Евгений Александрович Шкловский
Синдром неизвестности. Рассказы

Искусство заваривания кофе

Когда я готовлю себе кофе, а делаю я это не так уж часто, то всякий раз почему-то вспоминается та наша с приятелем поездка в Сухуми и женщина, у которой мы переночевали, чтобы на следующий день отправиться дальше. Она-то и учила нас варить кофе с пеночкой. Фантастический кофе – ароматный, мягкий и одновременно крепкий, так что организм сразу взбадривался и был готов к подвигам.

Как она его варила? В принципе, ничего особенного. Сначала молола зерна в электрической, громко гудящей белой кофемолке. Потом высыпала в обычную серебристую турку, чуть разогревала на маленьком огне, отчего по всей кухне распространялся роскошный аромат, и только потом вливала туда горячую воду (не кипяток), постепенно доводя ее до кипения. При этом она несколько раз помешивала ложечкой, не давая напитку вспениться, и лишь в третий раз отпускала его на волю. Тогда и возникала сверху та самая вкуснейшая и нежнейшая пенка, которая придавала кофе особый шарм.

Признаться, мне так и не удалось вполне овладеть этим искусством. Много раз пытался, но увы! То ли заливаемая вода была не той степени горячести, то ли неправильно помешивал, то ли не так подогревал, то ли еще что-то, хотя, казалось бы, ничего сложного. Часто казалось, что вот-вот получится, вроде действительно похоже, а в итоге все равно не так. Даже обидно. Не исключено, что кофе у нее был какой-то особый, очень хорошего сорта – деталь не последней значимости. Или с каким-то особым настроем она его варила, потому что, как сама говорила, при приготовлении таких напитков, как кофе или чай, кофе в первую очередь, нужен особый настрой, особое расположение духа, потому что напитки это чувствуют. Тут ведь целый ритуал, именно что искусство.

Познакомились мы в поезде, когда ехали на юг, к морю. Соседка по купе – средних лет, приятной наружности, с темными волнистыми волосами, карими глазами и очень бледным лицом. Что-то южное в ней проглядывало.

Она располагала к себе, а ее интерес к нам казался неподдельным и был приятен. Москвичи, студенты с пока неведомым будущим – ей все про нас было любопытно: что читаем, как развлекаемся, кто родители и так далее. Мы много разговаривали, она расспрашивала, нравится ли нам учиться, как живется в Москве студентам, – вполне банальные вопросы, какие можно безобидно задавать случайным попутчикам и при этом не казаться особенно назойливым. Больше всего ее занимало, что нас ждет впереди, какая работа, трудно ли устроиться, даже как у нас с личной жизнью. Вообще о жизни говорили, о кино, театре и как-то ненароком, не вспомнить, в связи с чем, речь зашла о кофе. Возможно, потому, что проводница как раз принесла чай, а приятель воскликнул:

– Эх, кофейку бы!

– Любите кофе? – оживилась попутчица.

Ну да, любим. Можно сказать и так.

Ответ ее не очень устроил, слишком отстраненным показался, невыразительным. А к кофе нельзя, сказала решительно, так относиться. Кофе – это… это… Кофе – это целая жизнь, но не обычная, а настоящая, полнокровная, живая, кофе превращает вас в сильного творческого человека, способного решать самые трудные задачи. Кофе наполняет энергией, вкусом к жизни, любовью к ней. Вы чувствуете, что живете. Она так загорелась вдруг этой темой, что и мы оживились, как будто глотнули волшебного эликсира.

Кстати, если не ошибаюсь, она представилась доктором, правда детским, – педиатром.

В Сухуми прибывали поздно вечером и надо было еще искать место для ночлега. Услышав, что нам негде остановиться, попутчица великодушно предложила остановиться у нее.

– Не волнуйтесь, денег с вас не возьму, а места у меня достаточно. Завтра утром напою вас настоящим кофе.

Мы с приятелем переглянулись: удача нам сопутствовала.

