Евгений Березин
Мой друг Камиль Исхаков

Неправильный путь

Электричка до местечка Аппен-Унтерглинде под Гамбургом, германская земля Шлезвиг-Гольштейн, чей герцог столь неудачно поцарствовал в России³⁶, в расписании не значилась. «На перекладных!» – радостно подумал Исхаков, и решительно направился к кассам, на ходу конструируя следующий шаг: как взять такси от станции?

Сколько я его знаю, любую трудность Камиль всегда встречал с каким-то вдохновением, почти мазохистским, я бы рискнул выразиться, наслаждением. Будто преодоление трудностей и составляло смысл всей его сознательной жизни. Столкнувшись с проблемой, его голова быстро придумывала какой-нибудь план, и на вопросе, как преодолеть возникшую проблему, он больше не задерживался. «Именем революции» втягивая в процесс всех, кому не повезло оказаться в данную минуту рядом, он начинал стремительно претворять задуманное в жизнь. Иногда оно бывало таким, что в понимании обычных людей «не лезло ни в какие ворота», а в понимании начальства считалось управленческой крамолой, «неправильным путем».

И на этот раз, на пригородном вокзале Гамбурга, Исхаков не колебался: Эс-баном до Пиннеберг-банхоф, дальше на такси по Л–106, а в Аппен-Унтерглинде вышел. Чего проще? Вот только запас немецкого языка заканчивался у Исхакова на уровне двух-трех слов. Будучи выпускником иняза, я плохо представляю, как он добрался до места. Как он вообще решился передвигаться по чужой стране в одиночку? Неужели у мэра «третьей российской столицы», как ее уже любили именовать горожане, не оказалось под рукой референтов-переводчиков?

Но в этом и заключался весь Исхаков. Он ехал к Софии Губайдуллиной. И считал, что чиновники будут не к месту. Ему очень хотелось, чтобы земляк-казанец приехал к казанцу-земляку по-простому: поговорить, передать привет с родной земли, привезти подарки. И совсем неважно, что один из них возглавлял город, без которого, по словам другой, «не было бы ее самой», причем эта другая была последним великим композитором XX века.

Договориться было нелегко. Сколько бы Исхаков ни пытался позвонить, телефон Губайдуллиной молчал. Глава Казани не знал, что выпускница ДМШ № 1 подчинила жизнь железному распорядку: многочасовое творчество и физкультура – «физическое должно само «выдавать» музыку»³⁷ – с выключенным телефоном. Бывало, она сочиняла нескольких суток без сна. «Впечатление добровольного монашества, с опущенным капюшоном»³⁸. Исхакову также было неизвестно, что Губайдуллина редко разрешала отрывать себя от творчества. И все же они встретились.

От первого лица

Исхаков Камиль Шамильевич:

«… Аппен-Унтерглинде – деревушка, две улочки и поле, ни одного магазина. Маленький домик. София Асгатовна вышла встречать. Пронизывающие черные глаза, держится просто. Повела на участок – ухоженно. Прудик, около – камень. Сказала, что музыку не сочиняет, а слышит. Любит работать на воздухе, ей нужен простор, не терпит ограниченного пространства. Рассказал ей, как город готовится к 1000-летию, спросил, не могла бы она сочинить гимн Казани. И сразу почувствовал, что своей просьбой поставил хорошего человека в неловкое положение. София Асгатовна расстроилась. Было видно, что она намерена отказать, но не может найти деликатных слов, чтобы не обидеть. Сказала, что даже не представляет, как к этому подойти, такую музыку она не писала. Провела по дому, показала коллекцию инструментов, рояль «Стенвей», подаренный Мстиславом Ростроповичем. Накрыла чайный столик. Показала семейные альбомы. Поговорили о городе, о казанцах. Возник душевный контакт. Сказал, что хотим найти дом, где она жила, создать там музей. Растрогалась…».

