Евгений Бузев
Она развалилась. Повседневная история СССР и России в 1985-1999 гг.

Во внутреннем оформлении использованы фотографии:

© Владимир Федоренко, Сергей Субботин, Тер-Месропян, Георгий Зельма, Юрий Пирогов, И. Носов, Дмитрий Коробейников, М. Литвинов, Борис Бабанов, Сергей Титов, В.Маевский / РИА Новости

© Государственный исторический музей

© Окрест Д., Кувалдин С., Бузев Е., текст, 2022

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2022

* * *

Чтобы не забывали
Автор идеи Евгений Бузев об истории создания книги «Она развалилась»

Паблик «Она развалилась», посвященный распаду СССР, существует на базе социальной сети «ВКонтакте» с 2014 года. Это информационный агрегатор, позволяющий собрать на одном ресурсе фотографии, бессистемно разбросанные в Сети, опубликовать забытые мемуары или познакомить подписчиков с неизвестными видеокадрами. Один из основателей проекта Евгений Бузев рассказывает о том, как родилась идея выйти за пределы социальной сети и написать эту книгу.

Историю паблика я рассказывал несколько раз, пришла пора рассказать историю этой книги. Я до сих пор удивляюсь той популярности, которую получил проект «Она развалилась». Удивлялся и тогда, когда мы впервые задумались о том, как выйти за пределы социальной сети, хотя в паблике на тот момент состояло в два раза меньше людей, чем на момент написания этих строк.

Варианты были разные: от магнитиков на холодильник до перевода сообщества в формат сайта. Но идея с книгой показалась наиболее глобальной и, что ли, материальной. Наконец, именно этот вариант позволил аккумулировать хотя бы часть накопленного материала, сделать его ценным не только в развлекательном, но и в историческом смысле.

Как писать? – задумались мы. Грандиозный объем работы не позволял и думать о том, чтобы заняться этим непосредственно администраторам сообщества, у многих из которых к тому же не было опыта журналистской или писательской деятельности. Нанять профессионального автора? Ведь существуют люди, которые специализируются на написании исторического научпопа и издают десятки книг на всевозможные темы. Но я работал в книгоиздании и хорошо знал, что это за люди. Не говоря даже об уровне большинства специалистов такого рода – они привыкли работать для аудитории совсем не нашей. Нас читают люди до тридцати (вот и повод для удивления, ведь получается, что девяностых они почти и не видели, не говоря уж о перестройке). А эти авторы обычно пишут для куда более взрослых людей.

При этом сегодня очевиден интерес к научно-популярной публицистике, регулярно появляются сайты и другие площадки такого рода. От этой мысли мы и оттолкнулись, когда решили привлечь к работе над книгой не профессиональных историков или писателей, а журналистов. Журналист – это профессиональный популяризатор.

И, как я считаю, не прогадали, потому что, когда работа была закончена, я посмотрел на рабочее оглавление и понял, что такую книгу я бы и сам приобрел с удовольствием.

Когда дело дошло уже до конкретного обсуждения творческих планов, мы видели два варианта: учебник по истории перестройки и девяностых годов или же бумажный аналог паблика с отрывочной информацией понемногу обо всем.

Но и первое, и даже второе уже было написано до нас. И мы решили сделать то, что не написано: книгу о забытых девяностых. Какие-то большие, но слишком очевидные темы мы сознательно оставили в стороне, чтобы рассказать о том, что обычно забывают. Например, о войне в Таджикистане у нас гораздо больше, чем о чеченских кампаниях. Политическим кризисом 1993 года мы пожертвовали, чтобы подробно рассказать о величайших в российской истории шахтерских стачках 1998 года. Так что эта книга, во-первых, о том, что забывают учебники.

Во-вторых, когда паблик «набрал вес», то к нам на огонек начали регулярно заглядывать участники тех событий, о которых мы писали. Участники боевых действий, политические активисты, обыватели, даже некоторые забытые уже медиаперсоны, вроде известного националистического деятеля девяностых Александра Баркашова.

Они рассказывали о том, как исторические события были для них повседневной реальностью, поправляли, спорили, а иногда просто ругались. И это второй важный элемент нашей книги – рассказы очевидцев, oral history. Немало страниц мы отвели интервью с людьми, которые или делали историю, или переживали ее день за днем.