В квартиру вошли, когда была уже ночь. Небо над городом было усеяно звездами, терпко пахло какими-то южными цветами, теплый ветерок приносил, как казалось, йодистый запах моря, хотя, по словам хозяйки, отсюда до него было прилично. Она сразу показала нам комнату, где стояли большой диван и кровать, – места действительно хватало. А некоторое время спустя постучала к нам и пригласила перекусить.

В кухне она поставила перед нами тарелку с бутербродами, вытащила из буфета бутылку вина и бокалы.

– Вино домашнее, местное, вам понравится. Оно совсем легкое, хотя и довольно хмельное. Лучше спать будете.

Себе она тоже налила.

Мы чокнулись за знакомство. Вино было темно-красное, сладковатое, пахло живым виноградом. После него мы как-то сразу расслабились, осоловели, но с удовольствием выпили еще по бокалу, потом еще. Окна были распахнуты, и в квартире, довольно скромно меблированной, сразу усилились ароматы с улицы. Может, даже был слышен плеск волн, хотя после выпитого могло и почудиться.

Вино и вправду оказалось довольно хмельным, так что все стало немного воздушным и загадочным. Но спать почему-то не тянуло. Хотелось еще чего-нибудь – например, прогуляться к морю, может, даже искупаться.

Все складывалось как нельзя лучше.

– Понравилось? – спросила почему-то немного грустно про вино хозяйка. – Мне его родственники из горной деревни привозят. Красное вино хорошо для здоровья. Если, конечно, не перебарщивать.

Мы еще немного поболтали и отправились укладываться.

Гостеприимство на юге – обычай. Белье уже было постелено, оставалось только юркнуть под одеяло и забыться.

Посреди ночи меня разбудили за стеной какие-то звуки, вроде как голоса. Я приподнял голову и посмотрел на диван, где спал приятель. Одеяло было откинуто, там никого. Нет, это не снилось, голоса действительно были слышны. Ну что ж, жизнь любит преподносить сюрпризы. Ай да молодец, подумалось едва ли не с завистью, вот же. Некоторое время я продолжал прислушиваться, но вскоре снова стал задремывать.

Трудно сказать, сколько я спал, когда меня тронули за плечо. С трудом продрав глаза, я уставился в полумрак. Рядом стоял приятель и тормошил меня.

– Иди! – сказал он. – Тебя зовет.

Возможно, сон продолжался.

– Не понял, что ли? – повторил приятель, широко зевнув.

Я бессмысленно таращил глаза.

– Чего ты? – маячил в полумраке приятель. – Дрейфишь, что ли?

Очень странно все это было. И не настолько я был продвинут в таких делах, чтобы вскочить и бежать сломя голову. Тем более что отношение к приютившей нас женщине было исключительно уважительное, без всяких задних мыслей. Ничего, кроме благодарности. Хотя тут же промелькнуло, что, может, не случайно она пригласила нас. Может, на что-то подобное и рассчитывала, тем более что жила вроде одна, возраст и все такое. Расчет вполне верный: молодые ребята, легкие на контакт, почему нет? Для нас приключение, для нее тоже. Женщина наверняка с опытом. У приятеля, похоже, вроде все сладилось. Смущало, что он уже там побывал, а я вроде как в очередь.

– Давай, не тушуйся, – хрипло буркнул приятель, укладываясь на свой диван и накрываясь одеялом. – Все путем. Она хорошая.

Вот ведь: хорошая.

Успокоил.

После некоторых колебаний я выбрался из постели. Дверь в другую комнату была приоткрыта, сквознячок (или волнение?) холодил спину до дрожи. Окно было зашторено. Ладно, чего уж, не сам же – позвали.

– Иди сюда! – Шепот из дальнего угла.

Вот и подтверждение.

Через секунду я уже лежал рядом с ней.

– Какие у тебя ноги холодные! – сказала она, прильнув к моему плечу. – Неужто замерз?

Так это по-домашнему, по-матерински прозвучало, что дрожь как-то сразу унялась. Возле нее было очень тепло, даже жарко, руки мягкие, нежные.

– Расслабься, – сказала тихо. – Не думай ни о чем. Просто полежим вот так, в обнимку.

