Евгений Александрович Козлов
Принц с маленьким сердцем. Сказки и притчи
Драго опешил восхищенный душою, ибо увидел картину уникальную, образ пленительный, которому уготовано было стать эталоном счастья земного. Та простая с виду сцена, поселилась в его сердце навсегда, во веки веков, слилась воедино с памятью в непостоянстве скупой на доброту, но щедрой в изобилии чувств познанных, по-всегдашнему ярких, всегда быстротечных, ускользающих в необъятном пространстве безвременной жизни. Картина предстала в тонах осветленных, две фигуры завораживали взор зрителя, как бы растворяя окружение в нежной абстракции, матовая рябь пульсировала контурами отчетливыми и в то же время растворяющимися в тенях, так видел мальчик глазами детскими, иначе созерцал сердцем раскрытым навстречу родителям. Отец Корд и матушка Мерил, осененные мраморным блеском солнца, на фоне лазурного неба в неровном орнаменте дымчатых облаков, сцепились в объятье, приговаривая нежные сентенции своих немногословных сердец, как единое целое, они словно по милости провидения встретились единожды, впервые в мире одиноком повстречали родное создание, половинку утраченную, и в том обретении роилось благодатное сплетенье чувств любовных, невозможное описанию. Впрочем, Драго и не пытался постичь пленительное очарование, однако жил тем мгновением сострадательно, мама и папа подобно двум белоснежным крылам, вздымали его хрупкое тельце над землей, одухотворяли его неискушенную душу, унося ее в небесные амфитеатры эмпирий, и только в едином ритме взмахов, в одной трудной стезе полета космического, они способны наградить сына свободой духа. Но на одном крыле не улететь далеко, посему, одаренный обоими благороднейшими любящими родителями, Драго воистину считался счастливым ребенком, которому уготовано было нечто великое, задолго до его рождения, роковые строфы сотворили судьбу неразрывную, о которой мальчик не ведал, о которой позвольте поведать.
Умильно радуясь семейному счастью, Драго нежно матовыми ладонями касался белых бутонов роз, предвкушая самим дыханием аромат их целебных лепестков, чуть смоченных стеклянною росою, предвосхищал наступление необратимого вечера, вот солнце уже опускается к горизонту, медленно погружая сущее в прозрачный покров тени. С опаской он ожидал мановение грядущего, неотлучно наблюдая, старательно проецируя образы в душе, неотступно ожидал смягчение пейзажей в отдаленности планов, когда цветущие сады прозябают в сонной гармонии красок, пестрят полутонами, бледно светит позолоченная диадема уходящего солнца, в пучине раскаленных брызг, мерно бросает отсветы на крыши домиков, украшая их мазками неповторимыми, столь незаметными. И на полотне закатных нег, миловидно вырисовывается образ девы неземной, ту красоту новоизбранную прикрывают Ангелы стыдливо, боясь сравняться с нею, крылами световыми шьют узоры сверкающие, украшения пламенные отбрасывают блики эфирные, отчего играми света и тени, плавно переливается белоснежностью ее фиалковое платье, складки размеренно грациозно ложатся на дол сумрачный, манящими чарами танца та богиня привлекает мальчика, но созерцатель чуток, хладнокровен, его сердце издает редкое движение, и видение растворяется, оставляя в памяти лишь пылинки воображаемые.
Вдохновенный, подобно невиданному поэту, Драго возвращается домой, с трудом отворяя тяжеловесную дверь, он волнующе оглядывает привычные предметы: кровати резные из степного дуба, стеганые подсвечники ликуют копотью, оконные рамы дышат свободой, освежая комнаты вечерним благоуханием задремавших цветов, часы маятником отсчитывают временные ипостаси, отчего мальчику всегда нравилось останавливать их карающий ход, пусть время замрет, дабы мгновение счастья длилось вечно, однако чья-нибудь рука вновь спешила оживить тот роковой механизм, картины развешены по стенам выполненные душевной кистью, абажуры стульев изогнуты полуовалом для удобства оседания, стол изобилует фруктами в деревянной расписной вазе, как всё знакомо, сколь мал детский мир и как невозможно велик, ибо только обладающий детскостью первозданной способен разглядеть предметы в их истинном не оттененном обличье. Посему, Драго не предавался скуке, ожидая скорый приход родителей, его не уставшие глаза изучали детали мельчайшие, неумышленно запоминая то отменное благодушие уюта, который словно обволакивал помещение, то ли трогательным смущением, то ли заботливым равнодушием. Отчего мальчик решил подкрепиться яблоком, которое насмешливо манило плотной сочностью, отливами желтыми с румяной краснотою по бокам, и оно отдалось в его руки легко, почти непринужденно, но Драго не вкусил плод, ибо услыхав отдаленные шаги, напрягся слухом, предавшись мечтательному предвкушению. Ведь именно сегодня отец, проснувшись рано утром, засучивая рукава, обещался рассказать сыну историю, если тот обязуется вести себя хорошо, не подходя к Темному лесу слишком близко. Но в том-то и состояло огорчительное опасение мальчика. Слово, данное родителю, не было исполнено с почтенностью, с должным послушанием. Отчего аппетит Драго резко испортился, ни в чём неповинное яблоко вернулось на место, не познавшее остроту молочных шатких зубов, фрукт, кажется, приобрел, смешавшись, гневный бардовый окрас.