При этом мы не оживляем историю, мы не про историю, а про память. Знаменитый французский историк Пьер Нора сформулировал концепцию «мест памяти» – ключевых точек, которые заставляют переживать людей «непрерывное настоящее». Сегодня России не хватает именно памяти, памяти как реакции на события нашего прошлого.

Надеюсь, что книга станет важным элементом очень хрупкой памяти о том не очень большом, но очень насыщенном периоде, о котором сейчас не хотят вспоминать. Память не предполагает идеализации или осуждения. Память – это, прежде всего, уроки и выводы, которые, кстати, могут и меняться. Но чтобы они были, нужно помнить.

Будем помнить вместе.

Евгений Бузев

Вспомнить все: предисловие к переизданию

Для одних развал СССР и сегодня остается «главной геополитической катастрофой XX века», для других – началом новой эпохи и стартом совершенно иной жизни. Сотни читателей до сих пор спрашивают про название проекта: «Почему “Она развалилась”, ее же развалили! Надо говорить: “Ее развалили!”». Но как бы мы не относились к тому, что Советского Союза больше нет, мы должны помнить, что на самом деле это был не конец – ни жизни, ни советской эпохи. Все мы так или иначе живем в пространстве, которое было создано обстоятельствами этого распада и тем, что последовало за ним.

Выросли десятки миллионов людей, которые никогда не жили в СССР и мало что знают о нем. Они задают вопросы и пытаются найти ответы. Что это было? Как к этому относиться? Кто мы по отношению ко всем этим событиям?

Мы не пытаемся дать универсальных ответов – это невозможно: прошлое в нашей стране было и остается способом политической самоидентификации. Почти любой эпизод – от правления Ивана Грозного до Октябрьской революции – это «спорные вопросы истории», вокруг которых не утихают дебаты.

Если говорить о девяностых, то для этой эпохи не существует адекватного языка описания, а только набор расхожих клише. Поэтому нам кажется, что гораздо ценнее описать переживания, травмы и эмоции людей, опыт которых необходим для понимания девяностых. Как отмечал литературный критик Игорь Гулин, эта книга о процессах разложения, брожении умов и тел. То, что получилось – хотя мы к этому и не стремились – во многом источник для будущих исследователей этого периода. Мы лишь одни из тех, кто достанет незначительную, но яркую часть того времени.

В паблике «Она развалилась» и одноименной книге есть истории на любой вкус: история погребальных ритуалов; жизнь и судьба короля бульварной литературы; медиапартизанство журналистов Первого канала. Культовые песни тех лет соседствуют в паблике с фотографиями Первой чеченской войны, забытые перестроечные фильмы мешаются с первыми рекламными роликами. Кто успел родиться до распада, услышав эти термины, легко прокрутит ленту в своей собственной памяти.

Кто родился позже, будет удивляться, рассматривая фотографии «переходного периода» – ОМОН на улицах Риги, дембельский праздник и банкет под евродэнс. Государство и общество оказались на пороге новой и неизвестной истории. Представьте, что это загадочное десятилетие аккуратно разложено по ящикам, полкам и шкафчикам старой бабушкиной «стенки». Раньше содержимое нельзя было трогать, перекладывать или доставать, но оно всегда красовалось на самом видном месте и занимало четверть комнаты. Теперь – все можно достать и пристально рассмотреть.

Помимо выпуска и переиздания «Она развалилась. Повседневная история СССР и России в 1985–1999 годах» мы также успели поучаствовать в подкастах «Россия закрывается», «Изоляция», «Алло, это Тибет?», «Шурави». Придумали сценарий для компьютерной игры «Родина. doc» и документального сериала «Околоперестройка». Издали книгу «Они отвалились: как и почему закончился социализм в Восточной Европе», а сейчас готовим ее аудиоверсию. Готовим к выходу еще одно издание – книгу воспоминаний об уличной политике в стальные нулевые в России. Одним словом, как-то незаметно из паблика во «ВКонтакте» превратились в маленькое экспертное сообщество.

Дмитрий Окрест

Писать преамбулу ко второму изданию – это как писать письмо в прошлое. Семь лет назад появился паблик, пять лет назад вышла книга, а я снова обращаюсь к ним. С тех пор изменилось многое. И для «Она развалилась» и для меня лично. Так что второго моего предисловия не будет, будет дополнение к единственному.

Паблик оброс подкастами, циклом передач, футболками и всем прочим, чем неизбежно обрастают популярные проекты в социальных сетях. Можно сказать, что мы – те, кто делал сообщество – стали его заложниками, уже не получается бросить, отойти в сторону, кажется, ты всегда будешь каким-то элементом «Она развалилась», которого просят помочь репостом, угрожают физической расправой или которому вот нужно писать это самое предисловие.