Легко сказать, не думай. Рядом женское горячее тело – и не думать? Ну да, только тело само за тебя думает.

– Обними меня, вот так. – Она завела мою руку себе за голову, прилегла на нее. Волосы щекотали кожу. Аромат духов был сильным и пряным, не сказать, что он мне нравился.

– Прости, что позвала тебя… Мне нужно.

– А приятель?

– Про приятеля забудь.

– Как это?

– Забудь, говорю, – повторила она. – Просто полежи рядом, и все. Не комплексуй. И спасибо, что пришел. Можешь даже просто уснуть. Мне нужно, чтобы кто-то сейчас был рядом. Не хотела говорить, но скажу: мне совсем немного осталось, понимаешь? Может, месяц, может, чуть больше. Я специально к врачам ездила в Москву. Теперь вот отсчет пошел. Не дай бог тебе когда-нибудь узнать, как это считать дни и гадать, когда все может закончиться. У здорового всегда все неограниченно впереди, особенно в юности. Но как раз тогда ты этого не осознаешь и не особенно ценишь.

Совсем уже неожиданно.

– Может, и не надо бы так, – сказала она после недолгого молчания. – Только теперь уж что об этом? Как есть, так есть. Ты ведь не в обиде? А меня Господь простит.

Я отрицательно покрутил головой, чувствуя щекой ее волосы.

– И правильно. – Она легко коснулась губами моего плеча. – Считай, что сделал доброе дело.

Шуточки.

Утром впору было спросить себя, а не приснилось ли, поскольку спал я как убитый. Но проснулся-таки в этой комнате и в этой постели. Хозяйки рядом уже не было, за дверью слышались голоса. Окно было расшторено и распахнуто, ярко светило жаркое южное солнце.

На кухне все было чинно. Она вела себя как ни в чем не бывало, приготовила нам яичницу, молола кофе и объясняла, как его надо варить. Мелкими долгими глотками мы не столько пили, сколько смаковали крепкий ароматный напиток, который и вправду пробуждал каждую клеточку, каждую жилку, наполнял энергией и жизнелюбием.

Впереди нас ждало море, небо, девушки, развлечения… Искоса я украдкой взглядывал в ее бледное, кажущееся усталым лицо, пытаясь получше рассмотреть и, возможно, запомнить получше. Все-таки то, что с нами произошло в этой квартире, было необычно и немного неправдоподобно. И то, что она про себя говорила ночью, не умещалось в голове.

Прощаясь, она протянула нам бумажку с номером своего телефона.

– Будете снова в наших местах, звоните. Буду рада.

Однажды, спустя, наверно, полгода, я вдруг решил набрать ее номер. Просто так, даже сам не зная зачем. И пробовал несколько раз. Может, чтобы услышать голос и лишний раз убедиться, что все это действительно было: спящий южный город, звездная ночь, пьянящий аромат цветущих растений и далекий шум моря… И свежезаваренный крепкий кофе, с пеночкой, приготовить который самому так ни разу и не удалось.

Телефон молчал.

Мальва

Мальва – это всего лишь растение. Очень высокий, едва ли не в человеческий рост стебель, не очень крупные нежные звездообразные соцветия, красные, белые, фиолетовые и т. д. Ближе к осени на месте цветов образуются небольшие луковки, вроде как семена.

Она: вижу, ты что-то роешь возле забора. Спрашиваю: и что это ты делаешь? Ты оборачиваешься и отвечаешь: мальву сажаю. Я еще удивилась: как мальву? Какую мальву? Ты же хотел посадить сирень? И тут вижу: мальва прямо на глазах растет, вытягивается кверху и сразу, почти мгновенно распускаются розовые цветы с большими нежными лепестками. И я думаю: как же это так, что вот в одно мгновение, как не бывает. Прямо чудеса…

Это она свой сон рассказывает. Обычно ей редко снятся сны, верней, снятся, но она их не запоминает. Все равно, как если бы ничего не снилось. А тут мало что вполне осязаемый сон, даже цветной, она помнит его и рассказывает уже в третий раз, почти слово в слово, всматривается в себя, пытаясь вспомнить еще какие-то детали, будто боится пропустить что-то важное.