По возвращении домой, Исхаков быстро превратил вопрос о доме Губайдуллиной в дело всего города. В результате кропотливых усилий администрации и горожан-энтузиастов на Тельмана, зеленой казанской улочке, было разыскано старое двухэтажное строение в стиле «деревянного ампира». Под его крышей, на полуэтаже в метр девяносто высотой, где в 1930–1950-х годах проживала семья Губайдуллиных, под неровные звуки плохого рояля, к тому же со странным именем «Слесарь», зарождался гений музыкального авангарда³⁹. Дом был действительно ветхим. Тем, кто занимал там жилплощадь, мэрия дала новое жилье. А здание восстановили, закупили экспонаты и оборудование. Финансировал этот проект город. Потом появились фестивали имени Губайдуллиной, и даже туристический маршрут по памятным местам композитора. В апреле 2001 года вышло постановление К. Ш. Исхакова «О создании в г. Казани Центра современной музыки Софии Губайдуллиной»⁴⁰. Через год к этой инициативе Исхакова присоединилось правительство РТ⁴¹.

Читатель вправе спросить, зачем я все это описываю? Есть один момент, который меня извиняет. Для нашей истории он чрезвычайно важен, а уж для Софии Асгатовны и Камиля Шамильевича – просто сенсация, я полагаю. Пока устанавливался их душевный контакт, оба казанца даже не подозревали, что они – родственники. Байки би их общий (!) предок. Как записано в уже известном читателю документе Института истории: «<…> среди потомков Байки бия значится и всемирно известный композитор София Асгатовна Губайдуллина».

Я уже упоминал, что деяния Камиля Шамильевича Исхакова зачастую воспринимались как «неправильный путь». Поэтому среди многочисленной армии чиновников, как водится, сплоченной, казанский мэр стоял особняком, и порождал себе недоброжелателей, доказывая, что в своем Отечестве только один пророк – твой непосредственный начальник. Жизнь и музыкальное творчество С. А. Губайдуллиной тоже «неправильны». Когда-то ее тоже не замечали. А в пыльных коридорах Союза композиторов СССР всерьез обсуждались «творческие предложения», что «веточку надо рубить»⁴². Тем не менее, Дмитрий Шостакович, напутствуя молодого коллегу, сказал ей, как щитом прикрыл: «Я желаю вам, чтобы вы и дальше шли своим неправильным путем»⁴³.

Неправильный путь привел Губайдуллину к славе. Путь Исхакова, которым он тоже шел, невзирая на лица, оказался не менее славным. Самым беспристрастным и точным свидетелем этому является Казань, какой она стала в результате многолетнего «неправильного пути» ее энергичного, «неправильного» градоначальника.

От первого лица

Губайдуллина София Асгатовна:

«… Сам город изменился кардинально по сравнению с тем, каким он был во времена моей молодости. Ветхие деревянные строения куда-то исчезли, на их месте появились храмы – для меня это настоящее потрясение. Казань становится европейским городом. Куда бы я ни приезжала: в Чикаго, Лос-Анджелес, Берлин – везде, где я начинаю говорить о Казани как городе своего детства, выясняется, что многие знают столицу Татарстана, уважают, восхищаются, и мне это приятно…»⁴⁴.

Два деда

Вернемся к уже упоминавшемуся документу Института истории им. Ш. Марджани АН республики Татарстан и читаем его дальше: «… следует особо отметить, что предки К. Ш. Исхакова и по другим родственным линиям <…>, на протяжении нескольких поколений, являлись имамами и мударисами, возглавлявшими большие сельские махали (общины) в Татарстане. Они внесли значительный вклад в развитие религии, исламского образования и культуры среди российских мусульман»⁴⁵.

Чтобы понять значение того факта, что многие предки Исхакова были духовными лицами, напомню читателю, кто в дореволюционной России мог стать мусульманским священнослужителем, какого калибра, какого человеческого качества были эти люди. В пример возьмем прадеда К. Ш. Исхакова по линии его матери, Бурганутдина Гимадутдинова, который в 1906 году был избран муллой. У меня в руках «Дъло №264 Казанскаго Губернскаго Правленія»⁴⁶ (читай, по-нашему, аппарата президента республики Татарстан). Цитирую титульный лист: «По ходатайству крнъ деревни Московскаго Ключа, Балтасинской вол., Казанскаго уъзда, объ избрании въ муллы къ соборной мечети крна Чистопольскаго уъзда, Старо-Челнинской вол., дер. Курманаевой Бурганутдина Гимадутдинова». Уже по тому факту, что по ходатайству простых крестьян заводилось целое «Дъло», ясно: подход был более чем серьезным. Кандидат в муллы должен (!) был иметь два образования: окончить медресе и русское учебное заведение. Знать русский язык было обязательным. Главный документ «Дъла» – характеристика из села, где кандидат родился и вырос. Под ней стоят подписи двух третей мужчин-домохозяев, старосты села, волостного старшины и писаря, с печатями. Вторая характеристика из полицейского управления. Она удостоверяла непричастность кандидата к неблаговидным делам. Подшита справка из военного управления. Ключевым моментом был экзамен у муфтия. Надо было ехать в Уфу, в Духовное управление мусульман России.