Честно говоря, мне давно хочется избавиться от этой роли, что я и сделаю этим текстом. Мода на 1990-е как на часть какой-то идентичности, как своеобразная субкультура, уходит. Она так и осталась модой. Пришло время нормального, публицистического, культурного и научного анализа той поры, других медийных проектов, которыми уже занимается или займется в ближайшем будущем команда «Развалюхи».

Сам паблик, с которого начиналась вся эта эпопея с написанием книг, уже превратился в мемориал, в памятник самому себе, задав стандарт и форматы для многих подобных сообществ уже за пределами одной хиреющей социальной сети.

Быть хранителем памятника – занятие достойное, но мне уже не очень интересное. Я много раз думал, как на меня повлияла та эпоха: перестройка и 1990-е годы. Повлияла сильно, от бытовых до культурных привычек. Сейчас я понимаю, что не только на меня, а на всех-всех, кто сегодня живет на постсоветском пространстве, каждый день новости приносят эхо расстрела Белого дома или штурма Грозного.

Помним мы о нем или нет – прошлое всегда рядом.

Евгений Бузев

30 лет, которые прошли со времени распада Советского Союза, ментально перепахали постсоветское пространство настолько, что само представление о единой стране от Таллина на Балтийском море до Кушки вблизи границы с Афганистаном кажется относящимся даже не к истории, а к мифологии. Тем более что свои «черные» и «белые» мифы об этой единой стране с оценкой благ и ущерба от пребывания в ее составе усиленно формируются в каждом государстве, возникшем на месте СССР, включая и непризнанные. Таким же мифическим временем оказываются, по крайней мере в России, первые годы новой, постсоветской эпохи.

Поскольку с 2000 года в нашей стране начался иной политический период, никак не заканчивающийся и по сию пору, девяностые оказались выделены в отдельный период истории страны, также овеянный своими легендами. Книга не преследовала цели «разоблачения мифов» – скорее, здесь описаны те яркие, живописные или просто примечательные детали той переломной эпохи, которые сделали ее достойной мифотворчества. В ней зафиксированы моменты эффектного разъезжания когда-то единого пространства в разные стороны, которое происходило и в индивидуальных судьбах, и в истории городов, стран и социальных групп. За почти пять лет, прошедшие с первого издания книги, в России стало еще больше принято говорить о трагичности распада СССР (главным образом, связанной с утратой прежней мощи государством со столицей в Москве) и о крае пропасти, на котором, как считается, встала наша страна в 1990-е.

Надеюсь, книга предоставляет читателю возможность оценить, чем фактически наполнялись дни и судьбы на этом самом «краю», а также понять, как виделась «трагичность» современниками событий. Возможно, после этого в оценках захочется пользоваться менее пафосными риторическими приемами, говоря о случившемся чуть проще: она развалилась.

Станислав Кувалдин

Красно-коричневое колесо
Журналист Олег Кашин о важности свободного восприятия истории

Собрание сочинений Солженицына странно смотрится на полке. Меньшая его часть – это то, что сделало Солженицына Солженицыным. Первые три рассказа, два романа и тот самый «опыт художественного исследования». Ранние и поздние вещи. Ну да, для того и существуют собрания сочинений, чтобы мы прочитали, с чего все начиналось и чем все закончилось. Нельзя снимать сливки без молока: и «крохотки», и довольно дикие стихотворные пьесы – это то молоко, которое, очевидно, заслуживает читательского любопытства. Но это сколько еще томов? Два, пускай три. А все остальное – «Красное колесо», которое, в общем, мешает. Неидеальное по исполнению, уплотняющееся от «узла» к «узлу» и срывающееся на хорошо заметную скоропись, оно могло бы иметь ценность, если бы о предреволюционной и революционной России больше никто не писал, а если и писал, то мы бы были лишены возможности прочитать. Сейчас, когда все доступно, такое повествование едва ли имеет ценность, и это читательская досада – обнаруживать, что Солженицын большей частью состоит из «Красного колеса», которое не станешь читать взахлеб и которое не перевернет твоего представления о мире. Без «Архипелага ГУЛАГа» обойтись нельзя, без «Красного колеса» – можно.