Ну да, сон…

Недавно сцепились из-за того, что решил возле забора посадить сирень – скрыть всякие не слишком приглядные остатки соседских строительных материалов за ним, какие обычно складируют про запас на задворках. Но им-то эти задворки хорошо видны, почему бы не посадить что-нибудь зеленое и цветущее, какой-нибудь радующий вид кустарник вроде сирени или жимолости, чтобы скрыть не очень приятный вид. Не надо сирени, тогда туда не подойдешь, возразила, там белье сушится, совершенно неподходящее место.

Он попытался спорить, но это у них в последнее время выливалось во что-нибудь несуразное, с припоминанием, как это обычно бывает, всяких прежних обид, так что под конец возникало ощущение разлада, причем серьезного. Увы, давно назревало, все шло к тому – нажитое годами расползалось и крошилось, как гнилая материя. И все из-за каких-то мелочей, из-за пустяков, на которые, казалось бы, вообще можно не обращать внимания. И никто не хочет уступить, а потом уже поздно, в душе тяжелый осадок и отчуждение.

Она всегда любила фотографироваться на фоне цветущих растений, будь то белоснежная вишня или яблоня с нежными розоватыми лепестками весной, алая магнолия где-нибудь на юге, благоухающий желтый лимонник, какая-нибудь роскошная гортензия, еще всякие цветы, обильно и пышно…

Фотографии действительно получались на славу, и она на них тоже как цветок, непременно в каком-нибудь ярком воздушном платье, словно специально облачившись по этому случаю, хотя фотосессия вроде бы и не планировалась. Но так уж получалось, причем действительно впечатляюще, словно цветы щедро делились с ней своими чарами или она так тонко чувствовала, что в нее переливалось из их ауры, либо он сам подчинялся всем этим загадочным неуловимым флюидам, особенно если цветы еще и источали аромат, как яблоня, сирень или жасмин, одурманивая и воодушевляя, отчего все вокруг начинало казаться гораздо более привлекательным.

Она ему очень нравилась на этих снимках, да и сама себе тоже. Говорила, что это лишнее свидетельство родства с природой, которая помогает им не только в здоровье, но и в гармонии, в красоте, во всем… Даже если он возражал, что и в природе хватает всякого безобразия, она не соглашалась, ссылаясь на то, что это с их, человеческой, точки зрения. Все-таки они – другие, не важно, хуже или лучше, просто – другие.

Могли и поспорить, но раньше это было нормально, даже если не находили согласия, мира это не нарушало. Не так, как теперь, когда они почти не слышат друг друга или не хотят, разучились слышать, а если и слышат, то толкуют по-своему и получается все вперекор, обидно, одно только раздражение. Даже и отмолчаться почти не удавалось, все равно потом начиналось с того же места и заканчивалось взаимными упреками.

Что-то кончилось, вот как. Или кончалось. И непонятно, как с этим жить дальше, если отчуждение дошло до некоего предела, можно сказать, до точки невозврата. Когда прежние чувства остыли до такой степени, что непонятно, как же было раньше. И почему люди вместе. Действительно, почему? Нет ответа. Все вроде как обычно: утро, день, вечер, ночь, скучные банальные разговоры, а больше молчание, каждый в своем углу… Но в воздухе попахивает паленым. Чуть что, сразу вспышка. И неиссякающее раздражение. Типа: ну что тебе?

Собственно, самый тривиальный вариант износившегося совместного проживания, изжитого чувства. Ну да, что-то когда-то не просто сближало – роднило. Хотелось быть вместе, нежность, то-се, что принято называть влюбленностью, увлечением, а то и страстью… Ну и где это? Куда делось? Ладно, если равнодушие, а если хуже? Если неприязнь? Ведь один шаг до этого. Если взаимное раздражение как изнуряющая болезнь. И не лечится ничем. Не преодолеть себя. У каждого своя правда и своя правота.