Отец Корд явился уставшим, оставив уйму новоиспеченных тревог назавтра, замыслил в очередной раз побаловать сына занятной поучительной историей, которую ведают лишь немногие его современники, бывшие соратники. В крестьянине монотонно заиграли нотки рассудочности и тяга к платоническому творению, ибо речью издаваемой низким голосом своим, тот чудесный рассказчик создавал песнь неповторимую иносказательную, живущую лишь раз и навечно заключенную в душе внимательного слушателя, пускай в иной трактовке, изображена в других красках, главное, заронить доброе семечко в столь юном единственном отпрыске, наследнике рода Серддраг. И Драго, отчетливо видя отцовское прямодушие, ожидал нетерпеливо услышать на конец дня, легенду о сказочном устройстве мироздания, о том, как порою слепы мы, там, где необходим только слух, где оставив обманчивые чувства, предаем всё естество свое одному чуткому упрямому сердцу. Которое преминуло дрогнуть, расслышав, как отец прочищает глухим покашливанием сухое горло, особенно в минуты повествования умозрительного, во всей фигуре его властвовала покорная возмужалость, прямолинейная неотступность, и глубочайшая нелестная сострадательность, за несокрушимой статностью скрывалась драгоценно совестливая натура, отчетливо читающаяся в бледно-синих очах его, подобно ауре светлой распространяющейся в лучах заходящего солнца.
И правду, стемнело скоро, а сумерничать жители деревушки начинали с зажиганием свечей восковых, которые горели ярко, жадно растапливая мутный воск, оголяя тонкий почерневший фитиль, отбрасывали продолговатые форменные тени. Мальчику нравилось наблюдать за дребезжащими огоньками, плавно танцующими в такт грудному дыханию мальчика, те светлячки манили ускользающей красотой пламени, даря свет, они погибали безвозвратно, оставляя после себя запах пряный, сладковато терпкий. Драго сравнивал людей со свечами, находя множество схожих черт, в особенности теплота и светлость были ключевыми подобиями, скоротечность материальной жизни и бесконечность жизни эфирной отображались в горении или угасании, воспламенение сменялось сгоранием, нескончаемо теплились надежды, порождая миражи восхитительные. Даровать свет и тепло миру, смысл их жизни, достойнейший, самый верный, по существу величайший, по разуму мудрейший, в духе святейший. Однако Драго наблюдал из нерушимого уединения темного угла, за теми метаморфозами, которые явственно различались в убранстве дома и настроении домочадцев, некогда скромный в достатке стол, отныне притягивал аппетит запахами и видом простых свежеприготовленных кушаний, видимо матушка справившись с нападением злостных сорняков, возымела победное расположение духа, отчего немедля закатила настоящий пир, приготовив картофель в мундире, хлеб свежевыпеченный, салаты всевозможные, плюшки сдобные с сахаром и иные вкусности. Отец тому был несметно рад, охочий до услаждения живота, он достал с чердака увесистый запыленный сундук, дабы отвлечься от всякого рода соблазнительных деликатесов, которые не каждый день они удосуживаются вкусить за ужином. Кладезь с трудом был водружен посреди комнаты на пол, с грохотом и звоном оповестив о своем приходе, сундук казался стражем сокровищ несметных, кои Драго никогда не видел. Оные ценности подтрунивали над его любопытством всеобъемлющим, нахлынувшим с интересом явным, даже чересчур ярым, отчего мальчик не смог усидеть