В краеведческом музее татарского села Карадуван «История Сибирского тракта» сохранилась копия Свидетельства прадеда Исхакова, которое он получил после экзамена (его оригинал находится в «Дъле»): «По Указу Его Императорского Величества, в присутствии Оренбургского Магометанского Духовного Собрания, вследствие просьбы крестьянина Казанской губернии Чистопольского уезда, деревни Курманаево Бурганутдина Гимадутдинова согласно 1424 ст. XI тома I части (изд. 1896 года) было ему, Гимадутдинову, учинено испытание в знании правил магометанской религии, по которому он оказался быть способным: имам-хатыпом и мугаллимом». Однако и на этом процесс не заканчивался. На будущем месте службы кандидата все домохозяева должны были лично познакомиться с ним и дать согласие содержать нового муллу, его семью и медресе за счет «обчества». Наконец собранные документы направлялись в Казань, и только тогда Казанский губернатор издавал специальный государственный вердикт – Указ о назначении муллы. Венцом процедуры была Клятва муллы, в которой он обещал честно служить людям. При назначении прадеду было всего 25 лет.

Думаю, читатель сам легко определит, какими были предки К. Ш. Исхакова, и какую жизненную основу они были способны ему заложить, из поколения в поколение, словно великий природный селекционер-генетик, формируя его личные и деловые качества.

В год 50-летия К. Ш. Исхакова был опубликован материал «Камиль – внук Абдуллы»⁴⁷. Привожу его в редакции: «Первое известное нам звено шаджере Исхаковых восходит к «служилому татарину» Ишимьяру, проживавшему в Отар-Дубровке Лаишевского уезда Казанской губернии. Его сын Исхак Ишимьяров в конце XVIII – начале XIX века был муллой в этом селении. Все три его сына получили хорошее образование. Средний, Ибрагим, выбрал отцовскую стезю. На закате жизни он пережил драму – умерла его любимая жена. Назло годам, хазрат женился на молоденькой односельчанке, которая подарила ему сына Абдуллу. Однако в 1883 году хазрат скончался, ненадолго пережила его и жена, ребенок остался сиротой. Новый мулла усыновил мальчика. Когда Абдулла подрос, его отправили учиться в Казань, в медресе Таффария при Азимовской мечети. Окончив медресе и Арское начальное училище, Абдулла вернулся домой, где в 1908 году стал вторым муллой. Современники отмечали энергичный характер Абдуллы, его стремление к лидерству. Вскоре его перевели в Епанчино на должность имам-хатиба. В этом богатом селении было медресе, и Абдулла мог проявить свои педагогические и проповеднические способности. Далее судьба его неизвестна».

Прошло время, и следы отыскались. Исхаков Абдулла Ибрагимович, дед Камиля по линии отца, оказался в книге «Жертвы политического террора в СССР»⁴⁸.

По стране металась Гражданская война и от всех требовала «участия». В 1919-м настал черед Абдуллы. Он был арестован 21 мая и осужден как «участник к/р выступлений». Это канцелярское «к/р» говорит о многом. В стране набралось столько контрреволюционеров, что суды не успевали выписывать им приговоры полностью, без сокращений. Деревенский мулла не мог знать, что за 20 дней до его ареста председателю ВЧК Дзержинскому было дано категоричное и письменное (!) указание от высших должностных лиц государства: «…необходимо как можно быстрее покончить с попами и религией. Попов надлежит арестовывать как контрреволюционеров и саботажников, расстреливать беспощадно. И как можно больше <…> Калинин, <…> Ульянов (Ленин)»⁴⁹. Последняя фамилия будет стоять в дипломе внука Абдуллы – Камиля, окончившего КГУ имени В. И. Ульянова-Ленина. Внук муллы будет даже награжден медалью «За доблестный труд. В ознаменование 100-летия со дня рождения В. И. Ленина». Впрочем, Камиль «подкачал». Напротив предмета «марксистско-ленинская философия» вписано «удовлетворительно» – тройка.