Он снова просит рассказать ему этот странный (а бывают ли другие?) сон. Сам не зная почему. Может, потому, что в этом сне они снова близки, как и раньше, и в голосе ее прежняя теплота и совершенно нет отталкивающего раздражения. Рассказывая, она будто грезит наяву, а он словно видит все в подробностях – забор из рабицы, прислоненная к ней лопата, выкопанные ямки, пакетик с семенами, он на корточках бросает их туда и потом забрасывает землей, а из земли прямо на глазах прорезается росточек, и вот уже стебелек, вверх, вверх, все выше, и тут же на нем почти сразу раскрываются красивые розовые цветы – ну не чудо ли?

Мальва.

В ее голосе почти забытая нежность, тоже в определенном смысле чудо, ему хочется продлить эти мгновения. Он спрашивает, опасаясь, правда, что это может быть неправильно понято:

– Что, вот так прямо сразу и распускаются?

Но она, что удивительно, не воспринимает это как попытку ее задеть, уязвить, что в последнее время бывает очень часто и совершенно не к месту, а повторяет снова одни и те же слова, задумчиво и мягко.

Сон. Чей сон. Ее или его?

На следующий год в мае, в самом начале сезона, он привозит с собой семена мальвы. Отношения у них не улучшились, а вошли в состояние спокойной отчужденности. Особой неприязни или даже враждебности, к счастью, нет, и это уже хорошо. Но раздражение периодически накрывает то ее, то его. Приезжает он на дачу один, она не захотела, потому что еще довольно холодно, дом не прогрет, ему приходится напяливать на себя свитер и сверху еще куртку.

Почему-то именно в мае, еще черемуха не расцвела, даже при начинающем припекать солнце бывает особенно пронзительно холодно. Или они просто отвыкают от загородной жизни, от природы, от ветра, земли, неба. Ко всему нужно заново прилаживаться, и если зябко, то это от их внутреннего состояния, от изнеженности. Наверняка через неделю или даже раньше произойдет адаптация, организм приспособится и будет уже не так неуютно, не так знобко.

Вечером он раскапывает небольшую грядку возле забора, что не так-то просто, потому что много корней растущих неподалеку яблонь и слив. Земля тут бурая, тяжелая, глинистая, но он привез небольшой мешок торфа и щедро насыпает в раскопанную канавку, смешивает с землей, добавляет песка и каких-то фосфатов, которые ему посоветовали в магазине. Как всегда, когда давно задуманное сделано, он испытывает удовлетворение.

Вместе они приезжают через две недели. Стоит жаркий майский день, но все еще пока только в начале цветения, листики и трава нежно-зеленые, совсем юные, кое-где и вообще еще только почки. И вдруг он слышит ее вскрик:

– Боже мой, ты только посмотри!

Вздрогнув от такого неожиданного возгласа, он подбегает к ней, застывшей перед забором, в том месте, где она обычно развешивает сушиться белье, – и что видит? Рядом с рабицей высокие стебли той самой мальвы, семена которой он закапывал две недели назад, и на стеблях – большие розовые цветы с огромными нежными лепестками.

В изумлении они стоят и смотрят на цветы, которые если и должны были распуститься, то не раньше июля, они соприкасаются плечами, мальва и мальва, красивое растение, ничего не скажешь, но все равно перед ними несомненно чудо, самое настоящее. Она поворачивает к нему еще бледное после долгой зимы лицо с блестящими бирюзовыми глазами и в глубине их что-то давнее, прежнее, почти забытое и очень теплое, родственное.

Кто знает, может, тоже сон, ну вроде того, что она видела прошлым летом, и тоже с мальвой. Все может быть. Но на душе хорошо, радостно и тоже тепло. Так они и стоят рядом, вплотную друг к другу, щедрое майское солнце в самом зените, ну и весна, весна…

Мученики

Нет, мое тело еще не так уж безобразно. Можно даже сказать, что оно еще вполне, чтобы без отвращения взглянуть на себя в зеркало. Нормальное тело. Ну мышцы чуть подусохли и утоньшились, кожа чуть обвисла, животик слегка (но слегка!) выпирает, а не висит мешком, как у некоторых, даже и вполне молодых. Ну да, далеко не Аполлон.