на стуле, а ринулся подглядывать из-за широкой отцовской спины, вставая на цыпочки, почти клал свою головку на отцовское плечо, желая не упустить каждую вещь, появляющуюся в грубых десницах Корда. Памятные письмена и знаки отличия высвобождались наружу грудами и стопками, среди прочего имелись серебряные монеты, потемневшие украшения, одряхлевшие временем книги. Сундук, кажется, испустил выдох облегчения, мечтая более не быть стражем столь потерявших вид вещей, но одно он сокрыл на самом дне, туда, куда не доберется короткая детская ручонка, ибо то была вещь опасная и кровопролитная. Меч засверкал радужными переливами, ликуя новизной, горделиво хвалясь изящной красотою выплавки, пугая остротою, умудряя историей, жизнью проведенной в нескончаемых сражениях. Однако на лице папы не отразилось ликование или давно позабытое восхищение, иные мысли замелькали искрами в его намокших очах, помыслы грустные, недобрые. А Драго тем временем уж засунул свою любознательную голову в недра сундука, любуясь металлическим воспоминанием, о сколько хранит на своем лезвие меч всевозможных фрагментов жизни, спасенных или утраченных, как много бесчеловечного помнит он, ничего не забывая. Вещица неживая, хладная, бесчувственная, но, сколько чувств вызывает, неисчислимо, сколько образов воскрешает в памяти. И отец поник, осунулся встревоженный кошмарными видениями, чуть дрожащей рукой он приподнял меч, дабы показать сыну, и тот увидел его во всей ослепительной красоте, и не мог оторвать взбудораженный мальчишеский взор от сего предмета необычного, даже позабыл про сладость ужина, про мытье рук перед едой, о Темном лесе – вечном хранителе его пространных грез, охочий до сказок, Драго встретил появление меча как предвестие будущего сказания. И Корд не заставил никого ждать, располагая характером решительным, он не обладал манерностью, не творил глубинные по смыслу паузы между своими поступками или откровенными эмоциями, посему, вскоре отцовские уста отворились, чтобы поведать миру свою жизнь неоплаканную, нестерпимую в сожалении.
Мерил не мешала рассказу, по правде говоря, ей самой потаённо в душе нравилось слушать доблестные монологи супруга, покорно помешивая кашу в закоптившемся чане, одетая в домашнее платье с мелкими цветочными узорами, матушка пряталась в тени, дабы не мешать на ныне занятой сцене, ведь скоро наступит ее время, когда всё внимание будет обращено к неповторимому искусству питания тел и душ родных, ведь только она способна душой напитать тело и нежностью убаюкать душу. Прикрывая веки, Мерил уносилась в те дальние грозные лета, когда в цветущей поре молодости на судьбу юной девы выпадало немало бед и приключений, когда кора деревьев не была столь грубой, а солнце не было таким тусклым в сумеречные часы заката. Она озадачивала нерешительность сына, тот недоумевая, созерцал лик отца, пытаясь осмыслить хмурость повествования, и внутреннее ликование его казалось чуждым всякому здравому смыслу, но мама не отдергивала Драго, а наоборот поддерживала несловесным молчанием.
Мальчик раскрыл широко глаза, навострил уши, немного раскрыл рот в знак удивления, замедлил сердце, и принялся внимать псалму, ибо каждая жизнь подобна песнопению, вот утихли звуки, вот кто-то вновь запел, благостно возрождена гармония мироздания, стоит только проводить закат, преодолеть ночь и встретить новый рассвет подобный вечному свету.
