли в труппе, и все с усмешечкой, с издевочкой типа: «Академик наш выдохся», «А что, собственно, в нем есть, кроме роста и темперамента»…

Одним словом, не только спектакль, но и ночь я провалил…

Утром раздался звонок.

– Говорит Борис Израилевич Тылевич. – Это был администратор московского Малого театра. – Звоню по поручению Михаила Ивановича Царева…

То ли оттого, что он говорил торопливо, то ли оттого, что его рот был «полон дикции», я подумал, что ослышался, и переспросил:

– Кого, кого?.. – А самого, почувствовал, качнуло: дали себя знать бессонная ночь, а может, и предчувствие розыгрыша.

– Говорю по буквам: Циля, Арон… – И в трубке раздался заливистый смех.

«Дурацкий, мерзкий розыгрыш», подумал я, – не иначе «друзья» уже забавляются.

– Я понял… Слушаю вас. – На всякий случай говорил серьезно.

– Михаил Иванович просит вас, возвращаясь с гастролей, заехать в Малый и повидаться с ним. – Тылевич замолчал. Молчал и я. – Вы еще раздумываете? – И снова раздался хохоток. – Поверьте мне, Тылевичу, не раздумывайте… Вы меня поняли? Расходы театр берет на себя.

– Подтвердите телеграммой, – сказал я, продолжая не верить в серьезность этого диалога.

– Телеграмму вы получите. До встречи.

Мы с Лидой долго не могли вымолвить ни слова. Потом договорились: об этом звонке – никому, ни гу-гу…

– Может, это судьба, Женя?.. Не надо нервничать… Наберись терпения…

За два дня до окончания гастролей директор «Факела» показал мне телеграмму: «Просим командировать Москву артиста вашего театра Матвеева Е. С. Комитет по делам искусств СССР. Начальник отдела театров…» (Фамилию его я запамятовал.)

И вот я в Москве. Пошел на улицу Неглинную…

Принимал меня председатель Комитета (Министерства культуры тогда еще не было) Николай Николаевич Беспалов, круглолицый, неулыбчивый, на первый взгляд человек суровый.

– И что в тебе такого особенного? С чего такой ажиотаж начался? – спросил он, изящно окая. – Ленинградские предложения отпадают. Сейчас будем решать: Малый или МХАТ. – Про МХАТ я впервые услышал от него, потому, наверное, не смог скрыть удивления. Николай Николаевич подтвердил: – Да, да! И он туда же. Тарасова еще не говорила с тобой?

– Нет…

– Будет говорить. Ответа не давай ни ей, ни Цареву. Решать надо сообща. А то периферийные театры оголяем, забираем у них актеров, которые им самим нужны. Приезжает такой актер в Москву, где своим ролей не хватает, тоже начинает простаивать, через год-два уже чахнет… Сколько таким образом загублено талантливых людей… Мы в Комитете думаем так: надо устроить тебе дебют. Из нескольких московских театров пригласим художественные советы, сами придем… Там видно будет, какому коллективу ты ближе… – И тут впервые Николай Николаевич улыбнулся. – Может, все же «Красному факелу»?

Если бы он знал, как мне хотелось крикнуть: «Домой хочу! Зачем на мою голову столько испытаний?»

Я чувствовал себя неловко – тоже не понимал, почему вдруг вся эта суета вокруг меня? (Честно говоря, я и сейчас не могу это объяснить.) Спрашивал себя – где мое место? В каком театре? И есть ли оно вообще для меня в столице? Ведь я еще ни одного театра здесь не видел. МХАТ для меня – это Станиславский, Немирович-Данченко, Москвин, Качалов, Тарасова. Андровская, Ливанов… А Малый? Это Щепкин, Мочалов, Садовские, Ермолова, Остужев, Пашенная, Рыжова…

Имена, имена! Но ни одного из спектаклей этих театров я не видел! Из прочитанного, услышанного ранее тянулся к Малому. Почему? У них там – яркость характеров, сила страстей, национальная самобытность… Но это была только моя интуиция. Можно ли ей довериться?..

Вспомнил слова Беспалова: «Сначала посмотри спектакли в театрах… Пусть сердце тебе подскажет, где твое место… Если оно вообще там есть…»

Прежде чем я увидел спектакли МХАТа, состоялась наша первая (и последняя) встреча с Аллой Константиновной Тарасовой. Она сказала тогда:

– О Художественном театре вы знаете понаслышке и больше со слов Верочки Редлих (позже я узнал, что они были если не подругами, то сокурсницами у Станиславского). Это уже немало, но… – Тут она поднятым пальчиком дала понять: МХАТ – это МХАТ!..