Семь месяцев Абдуллу держали в камере, подвергая допросам. Как трудно решался вопрос, быть ли человеку священнослужителем или не быть, сколько разных людей, серьезных ведомств должны были за него поручиться, и как легко его судьбу могли перечеркнуть, по сути, авантюристы, случайно оказавшиеся у власти. Деду Камиля повезло. Дело было прекращено по амнистии. Однако вернуть честное имя все равно не спешили. Потребовалось 80 лет, целая жизнь, чтобы он был реабилитирован. Абдулла не дождался этого. Не дожил.

Гораздо печальнее история другого деда Камиля, по линии его матери, Абдуллина Газиза Гарифовича.

Самый обыкновенный человек, он жил в Казани самой обыкновенной жизнью. Имея соответствующее образование, работал простым бухгалтером в артели «Красный Труд». Толкался у торговых лотков на Большой Проломной. Вместе с семьей ходил в дом купца Афанасьева, в кинотеатр «Унион», ныне это «Родина», которому уже 108 лет, – тогда любили смотреть «Праздник Святого Йоргена» с Игорем Ильинским, фильм крутили «под пианино». По субботам мылся в бане, что на Булаке – потом, наверное, вопреки известным запретам, и рюмочку наливал к татарским пельменям, мелким и вкусным.

Став казанским мэром, Исхаков превратил бывшую Проломную, где так любил гулять его дед, в казанский «Арбат».

– А когда Проломную переименовали в улицу Баумана?

– В тридцатом, – Камиль неплохо помнил историю города. – Назвали в честь революционера Баумана, он наш земляк. Потом, уже после распада СССР, была задумка назвать улицу именем Шаляпина, тоже наш земляк, и не менее известный. Но дальше разговоров дело не пошло.

– И ты решил сделать улицу пешеходной. Это ведь было одно из твоих первых начинаний в городе.

– А что, плохо получилось?

– Наоборот. «Даже здóрово», – сказал я.

– Когда мы были студентами, ее называли Бродвеем. А сейчас, честно говоря, не знаю.

– Болталка!

– Ну, дают ребята! – Камиль засмеялся.

– Произвели от двух однокоренных глаголов: болтаться и поболтать.

– А суть одна. И в наше молодое время, и сейчас улица Баумана – это место всех основных молодежных тусовок. Она и расположена так, что вокруг находятся крупные казанские вузы. Куда идти? Конечно, на Болталку, как ты ее назвал. Классное словечко.

– Потом ты превратил этот район в особую административную единицу – Казанский Посад.

Раньше по Баумана ходили автобусы и троллейбусы. А сейчас это зона торговли и развлечений. На улице расположено множество магазинов, ресторанов, точек фастфуда. Здесь много памятников, фонтанов, скамеек, навесов, фонарных столбов и прочих атрибутов уютного уголка. В День Города и во время всех других праздников, на Баумана проводятся народные массовые гуляния, самые различные музыкальные, танцевальные и театрализованные представления. Благодаря внуку Камилю, бывшая любимая улица деда Газиза бурлит теперь круглые сутки напролет. Нью-Йоркский Таймс-сквер, да и только.

Как любитель дед увлекался поэзией. Видимо в одном из литкружков, которых было множество в годы становления новой культуры в Поволжье, дед Камиля познакомился с Салихом Сайдашевым⁵⁰, будущим основателем профессиональной татарской музыки (на его «Зэнгэр шаль»⁵¹ и сейчас не достать билетов, особенно в Москве во время гастролей казанского ТГАТ им. Г. Камала). Дружба была такой тесной, что в ее честь они решили назвать своих будущих детей. Маму Камиля зовут Ильхамией, что значит «вдохновение», а ее брата – Сайдашем. Естественным кумиром многих молодых казанцев был в те годы Габдулла. Тукай – татарский Пушкин. Он дружил с мужем сестры Сайдашева и гостевал в доме. Сайдашев, еще мальчик, был представлен ему, рассказывал об этом деду Камиля. Я думаю, что тусовки именно такой молодежи как Сайдашев и дед Камиля сыграли особую роль в зарождении городского имиджа, некоего духа интеллигентной Казани, во многом предопределившего пристрастия последующих поколений горожан. В годы моей юности говорили, что все «правильные пацаны» с Тукаевской улицы. Дед Камиля оттуда же, это и его рука приложилась к основам.