Отец поднял веки, смахнув крохотные капельки живых чувств, дабы благочинно обрушится на затаившихся слушателей всею искренностью благопристойной, всею опрометью словесной, всею силою душевной. Благословенны внимающие, ибо чисты сердца ваши – таким криком оглашалась мысль отцовская, которая выразилась во взгляде его внушительном. И вначале, как ведомо, было слово:
– В стародавние времена, правил предвечным королевством король алчный, прямодушный, и не было ему равных до лютой жадности и тщеславия непомерного, гордыня четырехглавая украшала корону его камнями черными, аспидно-черные гиацинты украшали мантию монарха жестокосердного, меха белоснежные оттеняли позолоту поручей и лат рубиновую узорчатость, одежды его блистали подобно солнцу, а лицо искажалось гримасой бездушия, затмевая темнотой души все драгоценные убранства наряда восхитительного. Но никто не мужался воззреть в очи монаршие, страх нестерпимый сковывал любые своеволия. Ибо не терпел он порицания указательного, посему множество жизней было измучено нескончаемыми сумасбродствами короля людского. Памятуя об эре той смутной, достойно упомянуть о лицемерии придворных, кои рыскали возле монарха, всячески угождая ему, то были прихлебатели вопрошающие, то было трусливым заискиванием, слабостью пред глупостью, потому, ненавидя злостного правителя, слуги приклонялись пред волею безумной, желая почтить тем самым память о прошлом великом властелине судеб человеческих, ибо именно Империлл Освобожденный соединил народности востока и запада, и основал королевство в его первозданном виде. С тех времен Варнария пережила много напастей и еще больше побед славнейших. Наш процветающий зеленеющий край жив дланями наших предков, вот уже южные оконечности подвластны стопам нашим, мы любуемся развалинами прекраснейшего древнейшего града Тевинтора, его остроконечные сапфировые башни, алмазные бессмертные дворцы чаруют богатством и роскошью, лишь северные земли по-прежнему не подвластны нам, но то изменит время и мечтательность наших сыновей и дочерей. Вера – вот корень человечества, и без нее мы смертны. А смерть неумолима, корыстна, непоправима безверием. Как впрочем, и судьба всегда хитроумна, даровавшая нам после возвышения, низменность пресмыкающуюся, как гласят пророки.
И именовали того безумного короля Оскартом III, я рос при короновании его, я возмужал при власти его, я обрел мудрость, когда владыка мой впал в одержимость. Ужаснейшие черные души нашептывали ему о скудости земельной, распространив влияния заветов его, вассалы вороные искали другие почвы невспаханные, колодцы полноводные, замки пустующие, таким образом север стал провинцией, но на бумаге лишь скрепленной сургучной печатью, ибо позабыли люди истинное полноправное название тех земель безжизненных, а величали ту степь пустынную – Мирандия. Не ведал властитель алчный о существах населяющих то безлесье каменное, каменотесные бараки населены и поныне созданиями отвергнутыми, слепыми с рождениями, немыми по природе. Кричал им король, с высокого погоста вздымая скипетр, крепко сжимая державу, хрипел баритоном старческим – Что сотворит мне дух ваш, какое отмщение уготовит мне, когда плоть ваша бренная служит повелению моему – в ответ безмолвное послушание раздавалось ему эхом. Увы, только один рыцарь добродетельный посмел не покориться, и тот был изгнан подобно прокаженному, изъят из числа живых. Посему, устранив всех отступников, владыка мрачный терзал душу свою, правя одиноко в Черном замке, сотворенного из гранита смоляного, отчего немало слухов бродит по свету, будто это не замок вовсе, а храм Создателя белокаменный, но сожженный злым королем до сажи несмываемой ни дождем, ни слезами людскими. Истребил Оскарт III веру в Создателя божественного, сотворившего всё сущее на земле и на небе, ибо король единовластно возжелал править миром, чтя смерть, он принимал лишь две ипостаси жизни, оные сила и слабость, разделяя и властвуя, покорял одних, и более унижал других, не было предела безумию его, с юных лет умолкло сердце старика в сединах праха сожженных жизней, истребленных надежд, неумолчных рыданий. Погребенная совесть смущала думы его, внося распри в греховные вожделения монарха, как бы малый огонек всегда мешал ему любоваться тьмой кромешной. Черный замок источал зловоние страшное, не обонятельное, но мысленное, затем уста лукавые вещали приказы нетерпеливые в сумасшествии, кои зиждились, сохранялись, воплощались. Воплощение явилось вскоре, в виде всадника войны костного, который в облачении жнеца трудолюбивого, пронесся тенью смертной над северными рубежами Варнарии, так пожелал король, разумея замыслом зловещим, повеленье его исполнилось вскоре, когда схлестнулись две армии в неравной борьбе за привилегию править коварно. Со всех окраин стекались