И, видимо, стоило бы снабдить какое-нибудь новое его издание подробными примечаниями, но не о министрах и генералах, которые мелькают там, в «узлах», а о том контексте, в котором появлялись, по крайней мере, первые «узлы» – когда автор «Ивана Денисовича» оказался любимым героем шестидесятнической советской интеллигенции, воевавшей с призраком Сталина при помощи призрака Ленина и всерьез желавшей вернуться к, как тогда говорили, «ленинским нормам».

Это был системообразующий дефект всего поколения. Годы спустя мемуаристы списывали его на свою наивность и молодость. Но нет, это был сознательный выбор и сознательный конформистский компромисс, объединивший и молодежь, и ветеранов. Важно понимать, что Сталина развенчал Хрущев, а не Евтушенко и не Твардовский. Более того, есть очень большое подозрение, что, окажись посмертная судьба Сталина в руках не бронебойного номенклатурщика, а творческой интеллигенции, далеко не факт, что поэты и художники решились бы самостоятельно устроить свой «ХХ съезд»: кого-то остановила бы хранящаяся в серванте лауреатская медаль Сталинской премии, кому-то повезло лично разговаривать с вождем, и тот разговор заставил бы его отнестись к собственному антисталинизму как к предательству, кто-то просто происходил из семьи, многим обязанной воле Сталина. И в итоге вышел бы такой компромисс, в результате которого сейчас на Украине сносили бы не только памятники Ленину, но и памятники Сталину – за прошлые шестьдесят лет их бы никто не тронул.

Я так уверенно рассуждаю об этом, потому что есть исторический факт – на самостоятельный отказ от Ленина советская интеллигенция не решилась. У кого-то папа был старым большевиком, кто-то сам в молодости «Ленина видел» и пронес свой восторг через всю жизнь. Фактор «старых большевиков» нельзя сбрасывать со счетов – к началу шестидесятых эти люди еще были вполне влиятельной группой. Тот же Эренбург, изобретатель слова «оттепель» в известном значении, знал Ленина еще по дореволюционной эмиграции и гордился данным ему Лениным прозвищем «Илья Лохматый» – что, он стал бы ниспровергать Ленина в шестидесятые? Об этом не принято говорить и думать, но советское шестидесятничество, несмотря на всю фронду, было принципиально лоялистским, и даже его антисталинизм – что это, как не следование решениям партийного съезда в духе демократического централизма?

У Солженицына, безусловно, была возможность стать настоящим шестидесятником и, когда с приходом Брежнева борьба с культом личности была сведена на нет, уйти за «Захаром-Калитой», который давал именно такую возможность, в солоухинский мир разрешенного консерватизма. Советские писатели Абрамов, Солженицын и Можаев приняли участие в конференции ВООПиК – да легко. По большому счету, это и было подвигом Солженицына – не санкционированный на высшем уровне «Иван Денисович», а личная война с Лениным, материальным свидетельством которой (не только ее, конечно) и стало «Красное колесо». Война, в которой на стороне Ленина были и власть, и интеллигенция, а против – да только один Солженицын и был, по крайней мере, тогда.

* * *

В 2013 году исполнилось двадцать лет ельцинскому указу № 1400 и расстрелу Белого дома. В студии телеканала «Дождь»^[1] снимали юбилейное ток-шоу. Я сидел на студийной лавочке и слушал, как мои добрые знакомые, товарищи по Болотной и по неприятию Путина вообще – те, которые старше меня на двадцать и более лет, – начиная говорить, вдруг превращались в трансляторов самой циничной пропаганды из девяносто третьего года. Паттерн «Макашов-Баркашов» окажется настолько живучим, что во время украинских событий его возродят в неизменном виде применительно к «Правому сектору»: пропаганде удобно ставить знак равенства между всем протестным движением и фашистами на вторых или третьих ролях. Я сидел и слушал программу «Время» двадцатилетней давности, а потом понял, в чем дело. Это телеканал «Дождь», и на нем вообще-то так можно. Когда его инвестор Александр Винокуров куда-то выдвигался и участвовал в теледебатах, на экране «Дождя» был титр – «Конфликт интересов»: то есть имейте в виду, уважаемые зрители, перед вами не просто кандидат, но и человек, от которого зависит канал, и к его словам надо относиться особенно осторожно, потому что может так случиться, что зависящие от инвестора ведущие и журналисты не решатся его перебить или возразить ему.