Не то чтобы я уделял ему много внимания, как нынешние качки, по полдня проводящие в фитнес-клубах и считающие кубики на прессе. Нет, обходился без этого, но восьмикилограммовую гирьку тягал, в бассейне плавал, пробежки, то-се. Так что и на пляже показаться не стыдно.

С возрастом все больше примиряешься с собой, и в этом плане тоже. Когда-то я завидовал статным и мускулистым, теперь нет. Сейчас главное – держать себя в форме. Иногда, правда, спрашиваешь себя: а зачем? Все уже было. Свое пожили, что могли взяли от жизни. Время угомониться, о душе, как говорится, подумать. Но и совсем сдаваться не хочется.

Трудно сказать, что влечет меня на этот пляж в парке на окраине города. Расположен он довольно удобно, высокие многолетние сосны вокруг, совсем как в Прибалтике, кусты сирени, отгораживающие от основной территории… Тихое укромное местечко. Я и раньше, гуляя по парку, забредал сюда, но никогда не думал, что буду бывать именно здесь гораздо чаще. Нас целое сообщество, небольшое, но вполне приличное, если так можно сказать о кучке немолодых адептов естественного образа жизни, сиречь нудистов. Или, если угодно, натуристов. Как ни назови…

Впрочем, есть и помоложе, но их раз-два и обчелся. На самом деле лучше бы их здесь вовсе не было. Рядом с ними наши телеса должны, вероятно, вызывать если не отвращение, то сострадание. Удивительно, что им охота тоже гужеваться тут. Нам-то, в отличие от них, даже приятно видеть молодую крепкую плоть во всей красе. Они нам дороги как воспоминание о прошлом, когда и мы были рысаками. Когда радость здоровья и сильного послушного тела пенилась, как шампанское, можно было без устали куролесить, бессонные ночи не утомляли.

А вот им вряд ли приятно видеть то, во что превратится в не таком уж далеком будущем и их бренная плоть. Тем не менее они как бы не замечают разницы в своем и нашем облике, не отпускают шуточек в наш адрес, не ехидничают и не бросают косых пренебрежительных взглядов. Такая лояльность делает им честь.

Наверно, если бы не мой приятель Н., я бы не отважился. Случайная встреча у входа в парк, и вот я здесь.

Н. шел быстро, лицо целеустремленное, словно спешил к назначенному времени и его ждало что-то важное. Я едва поспевал за ним. Но вот он уже бросил рюкзачок под куст отцветшей сирени, достал потрепанную подстилку и стал быстро раздеваться. Через пару минут он стоял рядом со мной абсолютно в чем мать родила, а затем, словно забыв про меня, молча двинулся к реке.

Там, на берегу, совсем близко к воде, уже сидели или лежали рядком на желто-сером песочке несколько человек, мужчины и женщины, все нагишом, кто-то общался, кто-то читал книгу, кто-то просто смотрел на бегущую, поблескивающую на солнце, с барашками пены воду.

В одежде, пусть и по-летнему легкой, я был тут белой вороной. Чужак. Можно сказать, соглядатай.

Да, такое вот неожиданное чувство: в полном облачении рядом с ними я никак не вписываюсь в окружающий ландшафт, не сочетаюсь ни с этими соснами, ни с песочком на пляже, ни с блестящей поверхностью быстро струящейся реки… Я выкидыш, а они, эти нагие люди, привольно расположившиеся на берегу и ничуть не стесняющиеся своих не слишком, честно говоря, привлекательных телес, пусть даже и с приятной шоколадной (у всех по-разному) смуглостью, здесь свои. И приятель тоже – худой, костлявый, густо поросший седеющим волосом и коричневыми пигментными пятнышками.

Странное, неуютное ощущение, от которого хотелось поскорей избавиться: либо срочно удалиться, либо… присоединиться к честной компании, такой самодостаточной в своей полной раздетости.