обреченные новобранцы, средь полчищ тех маршировал и я, этим самым мечом прокладывая себе путь, хвалясь безумием своим и ложной доблестью. Чудовища огромнейшие преграждали всякое наступление героическое, один удар тролля пучеглазого швырял в воздух дюжину ополченцев, и тот полет для многих оказывался последним. Виртуозные стрелы пробивали наши щиты драконьи, подобные острым иглам нас жалили вражеские когти, существа неподдающиеся описанию в песке находили укрытие, дабы напасть на зазевавшегося вражьего всадника. Я видел тень дракона пламенного, подобно вулкану тот ящер изрыгал потоки лавы вдали, клубы дыма и гари душили легкие наши. Сам воздух был наполнен смертью. А король мирно вкушал вина в своем мрачном Черном замке, ему видимо пригрезились скорые победы, всеобщие ликования, льстивые восхваления, но план его рушился подобно листве осенней, сметенной лихим завыванием правды, которая гласила о поражении. Посему совершил Оскарт III сделку бесчеловечную, о которой поют легенды северных племен, но звуки песен тех неслышны, ибо король стер с лица земли и с уст кровавых, всякое упоминание о той войне злосчастной. Но ты, мой сын единственный, любимый, помни историю страны нашей и горюй о ней. Ибо недостойна сей земля, этот тленный прах, пыль домов и замков, и одной человеческой капли крови. Нет мужества в мече, но мужественно лишь сердце любящее, а любящий, никогда не причинит боль ближнему своему. Война со злом – единственная вражда наша, невидимая, потому что совершается в душе твоей, когда предстает выбор судьбоносный, если не для тебя, но ради человека обремененного невзгодами. Плоть смертна. Дух неистребим. Не повторяй ошибок предков твоих, родителей твоих, будь смиренным, будь миротворцем. Я дарую тебе, Драго, этот меч в знак отлучения своего от прошлого ужаснейшего, пусть выбор отныне падет на твои плечи хрупкие, вложи в ножны его и обнажи, когда предстанет пред тобою зло в обличье кошмарном, не убоюсь я за тебя, ведая насколько добр сын мой и гордится, буду, тем, кто жил и никого не обидел, не ударил, не убил. Оттого грустны очи мои, ибо зрят вглубь тихого сердца твоего малого, видя, насколько силен ты в уме и неопытен в ярости, столкнуться те двуличья душевные, дабы покарать всякое разумение твое осмысленное. – долго говорил Корд, иногда роняя опечаленные росинки слез, в рассказе его заключалась история, в которой явилось больше собственных переживаний и страданий душевных, чем грандиозных батальных сцен или демонических деяний хвастливых злодеев, мысль главная находилась в отречении, лишь один рыцарь не стал в ту стародавнюю пору безумцем, лишь он один праведен и верен в выборе, и отец, именно таким желал видеть Драго, благородным, добродетельным, невинным. А детские глаза мальчика твердили неустанно двумя яркими небесными фонариками – Ты видишь тьму ночи горизонта, а я вижу дальше, я созерцаю наяву световой простор иных земель. И вправду, Драго, будто с рожденья ведал пути добрые, словно лампада неугасимая освещала чело его целомудренное, открывая знания неподвластные простым смертным. Ребяческий энтузиазм навеянный страшным орудием, вскоре утих, а затем и вовсе пропало в мальчике всякое наивное вопросительное прямодушие, однако задать вопрос всё же следовало, и он вопросил понурившим голосом.
– Темный король потерпел поражение, это ясно из рассказа твоего, но скажи, отец, далее, как сложились нити временные, как почил правитель алчный?
Кузнец нахмурился пуще прежнего, изложение было окончено им вдохом непомерным, однако завидев взор мальчика вопрошающий, не стал мучить любопытство сыновне.
– Смерть склонила короля, только она смогла снять корону с главы его беспутной, прикоснулась к нему, и уснул монарх сновидением безвременным, сном непостижимым. Представь пустой зал освещен лучами восходящими бьющими из перламутровых окон витражных, потолочных свод также пронизан светом, а посреди трон возвышается белокаменный, на седалище том вечностью преисполнен старик, поседевший до белизны снежной, испещрен морщинами несметными, таким образом, каждая жизнь, им загубленная шрамами отпечатывалась на его лице белесом. Веки прикрыты, словно смилостивились над очами некогда свирепыми, тело иссохло его, а душа давным-давно воспарила к Создателю, но здесь на земном пристанище, никто не осмеливается тронуть плоть королевскую, что если безумие подобно болезни передастся любому, кто осмелится коснуться умершего. И никто не соизволил оплакать кончину правителя людского, даже сын его наследный был увезен на северо-запад. Черный замок стал склепом памятным, нынче всякий воззревший на монолит зловещий, вспоминает не короля беспросветного, а время то мрачное, которое миновало, уж более не вернется. Такова надежда наша, такова история наша, таковы наши жизни скоротечные.