Это очень правильный титр, и в ток-шоу о девяносто третьем годе я бы его давал ко всем формально беспристрастным комментаторам – историкам, политологам, деятелям искусства. Конфликт интересов – этот человек в девяносто третьем году работал на государственном телевидении. Конфликт интересов – этот милый профессор в девяносто третьем году был сотрудником Администрации Президента. Конфликт интересов – эта актриса в октябрьскую ночь девяносто третьего года, выступая по телевизору, звала в город танки.

Важно, очень важно ни на секунду не забывать, что наше представление о девяностых – не только о том октябре, но вообще обо всем, что происходило в промежутке между Горбачевым и Путиным, – сейчас во многом формируют буквально те же люди, которые двадцать лет назад были важными действующими лицами, принимали решения или уговаривали нас сделать выбор. У этих людей конфликт интересов, и им всегда будет важно оставаться уверенными в своей тогдашней правоте и заражать нас этой уверенностью. «Повтори, малыш: Макашов-Баркашов», – как бы просит меня седой политолог из того времени, точно так же, как старый большевик в шестьдесят каком-нибудь году говорил юному современнику о плохом Сталине и хорошем Ленине.

Девяностым нужен свой Солженицын, свое «Красное (красно-коричневое? – О. К.) колесо», чтобы старый большевик утерся и не смел больше тиражировать старую ложь. Монополия коллективного «Ельцин-центра» на то, чтобы рассказывать нам о девяностых, должна быть разрушена – без этого нам так и придется до скончания века играть в плохого Путина и хорошего Ельцина, путешествуя по кругу, чередуя оттепели и закручивания гаек. В наших условиях появление постшестидесятнического взгляда на ельцинское десятилетие было вопросом не героизма, как во времена «Августа четырнадцатого», а просто времени – надо было дождаться, когда вырастут подростки девяностых, у которых нет конфликта интересов.

Олег Кашин

Предисловие’2021: к юбилею краха СССР

Книга, выдерживающая больше одного издания – это уже динамический процесс, движение, путешествие по волнам контекста. Какой-нибудь канонический героический текст о начале советской власти, фадеевский «Разгром» или даже «Хождение по мукам», в 1937-м читался как родословная сталинизма, в 1962-м – наоборот, как история о славном времени, к которому хорошо бы вернуться, преодолевая последствия культа, в 1989-м – как рассказ об истоках национальной трагедии, в 2000-м – как не вызывающий серьезных эмоций документ эпохи.

Наше знание о девяностых – процесс такой же динамический, лихое десятилетие до сих пор не нашло себе окончательного места на карте памяти и мечется по ней, то и дело попадая в линии уже современного нам общественного раскола. Консенсуса по отношению к таким временам не бывает, вероятно, никогда, но чем удивительны именно девяностые – у них до сих пор нет сколько-нибудь влиятельной группы поддержки, и объединяющим лозунгом стало что-то вроде «девяностые – это другие» (как «ад это другие»), то есть для каждого первично именно чужое отношение к этому десятилетию, собственное уходит в тень.

Случайная фраза Наины Ельциной про «святые девяностые» не стала знаменем для ностальгирующих, зато моментально превратилась в мем для отрицающей девяностые стороны – у нас часто бывает, что самые ходовые политические идиомы употребляют только со злым сарказмом («кровавый режим», «наши западные партнеры», «хотите, как на Украине?» и т. п.), и «святые девяностые» – в том же ряду: эти слова несопоставимо чаще произносит не завсегдатай «Ельцин-центра», а просоветский камрад, который ничего не забудет и не простит, или нынешний лоялист, ценящий существующие порядки именно на контрасте с девяностыми.

Но и они, отрицатели, предпочтут ироническое «святые», а не серьезное «хорошо, что девяностые прошли», потому что и здесь более органичен злой сарказм – высказывание о том, что девяностые, слава богу, ушли и не вернутся, более типично для иронизирующего блогера-либерала, который этим «слава богу» прокомментирует очередную перестрелку в Москве, или заказное убийство, или проявление народной нищеты.

Политическая ностальгия по девяностым проходит по категории «юмор» – даже если ты всерьез воспринимаешь октябрь 1993-го как положительный эпизод истории (разгром советских реваншистов, победа демократии), заявить об этом лучше посредством демотиватора «Спасибо деду за победу» с Ельциным – любое неироничное и развернутое объяснение непременно зазвучит фальшиво и само сдаст тебя с потрохами. Поэтому – лучше шутить, это не так обязывает; собственно, девяностые такая вещь, за которую меньше всего хочется нести ответственность, кем бы ты ни был – демократом первой волны или красно-коричневым, новым русским или не вписавшимся в рынок.