Пусть простит меня Господь, но, слушая ее, я меньше всего думал о МХАТе… Я видел перед собой хоть и не юную, но божественно красивую женщину, ее полную очарования улыбку…

В тот же вечер я впервые в жизни вошел в зрительный зал Художественного театра. Играли «Мещан» Горького. И надо же: в прославленном театре я почувствовал себя (тогда мне стыдно было признаться в этом самому себе) обманутым… Если бы не «чайка» на занавесе, я бы подумал, что случайно забрел не в тот театр…

Спектакль вялый, совершенно лишенный эмоциональной пружины. Актеры двигались по сцене, как сонные: словно делали великое одолжение зрителю. Мне все время хотелось им помочь, подтолкнуть – ну нельзя же так играть! Прошу прощения за сравнение, но это было все равно что смотреть футбольный матч, где игроки еле ходят за мячом, не бегают, а едва передвигают ноги…

Если бы я не увидел ничего другого из спектаклей МХАТа, то театральная культура столицы после тех «Мещан» произвела бы на меня удручающее впечатление. Правда, я еще ругал себя мысленно: «Дурак я! Провинциал дремучий! Ничего не смыслю в тонкостях столичного искусства!..» Как хорошо, что потом мне посчастливилось увидеть «Три сестры», «Дядю Ваню»…

Не знаю, почему тот увиденный мною первым спектакль в МХАТе был таким: то ли режиссура была неудачная, то ли потому, что Горького вообще непросто ставить? Хотя у Товстоногова те же «Мещане» стали событием: ничего равного я больше не видел и даже рядом поставить с тем спектаклем не могу никакой другой. Вот это был Театр! С большой буквы! С какой силищей проживали на сцене Евгений Лебедев, Николай Трофимов, Кирилл Лавров, Людмила Макарова, Владимир Рецептор!.. Второй, третий, четвертый планы спектакля были так проработаны, так наполнены страстями!!! Вот это театр, как я его понимаю! Но это было много позже…

А тогда на мхатовском спектакле «Мещане» я сидел и думал: «Какая все же гибельная для искусства штука – правденка, а не правда. Беда, когда актеры ловко имитируют органичность, этакую легкость общения на сцене»… Украинцы про такое говорят: «Так тонко, так тонко, що аж ничого не видно». От себя хотелось добавить: нет, видно – видна скука… В таком случае уж лучше мое «пере», чем чье-то «недо»…

Вот с такими первыми впечатлениями от московской театральной жизни я и появился в кабинете директора Малого театра. Старинная мебель, люстра, канделябры, дорогой ковер… В этом интерьере – двое: хозяин, Михаил Иванович Царев, и главный режиссер Малого Константин Александрович Зубов.

Они предложили мне сесть. Признаюсь, поначалу я замешкался: куда сесть? Кругом кресла и стулья, как в музеях, где пишут «Руками не трогать». Все же решился – сел…

Константин Александрович:

– Говорят, вы уже побывали в Камергерском?..

– Нет, в Художественном, – ответил я и заметил на холеном розоватом лице Зубова усмешечку. Я же не знал тогда, что переулочек, где находится МХАТ, до революции назывался Камергерским.

– Что смотрели? – спросил Царев, серьезно вглядываясь в меня.

– «Мещан».

– Алла Константиновна пообещала роль? – В реплике Зубова я опять ощутил подковырочку.

– Ничего она не обещала. Но роль Нила – моя роль! – ответил я, не скрывая того, что понимаю иронический настрой беседы.

Царев, спасибо ему, перевел разговор на сугубо деловую основу.

– Решение руководства Комитета вам известно. Вы согласны на дебют?

Я молчал – не очень понимал, как это должно быть…

Не представлял еще, каков будет спектакль, как я буду чувствовать себя в нем, как буду выглядеть… Да и Малого театра я пока не знал. Вспомнил разговор в Комитете у Беспалова: «Вот дадим вам дебют, посмотрим, будет ли для вас репертуар, будет ли что играть вам, увидим, что от вас ждать, – тогда и решим…»

– Это риск! – прервал мои мысли Зубов. Спокойно так предупредил.

Мне даже послышалась в его интонации осторожненькая угроза. Что-то дерзкое уже созревало во мне, но я сдержался и сказал:

– Риска я не боюсь! – Хотя, если признаться, трусил жутко: на кой черт мне позор, если провалюсь. – Но когда, в какой роли? Вы гарантируете мне занятость? Просто числиться артистом прославленного театра, конечно, высокая честь, но… Лучше играть в Новосибирске, чем сидеть без дела в Москве… Да кроме того, у меня семья там… – Я стеснялся сказать, что меня волнует и то, смогу ли я устроить свою семью в Москве. Со мной на эту тему пока еще никто не заводил разговора…

Оба руководителя Малого театра дружно тенористо рассмеялись. Зубов вытер платком уголки глаз и проговорил:

– Будем считать, что характер вы показали… Остается немногое – талант…

Царев добавил:

– Евгений Семенович! Прежде всего вам надо посмотреть парочку наших спектаклей. Потом встретимся и оговорим подробно наши и ваши действия. – Он встал, протянул мне руку, и я почувствовал пожатие дружеское.