Первый раз его арестовали 12 апреля 1931 года и приговорили к трем годам лагерей. Повторный арест – в 37-м. Особая тройка НКВД осудила деда Камиля 28 октября 1937 года по ст. 58-10, 58-11, антисоветская агитация⁵².

Заседания Таттройки не отличались милосердием. Как правило, тон задавал первый секретарь обкома партии Алемасов, который обычно сам предлагал меру наказания, наставляя подчиненных, что «бродячую и ходячую контрреволюцию мы плодить не должны»⁵³. Сращивание партии и спецслужб было чудовищным. Алемасов сначала был наркомом НКВД ТАССР, затем приказом Ежова (№ 00447 от 30.07.1937) утвержден руководителем Таттройки, потом назначен первым секретарем обкома партии. Два нуля в номере приказа – важная деталь. По существовавшей классификации, это означало, что его санкционировал лично Сталин⁵⁴. Удивительно, но получается, что руководитель ВКП(б) собственноручно (!) утверждал списки всех «троек» в стране, если, конечно, не предположить, что у него была симпатия исключительно к Татарстану.

Всем, чья очередь быть осужденными выпала на 28 октября, как деду Камиля, особенно не повезло. Этот день оказался наиболее «продуктивным» – 285 следственных дел. То есть на одного человека потратили не более полутора минут. И то при условии, что заседание тройки должно было длиться полный 8-ми часовой рабочий день. Без удобств, типа обеда, перекуров и отлучек «по малой нужде». А если «тройка» желала работать «с удобствами», судьба человека измерялась секундами.

Пятерым дали по восемь лет, 24 были приговорены к десяти годам, 256 – к «высшей мере соцзащиты»⁵⁵. В числе последних оказался дед Исхакова. Через два дня он был расстрелян. Ему было всего 38 лет.

Обычно казни проходили поздно вечером или ночью. Но дед Камиля, видимо и не он один, был расстрелян в 15 часов 40 минут. Торопились к 7-му ноября. Но даже при таком аврале канцелярия работала безупречно – указывали минуты. Приговор не объявлялся. Это было запрещено директивой НКВД СССР (№ 424 от 08.08.1937), подписанной замнаркома Фриновским. Нельзя было сообщать об этом и родственникам казненных, поэтому они, как правило, ничего о происходившем не знали. Хоронили на Архангельском кладбище в Казани, и даже на территории порохового завода. Всего в 1937–38 годах из числа арестованных НКВД ТАССР было убито свыше 3,6 тысячи человек⁵⁶, почти два полноценных стрелковых полка РККА. Пройдут быстрые два с половиной года, и их отсутствие в полной мере скажется «в белоснежных полях под Москвой».

В начале 90-х годов старший брат Исхакова – Рашид обратился в Комитет госбезопасности с просьбой показать следственные материалы. Семья не стала использовать возможности Камиля, она пошла долгим путем большинства – как все. Рашиду разрешили – за окнами подули другие ветра – и показали папку: дело № 11264. Суровой казенной ниткой сноровисто подшито пять протоколов допросов тех, кто дал показания на Абдуллина Газиза, один протокол обыска. Выписывать было нечего, ибо старые листы заполнял информационный шум, больше похожий на лозунги, под которыми истерили трудовые коллективы тех лет. Лишь в одном случае «сведения» некоего Орлова вызвали реакцию Рашида: «самое злобное по содержанию», пометил он в тетрадке.

В семье знают имена тех, кто «показал» на деда – вольно или по принуждению, об этом в протоколах не сказано. Есть все данные и на следователя, младшего лейтенанта, молодого старательного чекиста (потом его такую старательность – в угоду начальству или под текущий исторический момент – оценит Верховный Суд, отменив приговор). Возможно, мл. лейтенант еще жив, где-то в казанской толпе сталкивается с Исхаковыми, постаревшими от бумаг глазами смотрит в телевизор и видит своего бывшего мэра, который столько лет положил на то, чтобы сделать жизнь всех казанцев лучше. В том числе, и этого человека, он ведь тоже казанец.