Или ребенком – и это еще один динамический процесс: прямо сейчас поколение действовавших лиц эпохи уходит в возрастную категорию 70+, а нынешние тридцати-сорокалетние, те, чьим голосом сегодня говорит Россия (медиа, масскульт, политика и даже отчасти уже и власть, которая у нас традиционно старше общества), в девяностые были именно детьми, а от детей история ждет, по крайней мере, первого подхода к переосмыслению, пусть и отягощенному пока и наследственными связями по семейной или учительской линии, и нынешними стереотипами, за каждым из которых прячется заинтересованная группа взрослых современников, и много чем еще, но сама по себе смена поколений благотворна для переосмысления – сын октябрьского танкиста из 1993-го может даже разделять отцовское отношение к Белому дому, но просыпаться ночами от флэшбеков или заливать их водкой уже не станет, «ничего личного». Точно так же и внук русских беженцев из Таджикистана, пусть он и сохранит переданное ему по наследству отношение к таджикам, всерьез страдать о своей судьбе будет вряд ли – поколенчески он уже не оттуда, и «геополитическая катастрофа», «разделенный народ» для него теперь цитата из актуальной пропаганды, не более.

Для поколения детей девяностые уже вопрос выбора, пусть и осложняемый диалогом с родителями или с теми, кого ценишь, и мы сейчас – очевидцы этого выбора, в котором и драма разделенного народа тридцатилетней давности рифмуется с кровью и дерьмом нынешних Донецка и Минска, и московский ОМОН 1993-го улыбается своим московским и минским наследникам в 2021-м.

В России сейчас положено бороться с фальсификацией истории, и, каким бы бесспорным ни был исходный антифальсификаторский посыл, стоит помнить, что даже новый памятник в Ржеве наследует не триумфу 1945 года, а драматичным спорам самого недавнего времени; еще в конце нулевых, буквально вчера, телевизионный фильм о чудовищных потерях в Ржевской битве сопровождался протестами и ветеранской, и патриотической общественности – но прошло пятнадцать лет, и вчерашняя спорная тема очередным кирпичиком легла в фундамент национальной памяти.

Вспоминая героев Брестской крепости, стоит помнить, что до книги военного журналиста Сергея Смирнова (а это рубеж пятидесятых-шестидесятых) никакой Брестской крепости в массовой памяти не было. И даже ленинградская блокада, бесспорная ныне, шла к своей бесспорности с боями – через политизированное забвение, цензуру, подмену акцентов, и нынешнее наше знание о блокадном городе – родом из ранних восьмидесятых, а вовсе не из сороковых.

Новейшая история так и прорастает – на стыке сегодняшней газеты и археологии, и чем неразделимее в ней добро и зло, чем меньше права на окончательный ответ у любого из очевидцев и соучастников – тем интереснее сейчас. Когда эпоха сожмется до абзаца в параграфе учебника, будет скучно, но уж сейчас-то, когда прежний консенсус рухнул, из его осколков можно составить и программу реванша, и панихиду, и уголовное дело, и мелодраму, и триллер. Даже штамп про время перемен можно подвергнуть ревизии – перемены были при Горбачеве, а то, что после – ну да, обрушившаяся конструкция несколько лет шевелилась по инерции, но время замирало, колебания угасали.

1992 год по плотности судьбоносных новостей кажется мертвым в сравнении с 1991-м – девяностые в какой-то мере потому и были такими ошеломляющими, что в них вдруг перестало происходить все, что было привычным прежде, и новая жизнь потому и была новой, что начиналась в безжизненном пространстве – на руинах политики, на руинах культуры, на руинах быта. Само слово «Россия» приобретало новое значение – в советской системе координат оно пряталось где-то в фольклорно-этнографическом шкафчике, в 1990–91-м стало именем антигорбачевского радикального политического проекта, и только потом началось медленное и странное движение к тому, чтобы Россия стала Отечеством для тех, кто жил в ней или оказался оторван от нее новыми границами.

Какой бы удручающей ни была реальность сейчас, пройденный за тридцать лет путь огромен. Чем дальше от нас стартовая точка, тем более непроходимым кажется путь, но нет повода стесняться неверия или растерянности – да, позади эпоха, про которую никто ничего не понимает, и значит, у каждого теперь есть шанс понять ее первым. Эта книга не дает ответов, но как справочный материал она бесценна.

Олег Кашин