И Константин Александрович, пожав некрепко мою ладонь, чуть склонил голову и произнес:

– Мое почтение.

Свою Лидочку я нашел в скверике Большого театра. Ждала меня, милая, нервничала… И, конечно, вряд ли тогда ей, еще студентке Новосибирского музыкального училища, двух его факультетов – вокального и дирижерско-хорового, могло прийти в голову, что судьба выведет ее на сцену прославленного оперного театра – петь в его хоре в течение двадцати пяти лет…

– Посиди, помолчи, – сказала Лида и защебетала что-то про своих любимых певиц – Нежданову, Барсову, Шумскую…

Я слушал ее плохо – все думал: «Почему Зубов был так ироничен? Да, видно, что это театральный барин, явно циник. Конечно, я выглядел вовсе не столь импозантно – ведь худющий, длинный. Жердь, да и только…»

После долгого молчания сказал жене:

– Наверное, Зубов смотрел на меня и говорил про себя: «Ну и тип – ни кожи ни рожи».

– Мы с мамой будем больше пичкать тебя мучным. Будет кожа, будет… – И, смеясь, Лида склонила голову мне на плечо. Успокаивала. – А вообще-то он мог и обидеться: они ведь первыми тебя пригласили, а ты пошел не к ним, а к Тарасовой… Вот и…

В тот день в Малом театре мы посмотрели «За тех, кто в море», на следующий – «Варваров». Я и прежде знал, что «Варвары» – значительное создание театра. Но то, что увидел, меня ошеломило. Спектакль (в постановке И. Судакова) вызывал во мне… головокружение. Совершенны были все компоненты – мысли, чувства, характеры персонажей, динамизм их поступков, напряжение диалогов, костюмы, грим… А актеры – Зубов, Гоголева, Анненков, Ликсо, Головин, Велихов!..

Я себя несколько раз ущипнул, дабы убедиться, что не брежу. Зрительный зал долго аплодировал. Я – ни хлопка. Оцепеневший, все не мог подняться со своего места… Так оцепеневшим и провел бессонную ночь. Утром признался Лидочке:

– Сейчас откровенно скажу Михаилу Ивановичу (встреча была назначена на десять утра), что не гожусь я в их «калашный ряд» со своим… И сразу легче станет.

– Не станет, Женечка. Ты же еще не испытал себя. Соглашайся на дебют!..

Импозантный, с изысканными манерами, Царев встретил меня, приветливо улыбаясь:

– Пожалуйста, вкратце, каково ваше впечатление о спектаклях?

– Мне страшно…

Михаил Иванович вдруг рассмеялся, да так заразительно, что и я почувствовал на своем лице улыбку.

– Ну, вот… А нам все говорят, что вы – герой!

– Не созрел я для Академии, – сказал искренне, не лукавя.

– Созревать будете в труппе театра, – серьезно ответил Михаил Иванович и доверительно рассказал о решении, принятом на художественном совете.

О том, что первый выход на сцене Малого состоится в роли Незнамова в «Без вины виноватых»… (Ужас! В партнерстве с Зубовым и Гоголевой!)

О том, что первое время с семьей пожить придется в гостинице и что зарплата поначалу будет 1700 рублей (на 500 больше, чем в «Факеле»).

О том, что руководство предполагает занять меня в спектаклях «Доходное место» (Жадов), «Привидения» (Освальд), «Любовь Яровая» (Яровой)…

– Вы же меня не видели…

– Но вас смотрели некоторые критики и наши работники… Курите? – вдруг спросил Царев. Я кивнул головой, мол, есть такой грех. Вместе молча попыхтели сигаретками. – Когда возможен ваш приезд?

– Надо доиграть репертуар в «Факеле»… Да и с Верой Павловной Редлих… Я ей многим обязан… – бормотал я.

– С Редлих я могу поговорить. Как вы думаете, надо?

– Надо… Михаил Иванович, пожалуйста, поговорите…

На том и расстались. Расстался я на время с директором Малого, но не с Москвой. На деньги, полученные в театре, решили мы с Лидочкой «с шиком» отметить 3 сентября 1951 года день ее рождения. И отправились в самый модный тогда ресторан «Арагви»…

Пойти в «Арагви» – это было для меня, провинциального актера, почти приобщением к жизни на театральном Олимпе…