Я понимаю, неизвестно как бы мы повели себя, окажись на их месте. От страха, от физической и душевной боли, от незнания, наконец, что творим. Сотрудников госбезопасности тоже нещадно уничтожали. Но ведь есть и другая правда. Из тех сотрудников системы НКВД 30-х годов, кто участвовал в репрессиях и выжил, никто не вышел на площадь и не прокричал утробным криком вдруг прозревшего злодея: «Простите меня, люди!» Общие, как тогда говорили, коллективные решения всегда принимались правильные: «Осуждаем!» (особенно после 1956 года, когда разрешили быть принципиальными), но лично – никто, никогда, ничего не произнес. И вряд ли произнесет! И от пенсии военной (?) не откажется, и от ведомственной поликлиники тоже. А может быть, именно в этом заключается наш национальный кошмар, наш замкнутый круг, по которому нескончаемо бредет страна и души ее людей, до сих пор не отмытые покаянием? Как личным принципом, как нравственной парадигмой, которую так старались привнести в жизнь деды и прадеды К. Ш. Исхакова. А может быть, как раз покаяние и есть та самая, когда-то потерянная нами, национальная идея? Впрочем, семья Исхаковых не держит зла. В ее духовной традиции, воспитанной многими поколениями священнослужителей – рука так и тянется написать: свято служителей – живет императив прощения, самое понятное из всех человеческих чувств. Одно только следует подчеркнуть особо, радикальным образом оно отличает деда Камиля от многих его современников: в деле имеется Акт об отказе (!) Абдуллина Газиза Гарифовича от дачи показаний. А ведь тогда не церемонились, как спросить, чтобы быстрее ответил.

В 1957 году, когда начали процесс реабилитации жертв сталинских репрессий, бабушка Камиля – Накия апа (дочь уже известного читателю хазрата Бурганутдина Гимадутдинова, которая, чтобы прокормить троих детей, была вынуждена мыть полы и лестницы в чужих подъездах) – обратилась в органы власти. Она просила объективно разобраться в деле ее мужа. Пришла долгожданная бумага. Деда реабилитировали «за недоказанностью обвинения»⁵⁷.

На этом можно было бы поставить точку. Однако с тех пор, как я увидел документы, в которых дед Камиля объявлялся невиновным, во мне поселилось новое чувство, еще более тяжелое, чем то, когда я узнал саму эту историю. Название ему пока трудно формулируется, но оно уже породило – где-то в глубинах моего сознания – нешуточную борьбу. Всю жизнь я верил в то, что моя страна живет правильно. Исходя из этого, я честно служил ей, отдавая себя, свои знания и умения общему делу. Точно так же жил Камиль, и все те, кто шел с нами по жизни. И нас большинство, иначе Система развалилась бы раньше. Но вот на мой стол легли бумаги из далекого 57-го года, и оказалось: для того, чтобы увидеть собственную жизнь не через призму агитпропа – даже такого виртуозного, каким был наш агитпроп, активной частью которого были мы с Камилем – надо было всего один раз лично соприкоснуться с судьбой его деда. И задуматься.

Документы 1905–1906 годов разительно отличаются от документов 1957 года. В первом случае налицо тщательная работа чиновника, кому доверена судьба человека. Бумаги были составлены в дореволюционной глубинке – по определению, неграмотной, – но какое это аккуратное делопроизводство, даже листы не сильно пожелтели, хотя прошло уже более ста лет. Во втором – отписка на клочке некачественной бумаги. Вчера всех скопом казнили, и скрыли это от родственников. Сегодня всем родственникам – тоже скопом – разослали под копирку уведомления «о реабилитации» казненных (самих-то казненных уже нет, кому писать?). И ни слова о том, что «было проведено расследование, были установлены виновные». А ведь это бумаги Прокуратуры и Верховного Суда – прокурор республики не волостной писарь, – и в них речь идет о безвинно убитом человеке. Скажут, времени не было, торопились рассмотреть миллионы дел. А я сомневаюсь – когда стреляли, даже минуты успевали фиксировать. Поверьте, такие бумаги получаются только в одном случае. Никакого серьезного расследования не было. Люди для Власти по-прежнему оставались «щепками», которые должны «лететь», когда рубят лес.

Я очень хотел, чтобы читатель сам мог составить свое мнение, поэтому уговорил Камиля разрешить опубликовать документы.