Надо признаться, столбняк столбняком, но мои глаза не ослепли, а взгляд непроизвольно притягивался к женским особям. Магнетизм их тел всегда не давал мне покоя, в нем крылась какая-то загадка. Казалось бы, ну что особенного? Разного рода округлости, где больше, где меньше, покатость плеч и бедер, выпуклость грудей и ягодиц, стройность ног, а главное, грациозность движений, чарующая пластичность. Ну и лица.

Конечно, это касалось отнюдь не всех, и тем не менее. Чудилось: еще немного, еще чуть-чуть – и тайна приоткроется. Сколько раз мой пристальный до неприличия взор вызывал в объектах легкое замешательство: мол, чего тебе? А как проконтролировать себя, если уже произошло, если примагнитился так, что не оторваться, тем более вроде и разгадка совсем близка, вот-вот!..

Потом все исчезало, и только легкая опустошенность, словно поманили и бросили, или, наоборот, наполненность, словно что-то от близкой тайны перелилось в тебя, вибрирует в душе, в теле и даже вроде какая-то сладостная надежда на что-то прекрасное и радостное.

Здесь же тела женщин (вот одна поднялась с пляжной подстилки и неторопливо направилась к реке) были вызывающе открыты воздуху и солнцу, ну и… моему нескромному взгляду, который как бы и не моим был, а чем-то больше, такой же частью природы, как солнце и воздух. Но он был и моим, потому что я видел все или почти все, что можно и что нельзя (а почему, собственно?), – и это вызывало некоторое смятение.

До Венеры Милосской шествующая особа явно недотягивала, к тому же не первой молодости. Но тем не менее это была женщина, в ее зрелых формах, в ее естественных, по-кошачьи тягучих и в то же время легких движениях, в ее походке была та же притягательность, что и в женщинах на картинах Ренуара и Дега. И еще в ней была какая-то печаль увядания, придававшая ее облику особую прелесть.

Похоже, мой столбняк слишком затянулся, что становилось совсем уж неприлично. На меня в недоумении стали поглядывать, пора было менять дислокацию.

Я вспоминаю другое время и другой пляж. Море, предсвадебное путешествие, хотя свадьба потом так и не состоялась. Влюбленный по уши, я не видел никого, кроме нее, а в море мы чувствовали себя особенно привольно и раскрепощенно. Мы словно растворялись в нем, наши тела ничего не весили, а вокруг сновали маленькие серебристые рыбки.

Однажды ночью вдруг возникла идея искупаться нагишом – тела фосфоресцировали, каждый плыл в окружающем его светящемся облаке, а когда обнимались, два облака сливались в одно большое.

Чуть позже неподалеку был обнаружен нудистский пляж, и подруга захотела позагорать там. Почему бы и нет? Народу немного, все в некотором отдалении друг от друга, вполне естественно и невинно.

Сам я, правда, раздеться полностью так и не решился, предпочитая не загорать, а плавать, в то время как она возлежала на горячем желтом песке подобно только что рожденной из пены волн Афродите.

Я видел издали, приподняв голову над водой, как она встает и гордо, ничуть не смущаясь, идет обнаженная, крепкогрудая, чуть покачивая бедрами, к морю. И, боже мой, как же колотилось сердце, хотя я уже изучил это тело как свое собственное.

Теперь же оно было отдельно от меня, на некотором расстоянии, но главное – оно было доступно взглядам других (я не сомневался, что на нее смотрят). Это-то и поразило меня.

Я вдруг увидел ее тело как принадлежащее всем, лишенное той чистоты и непорочности, какими наделяла его моя очарованность. Словно пелена с глаз упала: все приоткрылось совсем в другой ауре – в ауре греховности, в бесстыдстве наготы. И тут же заклубились мысли, что ведь не случайно ее так манило сюда, не случайно именно ей пришла идея загорать и купаться именно здесь.

Впрочем, дошло и другое – про себя самого, роднившее с теми, кто в эту минуту смотрел на нее: я ведь тоже видел здесь других обнаженных женщин, я невольно проникал взглядом в их изгибы, я почти вожделел их.

Набежавшая крупная волна накрыла меня, пригасив разгоравшийся пожар, и я еще долго, насколько позволяли легкие, плыл под водой, а в голове вертелось пресловутое «мне отмщение». Именно так.

Мне. Отмщение.

Возможно, в те минуты и надорвалось. Я вдруг постиг, как мне почудилось, тайну пола, для которого нет греха, а есть только дионисическое иго. Именно с того дня все стало катастрофически быстро меняться. Я пытался сохранить наши отношения, прежде казавшиеся почти идеальными, я винил прежде всего самого себя, но это не спасало. Я ревновал не только к мужчинам, но даже и к женщинам, мы ссорились. Объясниться было невозможно, и по возвращении мы расстались.

Все это вдруг ожило по дороге из парка: светящееся в море тело моей давней подружки, ласковый плеск волн, звезды в ночном небе… Что-то во мне всколыхнулось. Да и компания в парке заинтересовала. Даже не столько компания, сколько возможность вот так же решительно отринуть условности, привычный имидж, вернуться в некое природное, почти первобытное состояние.

В этом был соблазн. Еще ничего не предприняв, я уже как бы предчувствовал нечто новое, пока еще неизведанное, но такое влекущее. Тело под одеждой, покрывшись легкой испариной, млело в сладостном предвкушении чудесной легкости и открытости, будто уже и солнечные лучи касались его, и ветерок обвевал бледную, но уже подпитавшуюся свежестью кожу, и весь организм, почуяв, словно охотничий пес, возможную гармонию души и тела, благодарно откликался бодростью и каким-то щенячьим восторгом.

Еще ничего не произошло, а новизна состояния уже пронизывала горячечными флюидами. Я уже был среди них, этих современных неандертальцев, питекантропов, древних греков и гуннов, я уже скинул обрыдшие путы, я хотел быть таким же нагим, таким же натуральным, таким же беспечным, как они, и чтобы воды реки, может, и не совсем стерильные, объяли мое воспаленное тело.

Вместе с тем что-то восставало во мне против этого волнующего, искусительного призрака свободы, словно я собирался совершить непозволительное, запретное. Впрочем, и на это быстро находился ответ: не надо ничего усложнять, все на самом деле предельно просто: быть нагим – это естественно и даже более нормально, чем быть одетым, а что твое тело уже не столь эстетично, как раньше, тоже нормально, об этом надо забыть, как и многое другое, что впитывалось в тебя годами.

Всю следующую неделю предстоящее посещение парка бросало меня то в жар, то в холод. Стоило представить сосны, кусты сирени, дорожку к пляжу, блескучую кромку воды и обнаженные фигуры на берегу, как прохватывал озноб и сердце начинало гулко ухать.

Да, это было приключение, авантюра, если угодно, но только что уж такого необычного мне предстояло? Обнажиться у всех на виду, пройти нагишом к воде и потом валяться в таком виде (почему, собственно, непристойном?) на песке среди других таких же тел?

На любом пляже обилие обнаженных фигур, прикрытых в известных местах почти незаметными лоскутками материи, совершенно меняет восприятие. Плоть, даже привлекательная, даже манящая, перестает быть объектом вожделения, все кажется обыденным и скучным, а то и вызывает некоторое отторжение, как любой преизбыток. И что меняется, если оно избавляется еще и от этих ярких лоскутков, скорее способных привлечь внимание, нежели что-то скрыть? Прикрывая, они вместе с тем и обнажают. Так что полная оголенность, не исключено, как раз восстанавливает равновесие.

Такие мысли витали в голове, словно специально подготавливая меня и укрепляя в решимости. Я почти с лихорадочным нетерпением ждал конца недели. Единственное, что еще оставалось для меня нерешенным: зачем? Вспомнить молодость? Протестировать себя на внутреннюю свободу или на определенную реакцию мужской природы, учитывая волнующую близость живой женской плоти?

С этим еще предстояло разобраться.

Тут бы и закончить повествование.